О.И. Киянская, Д.М. Фельдман "Три судьбы русских литераторов: Н. Логунова, В. Нарбут, А. Гарри"
Книга семьсот сорок пятая
О.И. Киянская, Д.М. Фельдман "Три судьбы русских литераторов: Н. Логунова, В. Нарбут, А. Гарри"
Одесса времен Гражданской войны в мемуарах Натальи Логуновой
Одесса в публицистике Натальи Логуновой
Одесская периодика времен румынской оккупации (по материалам архива Н.А. Логуновой)
Одесские литераторы 1920-х гг. в публицистике Н.А. Логуновой (Ивановой)
Детство и юность журналистки Натальи Логуновой: по мемуарам «Три эпохи»
"Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!!": из материалов персонального дела Владимира Нарбута
"Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем Нарбутам сделаться коммунистами": к истории противостояния В.И. Нарбута и А.К. Воронского в 1927 г.
Из истории советской журналистики: автобиографии Алексея Гарри
Из истории журналистики конца 1920-х - начала 1930-х гг.: показания А.Н. Гарри
Есть у гуманитариев такой вид публикаций - "ввести в научный оборот". Берется какой-то архивный документ, минимально комментируется и публикуется. Минимальный комментарий включает в себя опознание всех имен, буквально одной строчкой: "Иванов Иван Иванович (1877-1924), журналист в провинциальной газете", что-то подобное. Тоже немало, это не загуглить имя, тем более что род деятельности или обстоятельства судьбы надо указать именно те, которые важны для понимания публикуемого документа.
И все же со стороны такие публикации выглядят несколько халявно, что ли. Ну, покопался в архиве, нашел что-то - невольно вспоминается рассказ Хармса "Судьба жены профессора":
Идет она и спит. И видит сон, будто идет к ней навстречу Лев Толстой и в руках ночной горшок держит. Она его спрашивает: «Что же это такое?» А он показывает ей пальцем на горшок и говорит:
- Вот,- говорит,- тут я кое-что наделал и теперь несу всему свету показывать. Пусть,- говорит,- все смотрят.
А если серьезно, то да, одиночная такая публикация не слишком интересна. А вот если собрать несколько подобных публикаций, то уже некие контуры обрисовываются.
Есть у меня привычка по чем-то заинтересовавшей статье в "Киберленинке" искать статьи того же автора, благо там показывают ссылки на подобные публикации. Вот так я и нашел все эти статьи, прочел за вечер. В совокупности они охватывают три судьбы второстепенных русских литераторов, в этом смысле интерес не литературный, а исторический. Потому что это три разных типа, разные варианты выбора, разные варианты характера и, соответственно, очень разные судьбы.
Имя первое - Наталья Логунова, одесситка. До революции как писатель или журналист состояться не успела, власть большевиков категорически не приняла и литературные занятия оставила. Работала, как это тогда называлось, "советской барышней" - машинисткой в каком-то учреждении. Посещала, однако, литературный кружок, где встречала известных одесских писателей и поэтов, о чем потом оставила интересные воспоминания. Во время Великой отечественной войны, когда Одесса была под румынской властью, сотрудничала в одной из газет. Позже, при отступлении, ушла с румынами, далее США и работа в эмигрантских изданиях, опубликовала несколько романов. Умерла в 1972 году.
Оставила полторы тысячи страниц мемуаров, в основном посвященных родственникам и друзьям. Как свидетельство эпохи, наверное, интересно. Меня же заинтересовали ее воспоминания о писателях, с которыми она встречалась на литературном кружке. Стоит отметить, что пишет она очень сжато, так что текст о Бабеле не цитата - он тут целиком. В очерке о Багрицком далее говорится о Семене Кирсанове, что я решил не брать.
