DWJ ч.2
(продолжение перевода)
Оглядываясь назад, я понимаю, что с тех пор наши отношения с матерью так и не восстановились. Там, в Уэльсе, она увидела во мне существо, которое ей совсем не понравилось. Она обвиняла меня в том, что я стала на сторону тети, говорила, что я расту похожей на нее. В самом деле, в то время мои волосы, прежде светлые, начали приобретать мышиный, по мнению матери, оттенок, и внешне я не очень-то походила на кого-либо из семьи. Мои родители были невысокими, черноволосыми, симпатичными - в то время как я росла долговязой, глаза у меня были голубые. Когда мы вернулись в Лондон, мать всегда сопротивлялась моим попыткам ее обнять, под тем предлогом, что я уже слишком большая.
Тем временем угроза бомбежек и вторжения росла, в Лондоне стало небезопасно. Маленькая школа, в которой занимались мы с Изобель, арендовала дом под названием Хэд Лэйн, близ Конистон-Уотер, и предложила моей матери комнату там. Мы отправились туда в начале лета 1940 года. Я увидела там настоящие горы, озера, ручьи, текущие среди неописуемой зелени… Я была поражена этой красотой, она меня опьяняла.
Дом этот раньше принадлежал секретарю Джона Рёскина, и отпрыски этого человека (ныне благополучно живущие в Америке) были, оказывается, теми самыми Джоном, Сьюзен, Титти и Роджером из детских книжек Артура Рэнсома. Собственный дом Рёскина, Брэнтвуд, был чуть выше по дороге. В домике неподалеку там жила старушка, которая умела подзывать рыжих белок с деревьев. Тогда для меня это много значило. Еще мне было удивительно жить в таком старом доме, где пахло маслом для лампы, где не было электричества, где гостиная, в которой нам запрещали играть, была заполнена разными восточными диковинами, шелковыми подушками и картинами прерафаэлитов. На чердаке, куда нам тоже было запрещено ходить, хранились старые игрушки Титти и Роджера.
Вход на чердак был над нашей комнатой, и я наловчилась туда прокрадываться. Тем временем, надо сказать, все уже успели ощутить на себе последствия войны. Не было ни новых игрушек, ни бумаги для рисования - а я любила рисовать. Одним дождливым днем, рыская по чердаку, я наткнулась на стопку хорошей плотной бумаги. Правда, на каждом листе уже были нарисованы цветы - аккуратные рисунки, выполненные черным и помеченные монограммой ДР. Монограмму я сочла неудачным изображением комара, да и вообще эти рисунки меня раздражали. Кучу таких листов я перетащила вниз и, встав коленями на подоконник, начала усердно стирать рисунки резинкой для чернил. Я уничтожила примерно половину, прежде чем была поймана и наказана. Чердак закрыли на замок. Довольно странно, но прошло много лет, прежде чем я осознала, что тогда, в своей наивности, уничтожила чуть ли не пятьдесят рисунков Рёскина, его знаменитых набросков цветов.
Школа вместе с учениками покинула этот дом к концу лета, но мы остались и быстро были присоединены к другим матерям с маленькими детьми, тоже приехавшим сюда в поисках безопасности. Мир стал еще безумнее. Я слышала про маленькие лодки, плывущие к Дюнкерку, и донимала всех расспросами, почему пароход из Конистона не плывет во Францию, не в состоянии понять, что это озеро не сообщается с морем. Ну, что сказать, вопросы я задавать всегда любила. Падали бомбы, разворачивалась битва за Британию. Моего будущего мужа как раз в то время, вот странно, отправили к дедушке и бабушке, примерно за 15 миль от места, где тогда жили мы, и он помнит, как бомбы падали на доки Барроу-ин-Фернесс, как вспыхнул пожар на другом берегу.... Примерно тогда же сбили немецкий самолет, а летчика искали по горам две недели. Сейчас трудно представить себе, как ужасно все боялись этого летчика. Когда однажды утром он пробрался в кладовую Хэд Лэйн и украл большую голову сыра, всех охватила паника. Можно сказать, сама война тогда влезла к нам в окно…
Я была еще слишком мала, мне было сложно все это понять. В моей голове немцы представали чем-то вроде микробов (германцы и germs - микробы, бактерии), впрочем, моя мать примерно одинаково боялась и тех, и других. Нам, например, не разрешали пить из умывальника, потому что воду для него брали из озера - где, как она считала, были возбудители тифа. Местного мастера-сантехника звали Twyford - и даже годы спустя я считала, что это как-то связано с тифом. У меня были навязчивые кошмары про этих тифозных немцев, бегущих по нашему озеру, прямо по воде, чтобы схватить меня. В этих снах они всегда были одеты в туники кремового цвета.
