Георгий Шенгели "Раковина"
Книга семьсот сороковая
Георгий Шенгели "Раковина"
Москва-Петроград: Государственное издательство, 1922 г., 120 стр.
https://imwerden.de/pdf/shengeli_rakovina_1922_text.pdf
https://litvek.com/book-read/496038-kniga-georgiy-arkadevich-shengeli-rakovina-chitat-online?p=1
Серебряный век дал много интересных поэтов и не все из них, что называется, на слуху. Георгий Шенгели известен больше своей книгой по теории стиха (пока не читал), а как поэт существует далеко на окраине культурной памяти. Он критически высказался о Маяковском в одной из статей, за что тот припечатал его стихотворно - ярко и совершенно несправедливо. Но этого хватило, чтоб вышибить из поэтической орбиты далеко на задворки. Сейчас Шенгели возвращается - вышел двухтомник его работ, публикуются его неизданные статьи и статьи о его стихах.
Я выбрал для прочтения его сборник 1922 года, итог первого этапа его поэзии. Сейчас в сети легко найти сканы первых изданий, поэзию я предпочитаю читать именно так, как автор ее издавал. Сборник, надо отметить, весьма цельный (разве что одна небольшая поэма чуть выпадает из общего строя). Вот одно из первых стихотворений, наиболее наглядно показывающее стиль автора:
СЛОВАРЬ
Коринф. Коричневый. Коринка. Карий.
Колье гортанно прозвучавших слов.
Отраден мой сегодняшний улов:
Мир и словарь, - как море и акварий.
Разглядывай резьбу радиолярий
Не под покровом громовых валов,
Но в хрустале недвижимых слоев,
И бережливым будь, что антикварий.
Так в малом целый познается мир.
Так в блестке золота раскрыт Офир,
И слово легкое - стигмат вселенной.
Люблю слова, певучую их плоть:
Моей душе, неколебимо пленной,
Их вестниками воли шлет Господь.
1917
Во-первых, классическая форма - сонет. Во-вторых - словарь, использованный словарь: все эти акварий/антикварий/радиолярий - не просто рифмы, но редкоупотребляемые слова (я даже не уверен, что встречал еще у кого в стихах название этих микроскопических морских обитателей). Шенгели включен в классическую культуру и в культуру вообще, и вовсю в стихах это демонстрирует. Причем я уверен, что это не пижонство, а отрефлексированная жизненная позиция:
Трагические эхо Эльсинора!
И до меня домчался ваш раскат.
Бессонница. И слышу, как звучат
Преступные шаги вдоль коридора.
И слышу заглушенный лязг запора:
Там в ухо спящему вливают яд!
Вскочить! Бежать! Но мускулы молчат.
И в сердце боль тупеет слишком скоро.
Я не боец. Я мерзостно умен.
Не по руке мне хищный эспадрон,
Не по груди мне смелая кираса.
Но упивайтесь кровью поскорей:
Уже гремят у брошенных дверей
Железные ботфорты Фортинбраса.
1918
(Напомнило стихотворение Верлена "Я римский мир периода упадка..." - тоже сонет, кста)
Шенгели относят к московской ветви акмеистов - я бы сказал, что московская ветвь акмеизма была более интеллектуальна, чем намного более известная питерская.
В сети совсем немного статей о поэзии Шенгели, выделяются, пожалуй, две статьи А.А. Хадынской: "Экфрасис в ранней лирике Георгия Шенгели" и "Георгий Шенгели: культурная изоляция как поэтическая стратегия". Обе статьи неплохие, но первая свою главную мысль содержит в своем названии: экфрасис в стихах Шенгели. И действительно, в этом сборнике много стихотворений, которые описывают пейзаж как описывали бы картину:
Лес темной дремой лег в отеках гор,
В ветвях сгущая терпкий запах дуба.
С прогалины гляжу, как надо мною
Гигантским глобусом встает гора.
А подо мной размытые долины
В извилинах, как обнаженный мозг,
И бронзовые костяки земли
Вплавляются в индиговое море.
Втыкая палку в подвижную осыпь,
Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,
И мускулы усталых ног немеют,
И сотрясается, клокоча, грудь.
Вот весь внизу простерся полуостров.
Синеет бледная волна Азова,
И серым паром за тончайшей Стрелкой
Курится и колеблется Сиваш.
А впереди прибоем крутолобым
Застыли каменистые хребты,
Все выше, все синее, встали, взмыли, -
Прилив гранита, возметенный солнцем.
А солнце, истекая кровью чермной,
Нещадные удары за ударом
Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,
А я уже воздвигся на вершине,
Охваченный сияющим простором, -
И только малые подошвы ног
Меня еще с землей соединяют.