Исаак Бабель
Он был сыном одесского мелкого купца. В одном из номеров «Моряка» был напечатан его первый рассказ «Король». Тема рассказа была взята из жизни одесских бандитов. Прежде чем писать, он захотел ближе познакомиться с жизнью Молдаванки, считая, что каждый писатель обязан до мельчайших подробностей изучить то, о чем он собирается писать. На Молдаванке сам снял комнату у старого еврея, но вскорости ему пришлось оттуда бежать, опасаясь за свою жизнь. После появления «Короля» о Бабеле заговорили. Стиль его был нов и необычен, и сотрудники «Моряка» приветствовали его как рождение нового таланта. Бабель имел зоркий писательский глаз, замечал все недостатки людей и любил ставить их в тупик. Любимыми его писателями были Киплинг и Мопассан. Любил он их за скупость в словах и яркость образов. Сам Бабель был жаден к жизни. Он хотел видеть все и все знать. Его можно было встретить повсюду - в порту среди портовых рабочих, на базарах, беседующим с торговцами, на берегу моря среди купающихся. Его можно было видеть в Аркадии и на Малом Фонтане карабкающимся по скалам и шагающим версты к Люстдорфу. По городу он никогда не ходил один. С ним всегда были «литературные мальчики», ловившие каждое сказанное им слово и разносившие его по Одессе. Они же исполняли все мелкие его поручения и даже напрашивались на них. А позже с гордостью говорили о дружбе с самим Бабелем. Боготворила его не только одесская молодежь, старые одесские литераторы относились к нему с большим уважением. Но особенно ярки были его устные рассказы. Он умел передавать события, разговоры с людьми так, что слушателям казалось, что это не Бабель, а они сами беседуют с людьми. Зато когда он садился работать, не любил, чтобы ему мешали. Он должен был быть один. Работал он не жалея себя, считая, что ради творчества писатель должен претерпеть все: и голод, и холод, и одиночество, и все неприятности жизни. Работая над рассказом, он писал несколько его вариантов, сжимая каждый следующий все уже и уже в словесном изложении. Из фраз он изгонял, по возможности, все причастия и деепричастия, оставляя только не поддающиеся изгнанию. Он едва мирился с прилагательным перед существительным, но и то с одним. Только когда уже ничего нельзя было прибавить к фразам, но и вычеркнуть из них, считал рассказ готовым к печати. Но и это не было еще концом его работы, и он не сразу отдавал ее в печать. Несколько дней рукопись отлеживалась, потом он вновь проверял в ней слово за словом, и если в ней, по его выражению, не осталось ни одного «мусорного» слова, рукопись шла в набор. Фразы в рассказе должны были быть короткими, выражать только одну мысль или образ. В то же время он приветствовал абзацы, дающие возможность менять ритм. Вся эта каторжная работа ни в коем случае не должна убивать текста, за чем нужно было очень зорко следить. Так работал Бабель над своими рассказами, осуждая Куприна за спешку и небрежность. Может быть, поэтому им так мало написано.
Эдуард Багрицкий
Биографии Багрицкого не знает никто. Каждый раз о себе он рассказывал разные версии, запутывая в них других и себя. С ним я встречалась в кружке одесских поэтов в 1920 году. Высокий, худой, в старой, потрепанной военной шинели с оторванным хлястиком и обшлагом рукава, он был красочной фигурой. [...] Багрицкий ходил быстро и никогда в те годы не задыхался, астма пришла к нему позже. Если при чтении им стихов слова из его горла вылетали с легким свистом, это происходило не от астмы, а из-за отсутствия у него одного или двух передних зубов. Читал он замечательно, может быть потому, что поэзия всю жизнь оставалась его родной стихией, неотделимой от его жизни. Он не делал различий в авторах, лишь бы стихи были настоящими. Пожалуй, охотнее он читал чужие стихи, чем свои, и уговорить его прочесть свои было нелегко. Он читал то, что в данный момент отвечало его настроению. Ничего, кроме стихов и птиц, которых он скупал у мальчишек, он не любил. Все стены его комнаты были увешаны клетками с птицами, за которыми он любовно ухаживал. [...] Он любил настоящую поэзию, в какую бы форму она ни выливалась. Стихи он мог декламировать целыми днями, независимо от обстановки. Он читал их любителям поэзии и портовым рабочим, он бросал их морским волнам, но всегда они звучали из глубины его души. Стихи его сразу были замечены, а после «Думы про Опанаса» он уже прочно вошел в русскую литературу. К житейским нуждам он относился совершенно равнодушно, мирился со всякими условиями жизни. Он мог ночевать где попало, питаться тем, что ему, не умевшему брать жизнь «мертвой хваткой», случайно перепадало. Он мог истратить весь свой гонорар на семена для птиц, забывая о себе. Несмотря на такой образ жизни, он любил шутку, был остроумен и находчив, а временами и саркастичен. [...] В Москве, как и в Одессе, он ютился в полутемной комнатушке сырого подвала с продавленным диваном вместо кровати, но до конца жизни не замечал ни бедности, ни неустроенности, ни своего существования. Он жил вне реальности. Счета деньгам он тоже не знал, а получал он в Москве за свои стихи немало. Сразу по приезде он завоевал Москву, и его гонорары все повышались. Задыхающимся от астмы голосом, сидя по-турецки на своем продавленном диване, он читал прекрасные стихи, несмотря на мучившую его болезнь, жизнь казалась ему тоже прекрасной. «Окололитературные мальчики» вертелись возле него, разносили по редакциям его стихи и приносили ему за них гонорар. Сам он этого никогда не делал. Он пугался московских улиц, на которых задыхался от астмы, предпочитая весь день сидеть на диване и записывать на обрывках бумаги или на спичечных коробках возникающие в уме рифмы, из которых позже выливались стихи. Эти листки и коробки он часто терял, но ни капельки не огорчался этим.
