Многозначительное из Путешествия
Как же я люблю многозначительные диалоги непонятных персонажей! Просто слабость какая-то.
А в параллельном, совсем близком срезе времени разворачивались совсем другие события. Два пожилых человека стояли друг против друга, тяжело смотрели и медленно обменивались тщательно построенными фразами, по которым было непросто понять, в каких отношениях состоят эти люди.
Я-то их вообще не знал, мне было проще.
- Вы, Аркадий Львович, глядите так, будто совсем не ожидали меня тут увидеть. А между тем, именно мое присутствие на периферии этих вымороченных событий является относительно уместным и своевременным. Вас же здесь, и думаю, вы с этим согласитесь, быть уж наверное не должно. И всё же вы стоите прямо напротив меня. Потрудитесь обосновать свое появление.
Профессор Спиридонов был конгруэнтен как никто иной, но на привычного оппонента это не производило впечатления.
- Оставьте, прошу, - Ган позволил себе улыбнуться уголком рта. - Ваше лицо говорит больше, чем ваши слова. Как же вас угораздило обзавестись таким красочным синяком? Полагаю, это ваша плата за… любопытно, за что? Как вы бы для себя это сформулировали?
Спиридонов, вопреки ожиданиям, запираться не стал и отвечал с охотой.
- Мой бедный помощник очень много знал, но слишком мало понимал. Катастрофически, я бы сказал, мало. Он организовал свою собственную смерть, руководствуясь невежеством и злобой. У него не было никаких причин, помимо глупости, чтобы оказаться сегодня в этой точке времени и пространства, и никакой причины, за исключением трусости и гнева, чтобы настаивать также и на моем присутствии. Я не желал ему зла, но должен признать, что и скорби искренней не испытываю.
- То есть, он всё сделал сам?
- Именно так. Выбрал именно то место и то время, когда действие дает незамедлительные плоды. Кстати, о плодах. Нынешнее состояние моей физиономии - плод моего чуточку лицемерного отношения к произошедшему.
Помолчали. Поле постепенно возвращалось в естественное свое состояние, безо всяких причинно-следственных напряжений. Солнце жарило вовсю, туманная дымка рассеялась, не шелохнулся ни один мертвец - в такие ясные дни редко кто встаёт.
- Аркадий Львович, я вынужден повторить вопрос. Что вы тут искали? И правду ли говорят, что вы в своих изысканиях пересекли некую черту и вынуждены теперь прибегать к помощи этих неразборчивых и малограмотных священнослужителей?
Снова молчание. Если бы собеседников видел кто-то сведущий в языке тела, он сделал бы о происходящем совершенно однозначное заключение.
- Николай Фирсович, голубчик. Вы просто нихуя, уж простите мне подобную терминологию, не смыслите в том, о чем толкуете. Вы теоретик. Вы умеете расщеплять души, вы умеете разделять добро и зло, знаете путь и наверх, и вниз. Но всё это у вас из головы. Это не настоящее знание. Это просто слова.
- Не спорю. Это должно вас как-то извинять?
- Николай Фирсович… Когда вы займетесь делом, хоть чуть-чуть прикоснетесь душой к тому знанию, о котором щедро рассыпаете трескучие словеса, вы очень быстро окажетесь в таком положении, что будете ползать на брюхе, как полураздавленный червяк, и выть от полной невозможности это прикосновение забыть. И тогда вы облобызаете любую руку, которая протянет вам помощь, понятно вам? Любую!
Аркадий Ган перевел дух. Теперь и он был полностью конгруэнтен.
- Не исключено, что это случится даже скорее, чем вы, Аркадий Львович, думаете. И я вас ни в коем роде не осуждаю - очень жаль, что беседа наша направилась в это русло. Мне просто немного смешно. Вы всерьез нуждаетесь в услугах этих некомпетентных обезьян, в услугах дорогостоящих, низкокачественных, обремененных массой побочных эффектов… Неужели травма выглядывания так тяжела, что заставила вас позабыть и о самоуважении, и об осторожности?
