Дмитрий Пригов, Сергей Шаповал "Портретная галерея Д. А. П."
Книга пятьсот шестьдесят третья
Дмитрий Пригов, Сергей Шаповал "Портретная галерея Д. А. П."
М: НЛО, 2003 г., 168 стр.
Сборник интервью Дмитрия Александровича Пригова (даже странно, что на обложке он без отчества) Сергею Шаповалу. Первое интервью от 1992 года, это момент их знакомства, тут Пригов говорит достаточно сложно и в основном об искусстве. Остальные интервью от 1999 и 2000 года, это уже разговор старых знакомых и потому можно говорить просто. Или Пригов сменил стиль говорения за восемь лет.
Читать интересно и, в общем, легко. Кроме первого интервью, тут немного пришлось напрячь извилины. Впрочем, уровень говорения не изменился, Пригов очень неглупый мужик.
Ах, да. Возможно, не все знают, кто такой Дмитрий Александрович Пригов. Он поэт. Художник. Скульптор. Шоумен (как еще назвать осуществлятеля перформансов? - А, да: актуальный художник).
Признаюсь: до этой книги я его знал только как поэта, остальные его ипостаси узнал только сейчас. Впрочем, можно и не знать - не велика потеря; книга иллюстрирована картинами Пригова, так что есть основания для такого моего мнения.
А вот стихи интересные. Это, конечно, не поэзия - он концептуалист, так что для него стихотворение или картина не результат, а жест, т.е. результат этого жеста самостоятельной ценности с точки зрения автора не представляет. Но нам, читателям, бывает любопытен.
Долина Дагестана
В полдневный зной в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я
Я! Я лежал - Пригов Дмитрий Александрович
Кровавая еще дымилась рана
По капле кровь сочилась - не его! не его! - моя!
И снилась всем, а если не снилась - то приснится
долина Дагестана
Знакомый труп лежит в долине той
Мой труп. А может, его. Наш труп!
Кровавая еще дымится наша рана
И кровь течет-течет-течет хладеющей струей
x x x
Американцы в космос запустили
Сверхновый свой космический корабль
Чтобы уже оттуда, вместо Бога
Нас изничтожить лазером - во бля !
Ну хорошо там шашкой иль в упор
Из-под земли, из-под воды, из танка...
Но с космоса - где только Бог и звезды
Ну просто ничего святого нет
Во, бля!
x x x
Вот придет водопроводчик
И испортит унитаз
Газовщик испортит газ
Электричество - электрик
Запалит пожар пожарник
Подлость сделает курьер
Но придет Милицанер
Скажет им: не баловаться!
x x x
Нет прекраснее примера
Где прекрасней он, пример
Чем один Милицанер
Да на другого Милицанера
Пристрастно взирающий
В смысле, все должно быть, брат, честно и
в строгом соответствии с социалистической законностью
x x x
Вот День Рыбака - это День Рыбака
Рыбак в этот день бесподобен
И Божьему лику подобен
Рыбак в этот день на века
Но в день уже следующий рыбак
В день, скажем, Святого Танкиста
Он смотрит уже на танкиста
А сам он - какой-то рыбак
Источник: http://www.lib.ru/ANEKDOTY/prigow.txt
Чтобы разобраться с сущностью концептуализма прежде всего предоставим слово автору:
У концептуализма были все-таки жесткие рамки допустимости, добродетелью концептуализма было неспутывание автора и текста, жесткая выдержанность дистанции автора относительно текста. Постмодернистсткое сознание несколько спутало это, породило модель мерцающего взаимодействия автора с текстом, когда весьма трудно определить степень искренности высказывания. У концептуализма была проблема невозможности личного высказывания, постмодернизм же вернулся к проблеме личного высказывания. Но ясно что после опыта отсутствия личного высказывания уже невозможно вернуться в прежнюю сферу невинно-искреннего личного высказывания. Просто есть возможность создания некой среды и положения, где высказывание может быть воспринято как бы как личное. Постмодернизм стал выстраивать такие ситуации, где высказывание может быть воспринято как личное.Сейчас чисто постмодернистское сознание, как я уже заметил, тоже на излете. Возникает проблема следующая: попытка определить возможности и границы перехода из сферы искусства в сферу неискусства вообще. Искусство XX века - это и было расширение сферы искусства.Каждый раз художник делал следующий шаг, и культура говорила ему, что это неискусство, он каждый раз говорил: нет, это искусство. Сейчас, ясное дело, уже - что ни покажи, все есть искусство. Почему? Потому что акцент перенесся с предмета искусства вначале на маркированную зону существования искусства, потом на артиста. Вычистилось все, кроме артиста. Оказалось, все, что ни делает артист, все есть искусство. Снова становятся актуальными проблемы границы внутри человека как социального существа и как артиста.