Имя второе - Владимир Нарбут, поэт, редактор и издатель. Признаюсь, ни одной строчки его стихов я не читал и не слышал ни от кого упоминания его стихов. Впрочем, одна моя знакомая лет тридцать пять назад его читала (как раз в перестройку вышла его книжка) и весьма скептически о нем как о поэте отзывалась. Собственно, меня больше интересует другая его ипостась - как организатора. Выясняется, что он играл важную роль в "Цехе поэтов", в разных городах пореволюционной России издавал газеты, в середине 20-х был главным редактором газеты "Гудок" (а мы помним, какие писатели там печатались - Катаев, Олеша, Ильф и Петров), а также руководил издательством "ЗиФ" ("Земля и Фабрика"), в котором выходили многие новинки советской литературы. Это же издательство выпускало журнал "Всемирный следопыт", возродило "Вокруг света" - в общем, не столь важно, каким поэтом был Нарбут, но это один из ключевых организаторов литературного и издательского процесса в СССР.
Иными словами, он был, что называется, "функционер". Партийный функционер, разумеется. И неизбежно участвовал в партийных интригах. А именно, он был протеже Бухарина и придерживался концепции "пролетарской литературы": если СССР страна победившего пролетариата, то и литераторы должны быть из пролетарской среды, плоть от плоти народной.
Но была и конкурирующая концепция, истекавшая от Троцкого:
Объединение писателей шло в соответствии с доктриной Троцкого, окончательно оформленной им в 1923 г. в составленной из газетных статей книге «Литература и революция». Согласно этой доктрине, пролетарской литературы как таковой быть не может: за годы, прошедшие с момента революции, она еще не могла сформироваться. Мировая же революция, которая, по мысли Троцкого, скоро наступит, приведет к построению бесклассового общества, а значит - такого рода литература будет не нужна. Современные же писатели - выходцы из рабочих не казались Троцкому «профессионалами». Новую литературу, по мысли Троцкого, следовало создавать, опираясь на «спецов». И Воронский успешно решал поставленную задачу: привлекал к сотрудничеству литераторов-профессионалов, декларировавших лояльность новому режиму. Их Троцкий именовал «литературными попутчиками революции».
Понятно, что это антагонистические концепции, так что столкновение было неизбежно. Как и полагается в банке с пауками, был донос и допрос. Собственно, две статьи о Нарбуте это публикации двух протоколов допросов: первый, когда его в 1919 допрашивали в Деникинской контрразведке, и второй, когда в 1927 году его допрашивало ГПУ. Цитировать эти протоколы я не хочу, очень жалко там Нарбут выглядит, да и вообще - копаться в старых скандалах и интригах занятие на любителя. Любопытно, что тогда, в 27 году, он просто потерял работу. Посадили его в 1938 и тут же расстреляли.
Кста, почти все персоналии, упомянутые в этих двух статях, кончили тогда же пулей в затылок. Странно было бы ожидать иного - все они или люди Бухарина, или люди Троцкого, вот судьбу своих патронов и унаследовали.
И третье имя - Алексей Гарри, журналист. Я раньше не слышал этого имени, но он в 1920-х-30-х был журналистом уровня Эренбурга и Кольцова (признайтесь, вы раньше слышали эти имена? Про Эренбурга слышали, не сомневаюсь, а про Кольцова? я слышал, хотя ни строчки его не читал). На сегодняшние деньги это примерно как Владимир Познер, вот этого уровня известности фигура. Публиковался в "Известиях".