- Вы не можете понять, насколько это… насколько это перечеркивает всё остальное. Вы даже не можете понять, насколько счастливы в том, что этого не понимаете. Я прекрасно помню состояние этого блаженного неведения. И мне в него уж не вернуться - я могу лишь покупать у этих, как вы изволили выразиться, «некомпетентных обезьян» бледные, нестабильные подобия былого неведения, светлого как… как…
- Но вы же знаете, что расщепление могло бы…
- Нет! Мне очень жаль. Вы не понимаете, о чем говорите. Я знаю, что вы полагаете, будто на свете не существует проблем, которые нельзя было бы решить с помощью расщепления… Весь ужас в том, что как минимум одна такая проблема существует. И я искренне не желаю вам убедиться в этом на собственном опыте.
- Благодарю… Но рано или поздно мне придется привить проклятье себе, чтобы найти верное средство. Пример ученых мужей прошлого вдохновляет меня.
- Вы действительно не понимаете. Это не проклятье, а абсолютная истина. И не поймете, пока… не поймете. И тогда будет поздно, поздно! Но вы хотя бы не сможете утверждать, что вас не предупреждали. Это меня вот ни одна свинья не предупредила.
- Свинья, говорите… Ну-ну… Вы только гляньте!
Ган повернулся безо всякой охоты, заранее зная, что там увидит. Будучи обманут в лучших чувствах, он вместе с тем испытывал огромное облегчение. Едва не раскрылся, как же близко было… а профессор просто выгадывал момент, чтоб разведать, зачем же тот вышел этим утром на поле.
- Рад видеть, что вы не забросили своих изысканий, - учтиво молвил Спиридонов, изучая взглядом процессию, двигавшуюся мимо в безразличном молчании. Профессору приходилось щуриться, хмуриться, отводя взгляд от бессмысленных, жадно пылающих взоров.
С расстояния двадцати шагов профессор Спиридонов, высокий и статный, был бы похож на древнюю храмовую свечу, которой никогда не касалось пламя, а поджарый и собранный Аркадий Ган напоминал бы старого драчливого кота, жмурящегося на солнышке. Друг друга старые друзья-соперники будто и не замечали, манерно беседуя с какими-то древними, глубоко укорененными представлениями об оппоненте.
А в параллельном, совсем близком срезе времени разворачивались совсем другие события. Два пожилых человека стояли друг против друга, тяжело смотрели и медленно обменивались тщательно построенными фразами, по которым было непросто понять, в каких отношениях состоят эти люди.
Я-то их вообще не знал, мне было проще.
- Вы, Аркадий Львович, глядите так, будто совсем не ожидали меня тут увидеть. А между тем, именно мое присутствие на периферии этих вымороченных событий является относительно уместным и своевременным. Вас же здесь, и думаю, вы с этим согласитесь, быть уж наверное не должно. И всё же вы стоите прямо напротив меня. Потрудитесь обосновать свое появление.
Профессор Спиридонов был конгруэнтен как никто иной, но на привычного оппонента это не производило впечатления.
- Оставьте, прошу, - Ган позволил себе улыбнуться уголком рта. - Ваше лицо говорит больше, чем ваши слова. Как же вас угораздило обзавестись таким красочным синяком? Полагаю, это ваша плата за… любопытно, за что? Как вы бы для себя это сформулировали?
Спиридонов, вопреки ожиданиям, запираться не стал и отвечал с охотой.
- Мой бедный помощник очень много знал, но слишком мало понимал. Катастрофически, я бы сказал, мало. Он организовал свою собственную смерть, руководствуясь невежеством и злобой. У него не было никаких причин, помимо глупости, чтобы оказаться сегодня в этой точке времени и пространства, и никакой причины, за исключением трусости и гнева, чтобы настаивать также и на моем присутствии. Я не желал ему зла, но должен признать, что и скорби искренней не испытываю.
- То есть, он всё сделал сам?
- Именно так. Выбрал именно то место и то время, когда действие дает незамедлительные плоды. Кстати, о плодах. Нынешнее состояние моей физиономии - плод моего чуточку лицемерного отношения к произошедшему.
Помолчали. Поле постепенно возвращалось в естественное свое состояние, безо всяких причинно-следственных напряжений. Солнце жарило вовсю, туманная дымка рассеялась, не шелохнулся ни один мертвец - в такие ясные дни редко кто встаёт.