Тогда в наш дом подселилась огромная квакерская семья (и как они только туда все влезли?). Квакеры привезли с собой одиннадцатилетнего еврейского мальчика из Германии. Он рассказывал чудовищные вещи про полицию - как полицейские приходят среди ночи и забирают людей, и мучают их. Я тогда не понимала, что он говорит про гестапо, а не про полицию, - и представляете, мне до сих пор не по себе в присутствии полицейского.
Квакеры, все шестеро, каждое утро обливались холодной водой, и каждое утро, ровно в 6-06, мы просыпались от воплей младшего квакера (примерно двух лет). Также эта семейка вытаскивала старую лодку из лодочного сарая и отправлялась на водную прогулку. Честно скажу, мне доводилось плавать на лодках с необычными названиями, например, на “Ласточке” и “Амазонке”, но та старая посудина именовалась “Певчий дрозд”, что, без сомнения, было еще оригинальнее. Мне она не нравилась. Во время путешествия на Кошачий остров мне зажало палец снастями, а отец (в один из своих редких приездов, в перерыве между учительствованием и работой в противопожарной бригаде в Лондоне) чуть не утопил нас, когда боролся со штормом на этой лохани.
Женщины, которые жили вместе с нами, учили старших детей. Девочек учили традиционным женским вещам. Мне, левше, было очень сложно научиться вязать, пока у нас не оказалась проездом одна женщина из Исландии, с младенцем и огромной собакой. Она стала учить меня по-другому, правда, уехала раньше, чем объяснила про лицевые и изнаночные петли, и мне пришлось осваивать это уже самой. Другая женщина учила шитью. Помню, как я целое утро провела, сражаясь с пуговицей, которую должна была пришить - почему-то все нитки у меня перепутались. Я объяснила тогда нашей учительнице, что вообще-то не собираюсь становится женщиной, когда вырасту, и спросила, нельзя ли мне пойти порисовать с мальчиками. Она велела мне не грубить и ужасно рассердилась. В качестве самозащиты я показала ей язык. Тогда она меня встряхнула изо всех сил и приказала следующее утро простоять в холле.
В тот же день другие женщины играли с детьми помладше позади домика той старушки с белками. Там, на берегу, стояла баржа, приспособленная для жилья, и обитателю той самой баржи помешал шум, который подняли дети. Он свирепо ругался, приказывая всем уйти, и говорил, что не потерпит, чтобы ему мешала кучка каких-то эвакуированных, что он разыщет, где они живут, и будет жаловаться. Детей он,судя по всему, просто ненавидел. Матери очень встревожились. На следующее утро я, наказанная, стояла в холле и видела, как они носились, пытаясь раздобыть кофе и печенья (что в те дни это было практически невозможно), дабы умилостивить великого Артура Рэнсома. Так я получила возможность поглазеть на настоящего писателя. Он оказался низеньким и толстым, со старомодной бородкой. Он был, несомненно, в ярости, но когда понял, что здесь нет никого, кому можно пожаловаться на нас, практически сразу умчался прочь. Я была поражена - я увидела человека, который писал книги. До того момента я была уверена, что книги делаются с помощью специальной машины в подсобке магазина “Вулворт”.
Другая моя встреча с писателем, случившаяся в те дни, была столь же малоприятной. Мы отправились на большую прогулку в сторону деревни Сорей, а это большое расстояние для маленьких детей. Ни у кого не было машины, всем детям приходилось идти пешком вслед за мамами. Изобель и ее четырехлетняя подружка так устали, что когда на нашем пути встретились симпатичные ворота, то они они сразу принялись на них раскачиваться. Из дома за воротами выбежала старуха в старомодном пальто и спихнула девчонок с ворот. Помню, как они бежали к нам обратно, рыдая. Эта женщина была Беатрис Поттер, и она тоже ненавидела детей. Кажется, сама судьба пыталась мне привить довольно своеобразный взгляд на профессию писателя.