Это, надо заметить, был смелый человек. Его биография сама могла бы стать сюжетом приключенческого романа или фильма:
После ликвидации деникинского фронта наша бригада расположилась в районе Тульчинских сах[арных] заводов, где в течение недели вела бои с бандитами, после чего была переброшена на польский фронт. Здесь во время наступательных боев в Галиции я получил третье по счету ранение в конном бою и контузию, за что награжден первым орденом Красного Знамени, который не получил по следующим обстоятельствам: при отступлении из Галиции я со своей конницей прикрывал отступление 2-й бригады. В одном из сел, где мы расположились на ночлег, мы подверглись нападению польской кавалерии, причем после отбития атаки выяснилось, что это нападение было вызвано действиями местного священника, который сигнализировал полякам о нашем расположении и численности. За это священник был мною расстрелян. Когда я примкнул к бригаде - я донес о своих действиях командиру бригады Зайцеву, который услышав о расстреле священника - начал кричать на меня и оскорбил, назвав белогвардейцем. Я тут же выхватил шашку и ударил ею командира бригады, поцарапав ему плечо. Здесь я был обезоружен, арестован и отправлен под конвоем в штаб дивизии, где был предан партийному суду. Меня исключили на 3 месяца из партии и разжаловали в рядовые, отправив в распоряжение Котовского. Впоследствии оказалось, что личным распоряжением командира дивизии - я за эту историю был лишен ордена. Надо отметить, что командир бригады Зайцев был полковником белой армии, был взят в плен и месяца через три после моего инцидента с ним - перебежал обратно к белым.
Воевал вместе с Котовским, был типа его адьютанта. Из-за строптивости характера нажил на свой партбилет приключений:
В 1923 г. после ссоры с Котовским, во время которой я требовал демобилизовать меня, - Котовский в присутствии комиссара корпуса т. Ястребова отобрал у меня партийный билет и отправил меня в Москву в Академию Генштаба, обещав мне прислать партбилет в случае, если я доеду до Москвы и действительно поступлю в Академию.
В последующие два года я в партийном отношении занимал двусмысленное положение, так как числился членом партии (ибо таковым меня представил т. Раковский), но фактически билета не имел. За это время в Харьков несколько раз приезжал т. Котовский, который обещал возвратить мне партбилет, в случае, если я брошу Наркоминдел и перейду в Академию. Я на это не соглашался, отчаявшись в возможности получить партбилет - подал заявление о вступлении в партию на общих основаниях, как это порекомендовало мне бюро ячейки.
Вскоре в Москву прибыл т. Котовский, который, узнав, что я был утвержден членом Президиума Крестинтерна - сдался наконец и обещал по возвращении из отпуска пойти со мною в ЦКК и оформить мое партийное дело.Как известно, т. Котовский во время отпуска был убит.
Еще во время работы в Крестинтерне, не получая из Харькова моего дела, я в третий раз вступил в партию на общих основаниях, причем самая лучшая рекомендация была дана мне тов. Домбалем.
Когда я ушел из Крестинтерна и мое дело направили в райком, - т. Домбаль снял свою рекомендацию.
В 1927-м году отделом печати ЦК ВКП (б) я был направлен на работу в «Известия», где я рассказал редактору т. Степанову-Скворцову38 о своих партийных злоключениях. Т. Степанов-Скворцов обещал через год восстановить меня в партии. По истечении года моей работы т. Степанов-Смирнов собрался оформить мое личное дело, но уехал в отпуск и там умер.
Есть что-то в этих смертях в отпуску что-то хармсовское.
Кста, партийный билет обратно так и не получил и "чисто технически" выбыл из партии. Знал несколько иностранных языков, общался с иностранными корреспондентами. Дважды был обвинен в шпионаже и дважды был оправдан (один раз вмешался Сталин, другой раз Ежов). Но и сам спуску не давал - в опубликованных материалах видно, что он обвинений не признает, активно и аргументированно их опровергает, в общем - борец.
Третий раз его арестовали в 1938 по совершенно надуманному обвинению ("планировал кинуть гранату в машину с членами политбюро") и поехал по лагерям, причем сурово так - в Норильск. Выжил, после освобождения из лагеря жил и работал в Норильске. Был реабилитирован в 1955 году, умер в Москве в 1960 году.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Три судьбы, три траектории. Коллаборационистка, функционер, журналист-авантюрист. Три стратегии: молчать и жить частной жизнью, активно сотрудничать в партии, переть вперед силой характера. Две из них завершились естественной смертью, одна расстрелом. Однако две включают тюрьму/лагеря.