И странный гул клубится в тишине:
Не шум лесной, не мерный посвист ветра, -
Как бы земля в пространстве громыхает,
Гигантским в небе проносясь ядром,
Иль это бог в престольной мастерской
Небесных сфер маховики вращает.
И руки простираются крестом,
И на руках как бы стигматы зреют,
И как орган плывет медовым гудом
Всколебленная вера и любовь…
И я повелеваю Карадагу
Подвигнуться и ввергнуться в волну.
1918
Обратите внимание, что описывается статичная ситуация, все развитие, это движение взгляда при разглядывании (примерно так устроена проза Алена Роб-Грие). Впрочем, здесь есть еще развитие масштаба взгляда - от пейзажа до космических масштабов ("небесных сфер маховики") и обратно. Но вот другое стихотворение, сонет:
ПАЛИНГЕНЕЗИЯ
Песком и глиною утоптан плотный пол.
Холщевый полумрак и холодок палатки.
Густой полынный дух, прибой прерывно-краткий -
Их бриз вечеровой в одно дыханье сплел.
За поднятой полой курганный сизый дол.
Раскопок медленных нахмуренные складки.
И на земле могил тяжелые рогатки,
Телеги скифские и варварский прикол.
Закат отбагровел на заводях Сиваша.
Работа кончена. Костры. Уха и каша.
И говор сдержанный усталых копачей.
Здесь - мусикийский звон и вещий выклик Дива, -
Могила юного. И в благости лучей
Селена тихая у тихого залива.
1916
Вот тут экфрасис еще наглядней, наглядней настолько, что я даже задумался: а что за картина это могла бы быть? Пожалуй, пейзаж Куинджи или что-то подобное.
А этот экфрасис явно предполагает гравюру, возможно, частично раскрашенную, но именно гравюру в стиле XVIII века, с обилием четко прорисованных деталей, как и всякая гравюра того времени, предполагающая не мгновенное схватывание одним взглядом, а тщательное рассматривание:
РОБИНЗОНОВ СКЛЕП
Песком серебряным и пылью слюдяной
Сухой сверкает грот, закатом осиянный.
Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный
Вплывает медленный вечеровой прибой.
Бюро, изрытое топорною резьбой,
И человек за ним, - угрюмый и туманный, -
В камзоле шерстяном времен британской Анны
Сжимает библию мозолистой рукой.
Три века залегло от смерти Робинзона
До пламеней, что жгут вспоившее их лоно,
Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов.
Но неистлевший прах священника скитаний
Все льет свой вкрадчивый неуловимый зов, -
Зов к берегам чудес, в страну очарований.
1916
Эта поэзия предполагает классический культурный бэкграунд и интеллектуальное постижение - она холодна, но это холод четких кристаллов с острыми гранями. В порядке культуртреггерства и извлечения из прошлого незаслуженно забытого я приведу еще несколько стихотворений без комментариев, мне они понравились.
Вон парус виден. Ветер дует с юга.
И, значит, правда: к нам плывет
Высокогрудая турецкая фелюга
И золотой тяжелый хлеб везет.
И к пристани спешим друг друга обгоняя:
Так сладко вскрыть мешок тугой,
Отборное зерно перебирая
Изголодавшейся рукой.
И опьяненные сказанья возникают
В Тавриде нищей - о стране,
Где злаки тучные блистают,
Где гроздья рдяный сок роняют,
Где апельсины отвисают,
Где оседает золото в руне.
Придет поэт. И снова Арго старый
Звон подвига в упругий стих вольет.
И правнук наш, одеян смутной чарой,
О нашем времени томительно вздохнет.
1919
Январским вечером, раскрывши том тяжелый,
С дикарской радостью их созерцать я мог, -
Лесной геральдики суровые символы:
Кабанью голову, рогатину и рог.
И сыпал снег в окно, взвивался, сух и мелок,
И мнились чадные охотничьи пиры:
Глухая стукотня ореховых тарелок,
И в жарком пламени скворчащие дары.
Коптится окорок медвежий, туша козья
Темно румянится, янтарный жир течет;
А у ворот скрипят все вновь и вновь полозья,
И победителей встречает старый мед.
Январским вечером меня тоска томила.
Леса литовские! Увижу ли я вас?
И - эхо слабое - в сенях борзая выла,
Старинной жалобой встречая волчий час.
1919
Худенькие пальцы нижут бисер, -
Голубой, серебряный, лимонный;
И на желтой замше возникают
Лилии, кораблик и турчанка.