Оглядываясь назад, я понимаю, что с тех пор наши отношения с матерью так и не восстановились. Там, в Уэльсе, она увидела во мне существо, которое ей совсем не понравилось. Она обвиняла меня в том, что я стала на сторону тети, говорила, что я расту похожей на нее. В самом деле, в то время мои волосы, прежде светлые, начали приобретать мышиный, по мнению матери, оттенок, и внешне я не очень-то походила на кого-либо из семьи. Мои родители были невысокими, черноволосыми, симпатичными - в то время как я росла долговязой, глаза у меня были голубые. Когда мы вернулись в Лондон, мать всегда сопротивлялась моим попыткам ее обнять, под тем предлогом, что я уже слишком большая.
Тем временем угроза бомбежек и вторжения росла, в Лондоне стало небезопасно. Маленькая школа, в которой занимались мы с Изобель, арендовала дом под названием Хэд Лэйн, близ Конистон-Уотер, и предложила моей матери комнату там. Мы отправились туда в начале лета 1940 года. Я увидела там настоящие горы, озера, ручьи, текущие среди неописуемой зелени… Я была поражена этой красотой, она меня опьяняла.
Дом этот раньше принадлежал секретарю Джона Рёскина, и отпрыски этого человека (ныне благополучно живущие в Америке) были, оказывается, теми самыми Джоном, Сьюзен, Титти и Роджером из детских книжек Артура Рэнсома. Собственный дом Рёскина, Брэнтвуд, был чуть выше по дороге. В домике неподалеку там жила старушка, которая умела подзывать рыжих белок с деревьев. Тогда для меня это много значило. Еще мне было удивительно жить в таком старом доме, где пахло маслом для лампы, где не было электричества, где гостиная, в которой нам запрещали играть, была заполнена разными восточными диковинами, шелковыми подушками и картинами прерафаэлитов. На чердаке, куда нам тоже было запрещено ходить, хранились старые игрушки Титти и Роджера.
Вход на чердак был над нашей комнатой, и я наловчилась туда прокрадываться. Тем временем, надо сказать, все уже успели ощутить на себе последствия войны. Не было ни новых игрушек, ни бумаги для рисования - а я любила рисовать. Одним дождливым днем, рыская по чердаку, я наткнулась на стопку хорошей плотной бумаги. Правда, на каждом листе уже были нарисованы цветы - аккуратные рисунки, выполненные черным и помеченные монограммой ДР. Монограмму я сочла неудачным изображением комара, да и вообще эти рисунки меня раздражали. Кучу таких листов я перетащила вниз и, встав коленями на подоконник, начала усердно стирать рисунки резинкой для чернил. Я уничтожила примерно половину, прежде чем была поймана и наказана. Чердак закрыли на замок. Довольно странно, но прошло много лет, прежде чем я осознала, что тогда, в своей наивности, уничтожила чуть ли не пятьдесят рисунков Рёскина, его знаменитых набросков цветов.
Школа вместе с учениками покинула этот дом к концу лета, но мы остались и быстро были присоединены к другим матерям с маленькими детьми, тоже приехавшим сюда в поисках безопасности. Мир стал еще безумнее. Я слышала про маленькие лодки, плывущие к Дюнкерку, и донимала всех расспросами, почему пароход из Конистона не плывет во Францию, не в состоянии понять, что это озеро не сообщается с морем. Ну, что сказать, вопросы я задавать всегда любила. Падали бомбы, разворачивалась битва за Британию. Моего будущего мужа как раз в то время, вот странно, отправили к дедушке и бабушке, примерно за 15 миль от места, где тогда жили мы, и он помнит, как бомбы падали на доки Барроу-ин-Фернесс, как вспыхнул пожар на другом берегу.... Примерно тогда же сбили немецкий самолет, а летчика искали по горам две недели. Сейчас трудно представить себе, как ужасно все боялись этого летчика. Когда однажды утром он пробрался в кладовую Хэд Лэйн и украл большую голову сыра, всех охватила паника. Можно сказать, сама война тогда влезла к нам в окно…
Я была еще слишком мала, мне было сложно все это понять. В моей голове немцы представали чем-то вроде микробов (германцы и germs - микробы, бактерии), впрочем, моя мать примерно одинаково боялась и тех, и других. Нам, например, не разрешали пить из умывальника, потому что воду для него брали из озера - где, как она считала, были возбудители тифа. Местного мастера-сантехника звали Twyford - и даже годы спустя я считала, что это как-то связано с тифом. У меня были навязчивые кошмары про этих тифозных немцев, бегущих по нашему озеру, прямо по воде, чтобы схватить меня. В этих снах они всегда были одеты в туники кремового цвета.