Тут должен быть какой-то итог. Путь будет этот: двое из этих трех литераторов имеют свою статью в русской Википедии.
О.И. Киянская, Д.М. Фельдман "Три судьбы русских литераторов: Н. Логунова, В. Нарбут, А. Гарри"
Одесса времен Гражданской войны в мемуарах Натальи Логуновой
Одесса в публицистике Натальи Логуновой
Одесская периодика времен румынской оккупации (по материалам архива Н.А. Логуновой)
Одесские литераторы 1920-х гг. в публицистике Н.А. Логуновой (Ивановой)
Детство и юность журналистки Натальи Логуновой: по мемуарам «Три эпохи»
"Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!!": из материалов персонального дела Владимира Нарбута
"Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем Нарбутам сделаться коммунистами": к истории противостояния В.И. Нарбута и А.К. Воронского в 1927 г.
Из истории советской журналистики: автобиографии Алексея Гарри
Из истории журналистики конца 1920-х - начала 1930-х гг.: показания А.Н. Гарри
Есть у гуманитариев такой вид публикаций - "ввести в научный оборот". Берется какой-то архивный документ, минимально комментируется и публикуется. Минимальный комментарий включает в себя опознание всех имен, буквально одной строчкой: "Иванов Иван Иванович (1877-1924), журналист в провинциальной газете", что-то подобное. Тоже немало, это не загуглить имя, тем более что род деятельности или обстоятельства судьбы надо указать именно те, которые важны для понимания публикуемого документа.
И все же со стороны такие публикации выглядят несколько халявно, что ли. Ну, покопался в архиве, нашел что-то - невольно вспоминается рассказ Хармса "Судьба жены профессора":
Идет она и спит. И видит сон, будто идет к ней навстречу Лев Толстой и в руках ночной горшок держит. Она его спрашивает: «Что же это такое?» А он показывает ей пальцем на горшок и говорит:
- Вот,- говорит,- тут я кое-что наделал и теперь несу всему свету показывать. Пусть,- говорит,- все смотрят.
А если серьезно, то да, одиночная такая публикация не слишком интересна. А вот если собрать несколько подобных публикаций, то уже некие контуры обрисовываются.
Есть у меня привычка по чем-то заинтересовавшей статье в "Киберленинке" искать статьи того же автора, благо там показывают ссылки на подобные публикации. Вот так я и нашел все эти статьи, прочел за вечер. В совокупности они охватывают три судьбы второстепенных русских литераторов, в этом смысле интерес не литературный, а исторический. Потому что это три разных типа, разные варианты выбора, разные варианты характера и, соответственно, очень разные судьбы.
Имя первое - Наталья Логунова, одесситка. До революции как писатель или журналист состояться не успела, власть большевиков категорически не приняла и литературные занятия оставила. Работала, как это тогда называлось, "советской барышней" - машинисткой в каком-то учреждении. Посещала, однако, литературный кружок, где встречала известных одесских писателей и поэтов, о чем потом оставила интересные воспоминания. Во время Великой отечественной войны, когда Одесса была под румынской властью, сотрудничала в одной из газет. Позже, при отступлении, ушла с румынами, далее США и работа в эмигрантских изданиях, опубликовала несколько романов. Умерла в 1972 году.
Оставила полторы тысячи страниц мемуаров, в основном посвященных родственникам и друзьям. Как свидетельство эпохи, наверное, интересно. Меня же заинтересовали ее воспоминания о писателях, с которыми она встречалась на литературном кружке. Стоит отметить, что пишет она очень сжато, так что текст о Бабеле не цитата - он тут целиком. В очерке о Багрицком далее говорится о Семене Кирсанове, что я решил не брать.