За рамками этой цитаты осталась предшествующая эволюция понятия искусства, когда романтизм расширил искусство с прекрасного еще и на безобразное. Вообще концептуализм - он о границах искусства. Не только в смысле включения, но и в смысле исключения, вынесения вовне. К примеру, понятия добра и зла исключаются из сферы искусства и выносятся в сферу этического. Они не исчезают, не элиминируются, но утверждается, что искусство не про это:
Западные страны осознали [исчерпание просвещенческий культурного типа человека] как крушение просвещенческих идеалов, той ауры, которая должна способствовать продвижению человека к высотам и которая, как оказалось, не способна защитить человека от натурального зверства: он мог наслаждаться музыкой Баха, а потом сотнями душить людей в газовой камере. Именно по этому поводу сказано, что после Аушвица писать стихи невозможно. Очевидно, имеется в виду не прекращение всякой креативной деятельности как таковой, а то, что идеалы высокой культуры, способной увести человека от зверства, не работают.
Западные страны указаны тут не случайно - российская культура есть часть западной культуры, это для Пригова очевидно; вернее, была - после войны произошло определенное расслоение:
Россия не выпадала из мирового процесса до конца Второй мировой войны. Сначала она была в русле авангардных пертурбаций в мире, некоторое время даже была впереди прогресса. Потом она совпала с общемировой тенденцией к возрождению тоталитарных, фундаменталистских, а в искусстве - неоклассических амбиций. Тогда тоталитарные мотивы были распространены во всем мире, и в этом Россия совпала с одной из главных тенденций своего времени. Во время войны она вообще влилась в мировой котел. Война, собственно, была совпадением всех наций в одном акте. А после войны западный мир осознал крушение традиционных культурных идеалов, особенно возрожденческих и просвещенческих. Россия же - поскольку она победила в войне - ровно наоборот: она оценила победу в войне как победу именно этих идеалов. Тип социокультурного идеала, мышления на Западе резко приобрел персоналистический крен, возникла утопия свободной от социума личности. А в России по-прежнему господствовала утопия больших объединяющих просвещенческих идей. Вот тут она и оторвалась в культурном и антропологическом плане от всего мира, выпала из западного культурного времени и прогресса и погрузилась в свою специфическую жизнь.
Но пора перейти от общекультурной ситуации в стране и в мире к личной истории автора, к его позиции. Как он видит свою задачу и свое место в искусстве, как выстраивает для себя рамки искусства (напоминаю, концептуализм это о рамках):
Я исходил из того, что любой язык может стать советской властью. Я неожиданно для себя это понял буквально по одной фразе (не помню, кому она принадлежит): "Сталин - это Пушкин сегодня". Все смеялись: какая наглость - сравнивать Пушкина со Сталиным. А я понял, что любой язык, который стремится к господству, поражается раковой опухолью власти. Из этой идеи вытекали все мои дальнейшие действия. Это как: сел на велосипед - дальше ты уже едешь сам. Эрик [Булатов] сел на один велосипед, я - на другой. Эрик - шестидесятник, очень продвинутый, но шестидесятник. Мое же поколение сумело перевести негативное отношение к советской власти в негативное отношение к любой власти. Мы лишились иллюзии, что есть власть хорошая, поэтому мы нормально совпадаем с любым западным культуркритическим направлением.
