Пелевин: писатель или сомелье?
Решил зафиксировать свои мысли после прочтения Снаффа.
Многим моим знакомым не очень понравился новый роман Пелевина “Snuff”. Я не фанат позднего Пелевина (мне кажется, он так и не написал ничего лучше “Священной книги оборотня” и “Чапаева и Пустоты”), однако новый роман произвел на меня очень хорошее впечатление: он взволновал меня. Пелевин обычно воспринимается в качестве “постмодернистского писателя”. Что же означает подобный статус? То, что его произведения являются посмодернистской игрой, воспроизведением посмодернистского дискурса (как ряда проблем и попыток их решения) или реконструкцией социальных правил postmodern-society? Всё вышеперечисленное и составляет, пользуясь терминологией последнего романа Виктора Пелевина “Snuff,” профессиональные компетенции “сомелье” - в выдуманной вселенной, популяризаторов доминантных (в первую очередь, с политической точки зрения) на данный момент философских и социальных концептов. Выглядит это достаточно автобиографично, учитывая умозрительных авторов этих концептов - “дискурсмонгеров” (в категориях “Снафа”), очевидно списанных с французских теоретиков постмодернизма, чьи идеи последовательно популяризирует сам Пелевин.
Противопоставляется подобный “сомелье” - “писателю”, человеку, который пишет не для социума (для денег и славы), а для вечности.
Мне кажется (и тут я приступаю к самой рискованной части моего обзора), что Пелевин - точно вписывается в “великую русскую литературную традицию”тм, которая фактически заменила нам традицию философскую. С моей точки зрения, великими русскими философами нужно называть Толстого и Достоевского (Тургенева, Чехова, Гоголя), а не Соловьева или Ильина (надеюсь, никто не пожелает гореть мне в аду за подобные противопоставления)Это заметно даже на уровне усвоения импортной традиции: наши литераторы были откровенными фанатами европейской мысли и в 18-19 веках (более того, вспомним о существовании т.н.“русских европейцев”).
Причастность к национальной литературной традиции утверждается также центрацией сюжета вокруг классического любовного треугольника. И именно построение взаимоотношений экстраполируется на взаимодействие с миром вообще. Именно построение отношений представляются искомым ключом к вечности для обоих главных героев (предельными и самыми ирреальными иллюстрациями оказываются полет на воздушном шаре, да последний фейерверк).
Три альтернативных точки сборки, каждая из которых по своему ассоциируется с абстрактным автором и тобой - как будто шизофреничная самоидентификация. Прагматичному “технократу” Дамилоле - жителю пост-индустриального полиса - с его запросом на духовность, противопоставлены эскапистский квази-буддизм Каи (вполне себе духовность, спонсируемая, впрочем Дамилолой) или сконструированные “традиционные” ценности Грыма. Тут виден традиционный для русской лирики сюжет любовного философствования, философствование любовью или из-за любовной драмы.
И мне (кажется, что совершенно неудивительно), хочется апеллировать к полифонической линии, ведущей от Достоевского (и отбросить сравнение масштабов). Полифония - это череда кризисов идентификации, когда ты как читатель по очереди идентифицируешь себя с героями, мироощущение которых автор регулярно сталкивает между собой, которые взаимодействуют и изменяются, в попытке разрешить ряд непреодолимых вызовов внешней (по отношению к их личностной автономии) среды.
Пелевин симпатизирует квази-буддистскому варианту ответа на посмодернистский вызов самоидентификации. Решительная негация онтологического статуса “самости”, хоть и отсылает нас к традиционной проблематике философии буддизма (в частности, речь идет о Нагарджуне), все же имеет характер принципиально иной, теоретический. Дело в том, что исход к традиционной буддийской метафизике отрицания “я” проходит в ульра-рациональном и позитивистском ключе. Последнее, впрочем, как раз не должно смущать читателя: личный твиттер-аккаунт и регулярные про-технократические высказывания Далай Ламы однозначно демонстрирует положительное отношение самой институционально-организованной ветви буддизма к прикладной науке.
За ним прослеживается пережитое мистическое переживание, в отличие от других интеллектуальных пластов плевинской конструкции, изложенное очень искренне и болезненно. Тут начинаешь видеть абстрактного автора (а не ведущего интеллектуальной угадайки) и очень легко купиться на то, что здесь он граничит с автором биографическим. Особенно легко это происходит в связи с тем, что подобное мистическое переживание своих персонажей ранний Пелевин чаще всего демонстрирует как последствие употребления психоделиков, а все традиционные, “ортодоксальные” апологеты квази-буддизма (от битников и Тимоти Лири до героев парижских баррикад 68) неоднократно подчеркивали химический генезис всего этого дискурса.
Может ли это объяснить то, что у Пелевина так и не происходит покаяния. Или это тоже - примета времени, и здесь сомелье Виктор в очередной раз выверенно бросил точное политическое замечание, чую дух времени, я угадал презервативы (извините). Хочет ли сам Пелевин быть литературой и интересно, бывает ли вообще тру русская литература (драмой) без покаяния?