Исаак Бабель
Он был сыном одесского мелкого купца. В одном из номеров «Моряка» был напечатан его первый рассказ «Король». Тема рассказа была взята из жизни одесских бандитов. Прежде чем писать, он захотел ближе познакомиться с жизнью Молдаванки, считая, что каждый писатель обязан до мельчайших подробностей изучить то, о чем он собирается писать. На Молдаванке сам снял комнату у старого еврея, но вскорости ему пришлось оттуда бежать, опасаясь за свою жизнь. После появления «Короля» о Бабеле заговорили. Стиль его был нов и необычен, и сотрудники «Моряка» приветствовали его как рождение нового таланта. Бабель имел зоркий писательский глаз, замечал все недостатки людей и любил ставить их в тупик. Любимыми его писателями были Киплинг и Мопассан. Любил он их за скупость в словах и яркость образов. Сам Бабель был жаден к жизни. Он хотел видеть все и все знать. Его можно было встретить повсюду - в порту среди портовых рабочих, на базарах, беседующим с торговцами, на берегу моря среди купающихся. Его можно было видеть в Аркадии и на Малом Фонтане карабкающимся по скалам и шагающим версты к Люстдорфу. По городу он никогда не ходил один. С ним всегда были «литературные мальчики», ловившие каждое сказанное им слово и разносившие его по Одессе. Они же исполняли все мелкие его поручения и даже напрашивались на них. А позже с гордостью говорили о дружбе с самим Бабелем. Боготворила его не только одесская молодежь, старые одесские литераторы относились к нему с большим уважением. Но особенно ярки были его устные рассказы. Он умел передавать события, разговоры с людьми так, что слушателям казалось, что это не Бабель, а они сами беседуют с людьми. Зато когда он садился работать, не любил, чтобы ему мешали. Он должен был быть один. Работал он не жалея себя, считая, что ради творчества писатель должен претерпеть все: и голод, и холод, и одиночество, и все неприятности жизни. Работая над рассказом, он писал несколько его вариантов, сжимая каждый следующий все уже и уже в словесном изложении. Из фраз он изгонял, по возможности, все причастия и деепричастия, оставляя только не поддающиеся изгнанию. Он едва мирился с прилагательным перед существительным, но и то с одним. Только когда уже ничего нельзя было прибавить к фразам, но и вычеркнуть из них, считал рассказ готовым к печати. Но и это не было еще концом его работы, и он не сразу отдавал ее в печать. Несколько дней рукопись отлеживалась, потом он вновь проверял в ней слово за словом, и если в ней, по его выражению, не осталось ни одного «мусорного» слова, рукопись шла в набор. Фразы в рассказе должны были быть короткими, выражать только одну мысль или образ. В то же время он приветствовал абзацы, дающие возможность менять ритм. Вся эта каторжная работа ни в коем случае не должна убивать текста, за чем нужно было очень зорко следить. Так работал Бабель над своими рассказами, осуждая Куприна за спешку и небрежность. Может быть, поэтому им так мало написано.
Эдуард Багрицкий
Биографии Багрицкого не знает никто. Каждый раз о себе он рассказывал разные версии, запутывая в них других и себя. С ним я встречалась в кружке одесских поэтов в 1920 году. Высокий, худой, в старой, потрепанной военной шинели с оторванным хлястиком и обшлагом рукава, он был красочной фигурой. [...] Багрицкий ходил быстро и никогда в те годы не задыхался, астма пришла к нему позже. Если при чтении им стихов слова из его горла вылетали с легким свистом, это происходило не от астмы, а из-за отсутствия у него одного или двух передних зубов. Читал он замечательно, может быть потому, что поэзия всю жизнь оставалась его родной стихией, неотделимой от его жизни. Он не делал различий в авторах, лишь бы стихи были настоящими. Пожалуй, охотнее он читал чужие стихи, чем свои, и уговорить его прочесть свои было нелегко. Он читал то, что в данный момент отвечало его настроению. Ничего, кроме стихов и птиц, которых он скупал у мальчишек, он не любил. Все стены его комнаты были увешаны клетками с птицами, за которыми он любовно ухаживал. [...] Он любил настоящую поэзию, в какую бы форму она ни выливалась. Стихи он мог декламировать целыми днями, независимо от обстановки. Он читал их любителям поэзии и портовым рабочим, он бросал их морским волнам, но всегда они звучали из глубины его души. Стихи его сразу были замечены, а после «Думы про Опанаса» он уже прочно вошел в русскую литературу. К житейским нуждам он относился совершенно равнодушно, мирился со всякими условиями жизни. Он мог ночевать где попало, питаться тем, что ему, не умевшему брать жизнь «мертвой хваткой», случайно перепадало. Он мог истратить весь свой гонорар на семена для птиц, забывая о себе. Несмотря на такой образ жизни, он любил шутку, был остроумен и находчив, а временами и саркастичен. [...] В Москве, как и в Одессе, он ютился в полутемной комнатушке сырого подвала с продавленным диваном вместо кровати, но до конца жизни не замечал ни бедности, ни неустроенности, ни своего существования. Он жил вне реальности. Счета деньгам он тоже не знал, а получал он в Москве за свои стихи немало. Сразу по приезде он завоевал Москву, и его гонорары все повышались. Задыхающимся от астмы голосом, сидя по-турецки на своем продавленном диване, он читал прекрасные стихи, несмотря на мучившую его болезнь, жизнь казалась ему тоже прекрасной. «Окололитературные мальчики» вертелись возле него, разносили по редакциям его стихи и приносили ему за них гонорар. Сам он этого никогда не делал. Он пугался московских улиц, на которых задыхался от астмы, предпочитая весь день сидеть на диване и записывать на обрывках бумаги или на спичечных коробках возникающие в уме рифмы, из которых позже выливались стихи. Эти листки и коробки он часто терял, но ни капельки не огорчался этим.