Моя стратегия заключается не в том, чтобы показать, что Егор Исаев равен Анне Ахматовой, а в том, чтобы показать: как только эти имена начинают претендовать на тотальную власть, они уравниваются. [...] Я не описываю ни Ахматову, ни Исаева, я пытаюсь определить границу, за которой их язык и поведение становятся тоталитарными, они превращаются в монстров.
Я проповедник privacy, суверенности личности, равности возможности проявления бытового и идеологического, но не нарушая уголовного кодекса. Если мой перформанс связан с тем, что я должен кого-то убить (в пределах перформанса подобное может быть замечательной акцией), это подпадает под уголовный кодекс, и я должен идти под расстрел. Готов ли я положить свою жизнь за такое искусство? - это выбор, превышающий эстетический выбор. Я действую ровно наоборот: нахожусь в пределах принятых конвенциональных правил поведения. Другое дело, что я отстаиваю возможность не подчиняться никаким тотальным идеям и идеологиям. Любой взгляд претендует на истинность, моя задача - вскрыть любой взгляд не как истину, а как тип конвенциональности.
...Основное мое служение именно культурное, и в этом отношении я поставлен для того, чтобы явить свободу в предельном ее значении в данный момент. И ничто меня от него не оттолкнет. Существуют только критериальные ограничения: моя деятельность не должна быть прямо оскорбительной (я не буду входить в церковь и кричать кикиморой), и, повторяю, я не должен убивать человека.
Я не могу сказать, что мне близка поэтика Кривулина, да это и не важно. Подумаешь - близка, не близка. Ему не близка была моя. Да ведь никто и не давал подписки любить или не любить подобного рода отходы жизнедеятельности.
Если кто не понял, отходами жизнедеятельности он называет стихи. По крайней мере, к своим он относится именно так, как к говну. Каждый отдельный стих не важен:
Я работаю имиджами. Есть несколько уровней работы. Во-первых, у меня есть глобальная программа на всю жизнь: я должен написать 24 тысячи стихотворений - это некое глобальное наполнение мира словесами. Я работаю имиджами, я их как бы перебираю. Есть уровень 24 тысяч стихов, но есть уровень над этими имиджами, как бы драматургический, когда ты смотришь и моделируешь такой как бы Ноо-Океан. Потом уровень каждого имиджа. Раньшея писал, где-то год два, в каком-либо имидже. Сейчас это быстроотчуждается в жанр. Практически ушел весь социальный слой, особенно касающийся советского тоталитарного языка. Я им уже не пользуюсь. Предполагается, что я всю жизнь писал про милиционера, а это был короткий период и одна книга, которая называлась "Апофеоз Милицанера", и про Рейгана тогда же писал. Потом у меня были женские стихи, экстатические. Сейчас у меня несколько книг, связанных с проблемой гомосексуализма, эротики, садизма, народно-патриотического и либерально-демократического сознания.
У меня норма: я должен написать не меньше двух стихотворений в день, я должен каждый день рисовать.
Только беспрерывное письмо позволяет найти что-то новое. Когда человек пишет редко, он практически обречен писать одно и то же. Самые интересные мои сборники и ходы были как бы случайно выловлены мною в непрерывном потоке.
Если вам показалось, что Пригов весьма необычный человек (это еще мягко сказано), то вам не показалось. Свою инаковость он выводит из нескольких источников - из болезни в детстве (полтора года лежал парализованный), но еще больше - из немецких корней. Фамилия "Пригов" это русификация немецкого "Прайхоф", именно такую фамилию имели его прадеды, приехавшие работать в Российскую Империю из Кенигсберга. Вот эту немецкую педантичность он в себе культивировал. Местами немецкие мотивы в его рассказах звучат весьма любопытно:
В наибольшее восхищение меня приводили гегелевские формулировки, хотя я читал его по-русски. Восторг вызывало то, что, когда ты вникаешь в этот тип говорения, которое сначала кажется либо неудобваримым, либо магическим, потом оказывается чистым информационным говорением.