- Аркадий Львович, я вынужден повторить вопрос. Что вы тут искали? И правду ли говорят, что вы в своих изысканиях пересекли некую черту и вынуждены теперь прибегать к помощи этих неразборчивых и малограмотных священнослужителей?
Снова молчание. Если бы собеседников видел кто-то сведущий в языке тела, он сделал бы о происходящем совершенно однозначное заключение.
- Николай Фирсович, голубчик. Вы просто нихуя, уж простите мне подобную терминологию, не смыслите в том, о чем толкуете. Вы теоретик. Вы умеете расщеплять души, вы умеете разделять добро и зло, знаете путь и наверх, и вниз. Но всё это у вас из головы. Это не настоящее знание. Это просто слова.
- Не спорю. Это должно вас как-то извинять?
- Николай Фирсович… Когда вы займетесь делом, хоть чуть-чуть прикоснетесь душой к тому знанию, о котором щедро рассыпаете трескучие словеса, вы очень быстро окажетесь в таком положении, что будете ползать на брюхе, как полураздавленный червяк, и выть от полной невозможности это прикосновение забыть. И тогда вы облобызаете любую руку, которая протянет вам помощь, понятно вам? Любую!
Аркадий Ган перевел дух. Теперь и он был полностью конгруэнтен.
- Не исключено, что это случится даже скорее, чем вы, Аркадий Львович, думаете. И я вас ни в коем роде не осуждаю - очень жаль, что беседа наша направилась в это русло. Мне просто немного смешно. Вы всерьез нуждаетесь в услугах этих некомпетентных обезьян, в услугах дорогостоящих, низкокачественных, обремененных массой побочных эффектов… Неужели травма выглядывания так тяжела, что заставила вас позабыть и о самоуважении, и об осторожности?
- Вы не можете понять, насколько это… насколько это перечеркивает всё остальное. Вы даже не можете понять, насколько счастливы в том, что этого не понимаете. Я прекрасно помню состояние этого блаженного неведения. И мне в него уж не вернуться - я могу лишь покупать у этих, как вы изволили выразиться, «некомпетентных обезьян» бледные, нестабильные подобия былого неведения, светлого как… как…
- Но вы же знаете, что расщепление могло бы…
- Нет! Мне очень жаль. Вы не понимаете, о чем говорите. Я знаю, что вы полагаете, будто на свете не существует проблем, которые нельзя было бы решить с помощью расщепления… Весь ужас в том, что как минимум одна такая проблема существует. И я искренне не желаю вам убедиться в этом на собственном опыте.
- Благодарю… Но рано или поздно мне придется привить проклятье себе, чтобы найти верное средство. Пример ученых мужей прошлого вдохновляет меня.
- Вы действительно не понимаете. Это не проклятье, а абсолютная истина. И не поймете, пока… не поймете. И тогда будет поздно, поздно! Но вы хотя бы не сможете утверждать, что вас не предупреждали. Это меня вот ни одна свинья не предупредила.
- Свинья, говорите… Ну-ну… Вы только гляньте!
Ган повернулся безо всякой охоты, заранее зная, что там увидит. Будучи обманут в лучших чувствах, он вместе с тем испытывал огромное облегчение. Едва не раскрылся, как же близко было… а профессор просто выгадывал момент, чтоб разведать, зачем же тот вышел этим утром на поле.
- Рад видеть, что вы не забросили своих изысканий, - учтиво молвил Спиридонов, изучая взглядом процессию, двигавшуюся мимо в безразличном молчании. Профессору приходилось щуриться, хмуриться, отводя взгляд от бессмысленных, жадно пылающих взоров.
С расстояния двадцати шагов профессор Спиридонов, высокий и статный, был бы похож на древнюю храмовую свечу, которой никогда не касалось пламя, а поджарый и собранный Аркадий Ган напоминал бы старого драчливого кота, жмурящегося на солнышке. Друг друга старые друзья-соперники будто и не замечали, манерно беседуя с какими-то древними, глубоко укорененными представлениями об оппоненте.