Имя второе - Владимир Нарбут, поэт, редактор и издатель. Признаюсь, ни одной строчки его стихов я не читал и не слышал ни от кого упоминания его стихов. Впрочем, одна моя знакомая лет тридцать пять назад его читала (как раз в перестройку вышла его книжка) и весьма скептически о нем как о поэте отзывалась. Собственно, меня больше интересует другая его ипостась - как организатора. Выясняется, что он играл важную роль в "Цехе поэтов", в разных городах пореволюционной России издавал газеты, в середине 20-х был главным редактором газеты "Гудок" (а мы помним, какие писатели там печатались - Катаев, Олеша, Ильф и Петров), а также руководил издательством "ЗиФ" ("Земля и Фабрика"), в котором выходили многие новинки советской литературы. Это же издательство выпускало журнал "Всемирный следопыт", возродило "Вокруг света" - в общем, не столь важно, каким поэтом был Нарбут, но это один из ключевых организаторов литературного и издательского процесса в СССР.
Иными словами, он был, что называется, "функционер". Партийный функционер, разумеется. И неизбежно участвовал в партийных интригах. А именно, он был протеже Бухарина и придерживался концепции "пролетарской литературы": если СССР страна победившего пролетариата, то и литераторы должны быть из пролетарской среды, плоть от плоти народной.
Но была и конкурирующая концепция, истекавшая от Троцкого:
Объединение писателей шло в соответствии с доктриной Троцкого, окончательно оформленной им в 1923 г. в составленной из газетных статей книге «Литература и революция». Согласно этой доктрине, пролетарской литературы как таковой быть не может: за годы, прошедшие с момента революции, она еще не могла сформироваться. Мировая же революция, которая, по мысли Троцкого, скоро наступит, приведет к построению бесклассового общества, а значит - такого рода литература будет не нужна. Современные же писатели - выходцы из рабочих не казались Троцкому «профессионалами». Новую литературу, по мысли Троцкого, следовало создавать, опираясь на «спецов». И Воронский успешно решал поставленную задачу: привлекал к сотрудничеству литераторов-профессионалов, декларировавших лояльность новому режиму. Их Троцкий именовал «литературными попутчиками революции».
Понятно, что это антагонистические концепции, так что столкновение было неизбежно. Как и полагается в банке с пауками, был донос и допрос. Собственно, две статьи о Нарбуте это публикации двух протоколов допросов: первый, когда его в 1919 допрашивали в Деникинской контрразведке, и второй, когда в 1927 году его допрашивало ГПУ. Цитировать эти протоколы я не хочу, очень жалко там Нарбут выглядит, да и вообще - копаться в старых скандалах и интригах занятие на любителя. Любопытно, что тогда, в 27 году, он просто потерял работу. Посадили его в 1938 и тут же расстреляли.
Кста, почти все персоналии, упомянутые в этих двух статях, кончили тогда же пулей в затылок. Странно было бы ожидать иного - все они или люди Бухарина, или люди Троцкого, вот судьбу своих патронов и унаследовали.
И третье имя - Алексей Гарри, журналист. Я раньше не слышал этого имени, но он в 1920-х-30-х был журналистом уровня Эренбурга и Кольцова (признайтесь, вы раньше слышали эти имена? Про Эренбурга слышали, не сомневаюсь, а про Кольцова? я слышал, хотя ни строчки его не читал). На сегодняшние деньги это примерно как Владимир Познер, вот этого уровня известности фигура. Публиковался в "Известиях".