Небольшое отвлечение. Насколько вообще влияет "немецкая кровь"? Тут я могу судить по собственному опыту: одним из моих мифологических предков является немецкий генерал-майор Шпигель, состоявший на службе у Анны Иоанновны и отличившийся в русско-турецкую войну. "Мифологическим" я называю его потому, что это семейное предание, родословная имеет пробелы (наверное, в питерских архивах найдется недостающая информация; мож кто знает, как ее можно получить?). И да, в моем характере есть немецкий педантизм - что не мешает присутствию в этом же характере изрядной толики лени и раздолбайства. Среди моих предков есть и поляки - тут уже не мифологические: мой прапрадед Андрей Ипполитович Вилькицкий, до революции начальник Гидрографического Управления Генерального Штаба, происходит из поляков. Не знаю, какие есть специфически польские черты характера, но во мне определенно есть интерес к польской культуре - даже тут в ЖЖ видно, что я достаточно часто читаю поляков, мож даже заведу специальный тег. Если покопаться в моем генеалогическом древе, то у одного из Шпигелей (у прапрадеда, кажется) была жена-англичанка по фамилии Смит. Но вот с английским характером и с английской культурой я никакого особенного родства не чувствую (за исключением обычного русского англофильства).
Не ощущаю я и никакого родства с украинской культурой, хотя дед по отцу из-под Киева. В данном случае все просто - я вообще не считаю, что в начале XX века существовала какая-то отдельная от русской украинская культура за очевидным исключением этнических костюмов и песен, но тут мои предки-поморы столь же отличались от русских предков из центральной России и из Сибири; все они составляли части единой русской культуры (Великая и Малыя и Белыя Руси). Даже если считать, что сейчас есть отдельная от русской украинская культура, то это деление не имеет отношение к моим предкам и потому я не испытываю к ней никакого родства и интереса.
Чтобы завершить обзор корней - татарское имя это чисто статистический выброс, не основанный ни на культуре, ни на этничности предков.
Так вот, как я уже сказал, в своем характере и склонностях я вижу немецкие и польские ноты на фоне основной русской самоидентификации и не вижу нот английских или украинских (из последнего мог бы унаследовать обычный украинский антисемитизм, который в деде иногда просачивался). Похоже, во мне проявляются те мои корни, с которыми связана какая-нибудь весьма достойная семейная история. Получается, что все значимые мои предки - мифологические, т.е. те, относительно которых есть миф.
Полагаю, и у Пригова его "немецкость характера" имела тот же мифологически-психологический механизм.
Но, блин, иногда он высказывает те же мысли, к которым я пришел сам:
Рациональность для меня легка, именно потому что я знаю сферу, где полностью пропадаю. Эта проблема, кстати, очень актуальна для России. Здесь есть страсть мистифицировать буквально все, что должно быть ясно. Действительно, есть уровень тайны, но нужно иметь честность расчистить все, что должно быть расчищено. Мы постоянно наблюдаем попытку продвинуть тайну вплоть до вбивания гвоздя, а вдохновение - вплоть до стрижки ногтей. Мистический туман, напускаемый на самое простое действо, дает человеку право на духовную и интеллектуальную леность. Это и есть большая пагуба местной культуры.