Тогда в наш дом подселилась огромная квакерская семья (и как они только туда все влезли?). Квакеры привезли с собой одиннадцатилетнего еврейского мальчика из Германии. Он рассказывал чудовищные вещи про полицию - как полицейские приходят среди ночи и забирают людей, и мучают их. Я тогда не понимала, что он говорит про гестапо, а не про полицию, - и представляете, мне до сих пор не по себе в присутствии полицейского.
Квакеры, все шестеро, каждое утро обливались холодной водой, и каждое утро, ровно в 6-06, мы просыпались от воплей младшего квакера (примерно двух лет). Также эта семейка вытаскивала старую лодку из лодочного сарая и отправлялась на водную прогулку. Честно скажу, мне доводилось плавать на лодках с необычными названиями, например, на “Ласточке” и “Амазонке”, но та старая посудина именовалась “Певчий дрозд”, что, без сомнения, было еще оригинальнее. Мне она не нравилась. Во время путешествия на Кошачий остров мне зажало палец снастями, а отец (в один из своих редких приездов, в перерыве между учительствованием и работой в противопожарной бригаде в Лондоне) чуть не утопил нас, когда боролся со штормом на этой лохани.
Женщины, которые жили вместе с нами, учили старших детей. Девочек учили традиционным женским вещам. Мне, левше, было очень сложно научиться вязать, пока у нас не оказалась проездом одна женщина из Исландии, с младенцем и огромной собакой. Она стала учить меня по-другому, правда, уехала раньше, чем объяснила про лицевые и изнаночные петли, и мне пришлось осваивать это уже самой. Другая женщина учила шитью. Помню, как я целое утро провела, сражаясь с пуговицей, которую должна была пришить - почему-то все нитки у меня перепутались. Я объяснила тогда нашей учительнице, что вообще-то не собираюсь становится женщиной, когда вырасту, и спросила, нельзя ли мне пойти порисовать с мальчиками. Она велела мне не грубить и ужасно рассердилась. В качестве самозащиты я показала ей язык. Тогда она меня встряхнула изо всех сил и приказала следующее утро простоять в холле.
В тот же день другие женщины играли с детьми помладше позади домика той старушки с белками. Там, на берегу, стояла баржа, приспособленная для жилья, и обитателю той самой баржи помешал шум, который подняли дети. Он свирепо ругался, приказывая всем уйти, и говорил, что не потерпит, чтобы ему мешала кучка каких-то эвакуированных, что он разыщет, где они живут, и будет жаловаться. Детей он,судя по всему, просто ненавидел. Матери очень встревожились. На следующее утро я, наказанная, стояла в холле и видела, как они носились, пытаясь раздобыть кофе и печенья (что в те дни это было практически невозможно), дабы умилостивить великого Артура Рэнсома. Так я получила возможность поглазеть на настоящего писателя. Он оказался низеньким и толстым, со старомодной бородкой. Он был, несомненно, в ярости, но когда понял, что здесь нет никого, кому можно пожаловаться на нас, практически сразу умчался прочь. Я была поражена - я увидела человека, который писал книги. До того момента я была уверена, что книги делаются с помощью специальной машины в подсобке магазина “Вулворт”.
Другая моя встреча с писателем, случившаяся в те дни, была столь же малоприятной. Мы отправились на большую прогулку в сторону деревни Сорей, а это большое расстояние для маленьких детей. Ни у кого не было машины, всем детям приходилось идти пешком вслед за мамами. Изобель и ее четырехлетняя подружка так устали, что когда на нашем пути встретились симпатичные ворота, то они они сразу принялись на них раскачиваться. Из дома за воротами выбежала старуха в старомодном пальто и спихнула девчонок с ворот. Помню, как они бежали к нам обратно, рыдая. Эта женщина была Беатрис Поттер, и она тоже ненавидела детей. Кажется, сама судьба пыталась мне привить довольно своеобразный взгляд на профессию писателя.