Отвердел и весским стал мешочек,
Английская вдернута бичевка;
Загорелым табаком наполнить, -
И какой ласкающий подарок!
Но вручен он никому не будет:
Друга нет у старой институтки;
И в глазах, от напряженья красных,
Тихие слезинки набегают.
И кисет хоронится в шкатулку,
Где другие дремлют вышиванья,
Где отцовский орден и гравюра:
Кудри, плащ и тонкий росчерк: Байрон.
1919
Так хорошо уйти от голосов людей
От стукотни колес и въедливого лая
На отдаленный холм, где, полночи внимая,
Свой портик мраморный вознес к луне музей.
Спиною чувствуя прохладу старых плит,
Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,
Где Веги пламена и нежный огнь Денеба
Светло проплавили индиговый зенит.
1917
…Никитские ворота.
Я вышел к ним, медлительный прохожий.
Ломило обмороженные ноги,
И до обеда было далеко.
И вижу вдруг: в февральскую лазурь
Возносится осеребренный купол,
И тонкая как нитка балюстрада
Овалом узким ограждает крест.
И понял я: мне уходить нельзя
И некуда уйти от этой церкви;
Я разгадаю здесь то, что томило,
Невыразимо нежило меня.
Здесь я забвенный разгадаю сон,
Что мальчиком я многократно видел:
Простые линии в лазури, церковь,
И радость, и предчувствие беды.
И я стоял. И солнце отклонилось.
Газетчик на углу ларек свой запер, -
А тайна непрестанно наплывала
И отлетала снова… А потом
Все это рассказал я другу. Он же
В ответ: А знаешь, в этой самой церкви
Венчался Пушкин. - Тут лишь понял я,
Что значила тех линий простота,
И свет, и крест, и тихое томленье,
И радость, и предчувствие беды.
1919
Ну как же без поклона Пушкину!
PS.
Я прочел эту книгу пару месяцев назад (или еще в начале августа? три месяца). Перед тем, как писать этот пост, порылся в памяти - увы, ни одной строки Шенгели я не помню. Если вспомнить об их споре с Маяковским, то у Маяковского навскидку не менее дюжины строк вспомню. "Все мы немножко лошади" - разве такое забудешь? И "флейту водосточных труб"! Масштаб поэта очевиден, и баланс не в пользу Шенгели. Что не отменяет его поэзии, впрочем.
Георгий Шенгели "Раковина"
Москва-Петроград: Государственное издательство, 1922 г., 120 стр.
https://imwerden.de/pdf/shengeli_rakovina_1922_text.pdf
https://litvek.com/book-read/496038-kniga-georgiy-arkadevich-shengeli-rakovina-chitat-online?p=1
Серебряный век дал много интересных поэтов и не все из них, что называется, на слуху. Георгий Шенгели известен больше своей книгой по теории стиха (пока не читал), а как поэт существует далеко на окраине культурной памяти. Он критически высказался о Маяковском в одной из статей, за что тот припечатал его стихотворно - ярко и совершенно несправедливо. Но этого хватило, чтоб вышибить из поэтической орбиты далеко на задворки. Сейчас Шенгели возвращается - вышел двухтомник его работ, публикуются его неизданные статьи и статьи о его стихах.
Я выбрал для прочтения его сборник 1922 года, итог первого этапа его поэзии. Сейчас в сети легко найти сканы первых изданий, поэзию я предпочитаю читать именно так, как автор ее издавал. Сборник, надо отметить, весьма цельный (разве что одна небольшая поэма чуть выпадает из общего строя). Вот одно из первых стихотворений, наиболее наглядно показывающее стиль автора:
СЛОВАРЬ
Коринф. Коричневый. Коринка. Карий.
Колье гортанно прозвучавших слов.
Отраден мой сегодняшний улов:
Мир и словарь, - как море и акварий.
Разглядывай резьбу радиолярий
Не под покровом громовых валов,
Но в хрустале недвижимых слоев,
И бережливым будь, что антикварий.
Так в малом целый познается мир.
Так в блестке золота раскрыт Офир,
И слово легкое - стигмат вселенной.
Люблю слова, певучую их плоть:
Моей душе, неколебимо пленной,
Их вестниками воли шлет Господь.
1917
Во-первых, классическая форма - сонет. Во-вторых - словарь, использованный словарь: все эти акварий/антикварий/радиолярий - не просто рифмы, но редкоупотребляемые слова (я даже не уверен, что встречал еще у кого в стихах название этих микроскопических морских обитателей). Шенгели включен в классическую культуру и в культуру вообще, и вовсю в стихах это демонстрирует. Причем я уверен, что это не пижонство, а отрефлексированная жизненная позиция:
Трагические эхо Эльсинора!