В книге много рассказов о поэтах и художниках, которых знал Пригов - он 1940 года рождения, так что за сорок лет пообщался со многими. Воспоминания о них и дали название книги, но я оставлю их в стороне. А вот о чем стоит поговорить так это об отношениях с советской властью. Пригов никогда не был антисоветчиком, он был несоветским. 1960-е и более позднее время было уже не людоедским, и если антисоветчиков преследовали, то несоветские вполне могли выстроить некую позицию в жизни, в которой их не трогали:
Страх бывал, конечно. Но главным было выстраивание отношений с властью. Я не был диссидентом, поэтому мои отношения с властью были другими. Я должен был, говоря современным языком, упорно, терпеливо, настойчиво и почти незаметно повышать свой рейтинг. Это можно было сделать, совершая некие рискованные шаги, но тут нужно было рассчитать, чтобы твой шаг был достаточен для повышения рейтинга, но в то же время не должен быть слишком резким, дабы не вызвать чрезмерной реакции. Весь наш круг примерно этим занимался. Мне кажется, что я, руководствуясь интуицией, правильно вел эту игру. [...] Свое реноме нужно было выстраивать систематически и постоянно. Я тоже как-то совершил, видимо, не очень точный шаг, и меня посадили в психушку. Произошло это позже, когда уже не было стабильности в поведении и КГБ, и андеграунда. Карты смешались, и все действовали не совсем правильно.
Пожалуй, пора завершать это обильное цитирование. В качестве коды - о вечности:
У людей, втянутых в деятельность по уничтожению смерти и утверждению вечности (а это, прежде всего, культура), есть страх не успеть сделать нечто, что тебя переводит из сферы смертного в вечное. Когда деятели культуры с какого-то момента осознают, что они "намыли" миф и работают в его пределах (а миф бессмертен), смерть как тотальный ужас исчезает.
PS.
На ютубе есть достаточно интервью с Приговым. Хочу отметить два:
"Школа злословия" от 2003 года - больше всего похоже на то, что в книге, Татьяна и Дуня очень аккуратно и корректно начинают, а под конец там уже дискуссия практически на равных.
"Антропология" от 1999 года - тут Дибров подыгрывает и мы наблюдаем скорее перформанс.
Дмитрий Пригов, Сергей Шаповал "Портретная галерея Д. А. П."
М: НЛО, 2003 г., 168 стр.
Сборник интервью Дмитрия Александровича Пригова (даже странно, что на обложке он без отчества) Сергею Шаповалу. Первое интервью от 1992 года, это момент их знакомства, тут Пригов говорит достаточно сложно и в основном об искусстве. Остальные интервью от 1999 и 2000 года, это уже разговор старых знакомых и потому можно говорить просто. Или Пригов сменил стиль говорения за восемь лет.
Читать интересно и, в общем, легко. Кроме первого интервью, тут немного пришлось напрячь извилины. Впрочем, уровень говорения не изменился, Пригов очень неглупый мужик.
Ах, да. Возможно, не все знают, кто такой Дмитрий Александрович Пригов. Он поэт. Художник. Скульптор. Шоумен (как еще назвать осуществлятеля перформансов? - А, да: актуальный художник).
Признаюсь: до этой книги я его знал только как поэта, остальные его ипостаси узнал только сейчас. Впрочем, можно и не знать - не велика потеря; книга иллюстрирована картинами Пригова, так что есть основания для такого моего мнения.
А вот стихи интересные. Это, конечно, не поэзия - он концептуалист, так что для него стихотворение или картина не результат, а жест, т.е. результат этого жеста самостоятельной ценности с точки зрения автора не представляет. Но нам, читателям, бывает любопытен.
Долина Дагестана
В полдневный зной в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я
Я! Я лежал - Пригов Дмитрий Александрович
Кровавая еще дымилась рана
По капле кровь сочилась - не его! не его! - моя!
И снилась всем, а если не снилась - то приснится
долина Дагестана
Знакомый труп лежит в долине той
Мой труп. А может, его. Наш труп!
Кровавая еще дымится наша рана
И кровь течет-течет-течет хладеющей струей
x x x
Американцы в космос запустили
Сверхновый свой космический корабль
Чтобы уже оттуда, вместо Бога
Нас изничтожить лазером - во бля !