Это, надо заметить, был смелый человек. Его биография сама могла бы стать сюжетом приключенческого романа или фильма:
После ликвидации деникинского фронта наша бригада расположилась в районе Тульчинских сах[арных] заводов, где в течение недели вела бои с бандитами, после чего была переброшена на польский фронт. Здесь во время наступательных боев в Галиции я получил третье по счету ранение в конном бою и контузию, за что награжден первым орденом Красного Знамени, который не получил по следующим обстоятельствам: при отступлении из Галиции я со своей конницей прикрывал отступление 2-й бригады. В одном из сел, где мы расположились на ночлег, мы подверглись нападению польской кавалерии, причем после отбития атаки выяснилось, что это нападение было вызвано действиями местного священника, который сигнализировал полякам о нашем расположении и численности. За это священник был мною расстрелян. Когда я примкнул к бригаде - я донес о своих действиях командиру бригады Зайцеву, который услышав о расстреле священника - начал кричать на меня и оскорбил, назвав белогвардейцем. Я тут же выхватил шашку и ударил ею командира бригады, поцарапав ему плечо. Здесь я был обезоружен, арестован и отправлен под конвоем в штаб дивизии, где был предан партийному суду. Меня исключили на 3 месяца из партии и разжаловали в рядовые, отправив в распоряжение Котовского. Впоследствии оказалось, что личным распоряжением командира дивизии - я за эту историю был лишен ордена. Надо отметить, что командир бригады Зайцев был полковником белой армии, был взят в плен и месяца через три после моего инцидента с ним - перебежал обратно к белым.
Воевал вместе с Котовским, был типа его адьютанта. Из-за строптивости характера нажил на свой партбилет приключений:
В 1923 г. после ссоры с Котовским, во время которой я требовал демобилизовать меня, - Котовский в присутствии комиссара корпуса т. Ястребова отобрал у меня партийный билет и отправил меня в Москву в Академию Генштаба, обещав мне прислать партбилет в случае, если я доеду до Москвы и действительно поступлю в Академию.
В последующие два года я в партийном отношении занимал двусмысленное положение, так как числился членом партии (ибо таковым меня представил т. Раковский), но фактически билета не имел. За это время в Харьков несколько раз приезжал т. Котовский, который обещал возвратить мне партбилет, в случае, если я брошу Наркоминдел и перейду в Академию. Я на это не соглашался, отчаявшись в возможности получить партбилет - подал заявление о вступлении в партию на общих основаниях, как это порекомендовало мне бюро ячейки.
Вскоре в Москву прибыл т. Котовский, который, узнав, что я был утвержден членом Президиума Крестинтерна - сдался наконец и обещал по возвращении из отпуска пойти со мною в ЦКК и оформить мое партийное дело.Как известно, т. Котовский во время отпуска был убит.
Еще во время работы в Крестинтерне, не получая из Харькова моего дела, я в третий раз вступил в партию на общих основаниях, причем самая лучшая рекомендация была дана мне тов. Домбалем.
Когда я ушел из Крестинтерна и мое дело направили в райком, - т. Домбаль снял свою рекомендацию.
В 1927-м году отделом печати ЦК ВКП (б) я был направлен на работу в «Известия», где я рассказал редактору т. Степанову-Скворцову38 о своих партийных злоключениях. Т. Степанов-Скворцов обещал через год восстановить меня в партии. По истечении года моей работы т. Степанов-Смирнов собрался оформить мое личное дело, но уехал в отпуск и там умер.
Есть что-то в этих смертях в отпуску что-то хармсовское.
Кста, партийный билет обратно так и не получил и "чисто технически" выбыл из партии. Знал несколько иностранных языков, общался с иностранными корреспондентами. Дважды был обвинен в шпионаже и дважды был оправдан (один раз вмешался Сталин, другой раз Ежов). Но и сам спуску не давал - в опубликованных материалах видно, что он обвинений не признает, активно и аргументированно их опровергает, в общем - борец.
Третий раз его арестовали в 1938 по совершенно надуманному обвинению ("планировал кинуть гранату в машину с членами политбюро") и поехал по лагерям, причем сурово так - в Норильск. Выжил, после освобождения из лагеря жил и работал в Норильске. Был реабилитирован в 1955 году, умер в Москве в 1960 году.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Три судьбы, три траектории. Коллаборационистка, функционер, журналист-авантюрист. Три стратегии: молчать и жить частной жизнью, активно сотрудничать в партии, переть вперед силой характера. Две из них завершились естественной смертью, одна расстрелом. Однако две включают тюрьму/лагеря.
Тут должен быть какой-то итог. Путь будет этот: двое из этих трех литераторов имеют свою статью в русской Википедии.