И до меня домчался ваш раскат.
Бессонница. И слышу, как звучат
Преступные шаги вдоль коридора.
И слышу заглушенный лязг запора:
Там в ухо спящему вливают яд!
Вскочить! Бежать! Но мускулы молчат.
И в сердце боль тупеет слишком скоро.
Я не боец. Я мерзостно умен.
Не по руке мне хищный эспадрон,
Не по груди мне смелая кираса.
Но упивайтесь кровью поскорей:
Уже гремят у брошенных дверей
Железные ботфорты Фортинбраса.
1918
(Напомнило стихотворение Верлена "Я римский мир периода упадка..." - тоже сонет, кста)
Шенгели относят к московской ветви акмеистов - я бы сказал, что московская ветвь акмеизма была более интеллектуальна, чем намного более известная питерская.
В сети совсем немного статей о поэзии Шенгели, выделяются, пожалуй, две статьи А.А. Хадынской: "Экфрасис в ранней лирике Георгия Шенгели" и "Георгий Шенгели: культурная изоляция как поэтическая стратегия". Обе статьи неплохие, но первая свою главную мысль содержит в своем названии: экфрасис в стихах Шенгели. И действительно, в этом сборнике много стихотворений, которые описывают пейзаж как описывали бы картину:
Лес темной дремой лег в отеках гор,
В ветвях сгущая терпкий запах дуба.
С прогалины гляжу, как надо мною
Гигантским глобусом встает гора.
А подо мной размытые долины
В извилинах, как обнаженный мозг,
И бронзовые костяки земли
Вплавляются в индиговое море.
Втыкая палку в подвижную осыпь,
Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,
И мускулы усталых ног немеют,
И сотрясается, клокоча, грудь.
Вот весь внизу простерся полуостров.
Синеет бледная волна Азова,
И серым паром за тончайшей Стрелкой
Курится и колеблется Сиваш.
А впереди прибоем крутолобым
Застыли каменистые хребты,
Все выше, все синее, встали, взмыли, -
Прилив гранита, возметенный солнцем.
А солнце, истекая кровью чермной,
Нещадные удары за ударом
Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,
А я уже воздвигся на вершине,
Охваченный сияющим простором, -
И только малые подошвы ног
Меня еще с землей соединяют.
И странный гул клубится в тишине:
Не шум лесной, не мерный посвист ветра, -
Как бы земля в пространстве громыхает,
Гигантским в небе проносясь ядром,
Иль это бог в престольной мастерской
Небесных сфер маховики вращает.
И руки простираются крестом,
И на руках как бы стигматы зреют,
И как орган плывет медовым гудом
Всколебленная вера и любовь…
И я повелеваю Карадагу
Подвигнуться и ввергнуться в волну.
1918
Обратите внимание, что описывается статичная ситуация, все развитие, это движение взгляда при разглядывании (примерно так устроена проза Алена Роб-Грие). Впрочем, здесь есть еще развитие масштаба взгляда - от пейзажа до космических масштабов ("небесных сфер маховики") и обратно. Но вот другое стихотворение, сонет:
ПАЛИНГЕНЕЗИЯ
Песком и глиною утоптан плотный пол.
Холщевый полумрак и холодок палатки.
Густой полынный дух, прибой прерывно-краткий -
Их бриз вечеровой в одно дыханье сплел.
За поднятой полой курганный сизый дол.
Раскопок медленных нахмуренные складки.
И на земле могил тяжелые рогатки,
Телеги скифские и варварский прикол.
Закат отбагровел на заводях Сиваша.
Работа кончена. Костры. Уха и каша.
И говор сдержанный усталых копачей.
Здесь - мусикийский звон и вещий выклик Дива, -
Могила юного. И в благости лучей
Селена тихая у тихого залива.
1916
Вот тут экфрасис еще наглядней, наглядней настолько, что я даже задумался: а что за картина это могла бы быть? Пожалуй, пейзаж Куинджи или что-то подобное.
А этот экфрасис явно предполагает гравюру, возможно, частично раскрашенную, но именно гравюру в стиле XVIII века, с обилием четко прорисованных деталей, как и всякая гравюра того времени, предполагающая не мгновенное схватывание одним взглядом, а тщательное рассматривание:
РОБИНЗОНОВ СКЛЕП
Песком серебряным и пылью слюдяной
Сухой сверкает грот, закатом осиянный.
Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный
Вплывает медленный вечеровой прибой.