Ну хорошо там шашкой иль в упор
Из-под земли, из-под воды, из танка...
Но с космоса - где только Бог и звезды
Ну просто ничего святого нет
Во, бля!
x x x
Вот придет водопроводчик
И испортит унитаз
Газовщик испортит газ
Электричество - электрик
Запалит пожар пожарник
Подлость сделает курьер
Но придет Милицанер
Скажет им: не баловаться!
x x x
Нет прекраснее примера
Где прекрасней он, пример
Чем один Милицанер
Да на другого Милицанера
Пристрастно взирающий
В смысле, все должно быть, брат, честно и
в строгом соответствии с социалистической законностью
x x x
Вот День Рыбака - это День Рыбака
Рыбак в этот день бесподобен
И Божьему лику подобен
Рыбак в этот день на века
Но в день уже следующий рыбак
В день, скажем, Святого Танкиста
Он смотрит уже на танкиста
А сам он - какой-то рыбак
Источник: http://www.lib.ru/ANEKDOTY/prigow.txt
Чтобы разобраться с сущностью концептуализма прежде всего предоставим слово автору:
У концептуализма были все-таки жесткие рамки допустимости, добродетелью концептуализма было неспутывание автора и текста, жесткая выдержанность дистанции автора относительно текста. Постмодернистсткое сознание несколько спутало это, породило модель мерцающего взаимодействия автора с текстом, когда весьма трудно определить степень искренности высказывания. У концептуализма была проблема невозможности личного высказывания, постмодернизм же вернулся к проблеме личного высказывания. Но ясно что после опыта отсутствия личного высказывания уже невозможно вернуться в прежнюю сферу невинно-искреннего личного высказывания. Просто есть возможность создания некой среды и положения, где высказывание может быть воспринято как бы как личное. Постмодернизм стал выстраивать такие ситуации, где высказывание может быть воспринято как личное.Сейчас чисто постмодернистское сознание, как я уже заметил, тоже на излете. Возникает проблема следующая: попытка определить возможности и границы перехода из сферы искусства в сферу неискусства вообще. Искусство XX века - это и было расширение сферы искусства.Каждый раз художник делал следующий шаг, и культура говорила ему, что это неискусство, он каждый раз говорил: нет, это искусство. Сейчас, ясное дело, уже - что ни покажи, все есть искусство. Почему? Потому что акцент перенесся с предмета искусства вначале на маркированную зону существования искусства, потом на артиста. Вычистилось все, кроме артиста. Оказалось, все, что ни делает артист, все есть искусство. Снова становятся актуальными проблемы границы внутри человека как социального существа и как артиста.
За рамками этой цитаты осталась предшествующая эволюция понятия искусства, когда романтизм расширил искусство с прекрасного еще и на безобразное. Вообще концептуализм - он о границах искусства. Не только в смысле включения, но и в смысле исключения, вынесения вовне. К примеру, понятия добра и зла исключаются из сферы искусства и выносятся в сферу этического. Они не исчезают, не элиминируются, но утверждается, что искусство не про это:
Западные страны осознали [исчерпание просвещенческий культурного типа человека] как крушение просвещенческих идеалов, той ауры, которая должна способствовать продвижению человека к высотам и которая, как оказалось, не способна защитить человека от натурального зверства: он мог наслаждаться музыкой Баха, а потом сотнями душить людей в газовой камере. Именно по этому поводу сказано, что после Аушвица писать стихи невозможно. Очевидно, имеется в виду не прекращение всякой креативной деятельности как таковой, а то, что идеалы высокой культуры, способной увести человека от зверства, не работают.
Западные страны указаны тут не случайно - российская культура есть часть западной культуры, это для Пригова очевидно; вернее, была - после войны произошло определенное расслоение:
Россия не выпадала из мирового процесса до конца Второй мировой войны. Сначала она была в русле авангардных пертурбаций в мире, некоторое время даже была впереди прогресса. Потом она совпала с общемировой тенденцией к возрождению тоталитарных, фундаменталистских, а в искусстве - неоклассических амбиций. Тогда тоталитарные мотивы были распространены во всем мире, и в этом Россия совпала с одной из главных тенденций своего времени. Во время войны она вообще влилась в мировой котел. Война, собственно, была совпадением всех наций в одном акте. А после войны западный мир осознал крушение традиционных культурных идеалов, особенно возрожденческих и просвещенческих. Россия же - поскольку она победила в войне - ровно наоборот: она оценила победу в войне как победу именно этих идеалов. Тип социокультурного идеала, мышления на Западе резко приобрел персоналистический крен, возникла утопия свободной от социума личности. А в России по-прежнему господствовала утопия больших объединяющих просвещенческих идей. Вот тут она и оторвалась в культурном и антропологическом плане от всего мира, выпала из западного культурного времени и прогресса и погрузилась в свою специфическую жизнь.
Но пора перейти от общекультурной ситуации в стране и в мире к личной истории автора, к его позиции. Как он видит свою задачу и свое место в искусстве, как выстраивает для себя рамки искусства (напоминаю, концептуализм это о рамках):
Я исходил из того, что любой язык может стать советской властью. Я неожиданно для себя это понял буквально по одной фразе (не помню, кому она принадлежит): "Сталин - это Пушкин сегодня". Все смеялись: какая наглость - сравнивать Пушкина со Сталиным. А я понял, что любой язык, который стремится к господству, поражается раковой опухолью власти. Из этой идеи вытекали все мои дальнейшие действия. Это как: сел на велосипед - дальше ты уже едешь сам. Эрик [Булатов] сел на один велосипед, я - на другой. Эрик - шестидесятник, очень продвинутый, но шестидесятник. Мое же поколение сумело перевести негативное отношение к советской власти в негативное отношение к любой власти. Мы лишились иллюзии, что есть власть хорошая, поэтому мы нормально совпадаем с любым западным культуркритическим направлением.
Моя стратегия заключается не в том, чтобы показать, что Егор Исаев равен Анне Ахматовой, а в том, чтобы показать: как только эти имена начинают претендовать на тотальную власть, они уравниваются. [...] Я не описываю ни Ахматову, ни Исаева, я пытаюсь определить границу, за которой их язык и поведение становятся тоталитарными, они превращаются в монстров.
Я проповедник privacy, суверенности личности, равности возможности проявления бытового и идеологического, но не нарушая уголовного кодекса. Если мой перформанс связан с тем, что я должен кого-то убить (в пределах перформанса подобное может быть замечательной акцией), это подпадает под уголовный кодекс, и я должен идти под расстрел. Готов ли я положить свою жизнь за такое искусство? - это выбор, превышающий эстетический выбор. Я действую ровно наоборот: нахожусь в пределах принятых конвенциональных правил поведения. Другое дело, что я отстаиваю возможность не подчиняться никаким тотальным идеям и идеологиям. Любой взгляд претендует на истинность, моя задача - вскрыть любой взгляд не как истину, а как тип конвенциональности.
...Основное мое служение именно культурное, и в этом отношении я поставлен для того, чтобы явить свободу в предельном ее значении в данный момент. И ничто меня от него не оттолкнет. Существуют только критериальные ограничения: моя деятельность не должна быть прямо оскорбительной (я не буду входить в церковь и кричать кикиморой), и, повторяю, я не должен убивать человека.
Я не могу сказать, что мне близка поэтика Кривулина, да это и не важно. Подумаешь - близка, не близка. Ему не близка была моя. Да ведь никто и не давал подписки любить или не любить подобного рода отходы жизнедеятельности.