Бюро, изрытое топорною резьбой,
И человек за ним, - угрюмый и туманный, -
В камзоле шерстяном времен британской Анны
Сжимает библию мозолистой рукой.
Три века залегло от смерти Робинзона
До пламеней, что жгут вспоившее их лоно,
Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов.
Но неистлевший прах священника скитаний
Все льет свой вкрадчивый неуловимый зов, -
Зов к берегам чудес, в страну очарований.
1916
Эта поэзия предполагает классический культурный бэкграунд и интеллектуальное постижение - она холодна, но это холод четких кристаллов с острыми гранями. В порядке культуртреггерства и извлечения из прошлого незаслуженно забытого я приведу еще несколько стихотворений без комментариев, мне они понравились.
Вон парус виден. Ветер дует с юга.
И, значит, правда: к нам плывет
Высокогрудая турецкая фелюга
И золотой тяжелый хлеб везет.
И к пристани спешим друг друга обгоняя:
Так сладко вскрыть мешок тугой,
Отборное зерно перебирая
Изголодавшейся рукой.
И опьяненные сказанья возникают
В Тавриде нищей - о стране,
Где злаки тучные блистают,
Где гроздья рдяный сок роняют,
Где апельсины отвисают,
Где оседает золото в руне.
Придет поэт. И снова Арго старый
Звон подвига в упругий стих вольет.
И правнук наш, одеян смутной чарой,
О нашем времени томительно вздохнет.
1919
Январским вечером, раскрывши том тяжелый,
С дикарской радостью их созерцать я мог, -
Лесной геральдики суровые символы:
Кабанью голову, рогатину и рог.
И сыпал снег в окно, взвивался, сух и мелок,
И мнились чадные охотничьи пиры:
Глухая стукотня ореховых тарелок,
И в жарком пламени скворчащие дары.
Коптится окорок медвежий, туша козья
Темно румянится, янтарный жир течет;
А у ворот скрипят все вновь и вновь полозья,
И победителей встречает старый мед.
Январским вечером меня тоска томила.
Леса литовские! Увижу ли я вас?
И - эхо слабое - в сенях борзая выла,
Старинной жалобой встречая волчий час.
1919
Худенькие пальцы нижут бисер, -
Голубой, серебряный, лимонный;
И на желтой замше возникают
Лилии, кораблик и турчанка.
Отвердел и весским стал мешочек,
Английская вдернута бичевка;
Загорелым табаком наполнить, -
И какой ласкающий подарок!
Но вручен он никому не будет:
Друга нет у старой институтки;
И в глазах, от напряженья красных,
Тихие слезинки набегают.
И кисет хоронится в шкатулку,
Где другие дремлют вышиванья,
Где отцовский орден и гравюра:
Кудри, плащ и тонкий росчерк: Байрон.
1919
Так хорошо уйти от голосов людей
От стукотни колес и въедливого лая
На отдаленный холм, где, полночи внимая,
Свой портик мраморный вознес к луне музей.
Спиною чувствуя прохладу старых плит,
Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,
Где Веги пламена и нежный огнь Денеба
Светло проплавили индиговый зенит.
1917
…Никитские ворота.
Я вышел к ним, медлительный прохожий.
Ломило обмороженные ноги,
И до обеда было далеко.
И вижу вдруг: в февральскую лазурь
Возносится осеребренный купол,
И тонкая как нитка балюстрада
Овалом узким ограждает крест.
И понял я: мне уходить нельзя
И некуда уйти от этой церкви;
Я разгадаю здесь то, что томило,
Невыразимо нежило меня.
Здесь я забвенный разгадаю сон,
Что мальчиком я многократно видел:
Простые линии в лазури, церковь,
И радость, и предчувствие беды.
И я стоял. И солнце отклонилось.
Газетчик на углу ларек свой запер, -
А тайна непрестанно наплывала
И отлетала снова… А потом
Все это рассказал я другу. Он же
В ответ: А знаешь, в этой самой церкви
Венчался Пушкин. - Тут лишь понял я,
Что значила тех линий простота,
И свет, и крест, и тихое томленье,
И радость, и предчувствие беды.
1919
Ну как же без поклона Пушкину!
PS.
Я прочел эту книгу пару месяцев назад (или еще в начале августа? три месяца). Перед тем, как писать этот пост, порылся в памяти - увы, ни одной строки Шенгели я не помню. Если вспомнить об их споре с Маяковским, то у Маяковского навскидку не менее дюжины строк вспомню. "Все мы немножко лошади" - разве такое забудешь? И "флейту водосточных труб"! Масштаб поэта очевиден, и баланс не в пользу Шенгели. Что не отменяет его поэзии, впрочем.