Если кто не понял, отходами жизнедеятельности он называет стихи. По крайней мере, к своим он относится именно так, как к говну. Каждый отдельный стих не важен:
Я работаю имиджами. Есть несколько уровней работы. Во-первых, у меня есть глобальная программа на всю жизнь: я должен написать 24 тысячи стихотворений - это некое глобальное наполнение мира словесами. Я работаю имиджами, я их как бы перебираю. Есть уровень 24 тысяч стихов, но есть уровень над этими имиджами, как бы драматургический, когда ты смотришь и моделируешь такой как бы Ноо-Океан. Потом уровень каждого имиджа. Раньшея писал, где-то год два, в каком-либо имидже. Сейчас это быстроотчуждается в жанр. Практически ушел весь социальный слой, особенно касающийся советского тоталитарного языка. Я им уже не пользуюсь. Предполагается, что я всю жизнь писал про милиционера, а это был короткий период и одна книга, которая называлась "Апофеоз Милицанера", и про Рейгана тогда же писал. Потом у меня были женские стихи, экстатические. Сейчас у меня несколько книг, связанных с проблемой гомосексуализма, эротики, садизма, народно-патриотического и либерально-демократического сознания.
У меня норма: я должен написать не меньше двух стихотворений в день, я должен каждый день рисовать.
Только беспрерывное письмо позволяет найти что-то новое. Когда человек пишет редко, он практически обречен писать одно и то же. Самые интересные мои сборники и ходы были как бы случайно выловлены мною в непрерывном потоке.
Если вам показалось, что Пригов весьма необычный человек (это еще мягко сказано), то вам не показалось. Свою инаковость он выводит из нескольких источников - из болезни в детстве (полтора года лежал парализованный), но еще больше - из немецких корней. Фамилия "Пригов" это русификация немецкого "Прайхоф", именно такую фамилию имели его прадеды, приехавшие работать в Российскую Империю из Кенигсберга. Вот эту немецкую педантичность он в себе культивировал. Местами немецкие мотивы в его рассказах звучат весьма любопытно:
В наибольшее восхищение меня приводили гегелевские формулировки, хотя я читал его по-русски. Восторг вызывало то, что, когда ты вникаешь в этот тип говорения, которое сначала кажется либо неудобваримым, либо магическим, потом оказывается чистым информационным говорением.
Небольшое отвлечение. Насколько вообще влияет "немецкая кровь"? Тут я могу судить по собственному опыту: одним из моих мифологических предков является немецкий генерал-майор Шпигель, состоявший на службе у Анны Иоанновны и отличившийся в русско-турецкую войну. "Мифологическим" я называю его потому, что это семейное предание, родословная имеет пробелы (наверное, в питерских архивах найдется недостающая информация; мож кто знает, как ее можно получить?). И да, в моем характере есть немецкий педантизм - что не мешает присутствию в этом же характере изрядной толики лени и раздолбайства. Среди моих предков есть и поляки - тут уже не мифологические: мой прапрадед Андрей Ипполитович Вилькицкий, до революции начальник Гидрографического Управления Генерального Штаба, происходит из поляков. Не знаю, какие есть специфически польские черты характера, но во мне определенно есть интерес к польской культуре - даже тут в ЖЖ видно, что я достаточно часто читаю поляков, мож даже заведу специальный тег. Если покопаться в моем генеалогическом древе, то у одного из Шпигелей (у прапрадеда, кажется) была жена-англичанка по фамилии Смит. Но вот с английским характером и с английской культурой я никакого особенного родства не чувствую (за исключением обычного русского англофильства).
Не ощущаю я и никакого родства с украинской культурой, хотя дед по отцу из-под Киева. В данном случае все просто - я вообще не считаю, что в начале XX века существовала какая-то отдельная от русской украинская культура за очевидным исключением этнических костюмов и песен, но тут мои предки-поморы столь же отличались от русских предков из центральной России и из Сибири; все они составляли части единой русской культуры (Великая и Малыя и Белыя Руси). Даже если считать, что сейчас есть отдельная от русской украинская культура, то это деление не имеет отношение к моим предкам и потому я не испытываю к ней никакого родства и интереса.
Чтобы завершить обзор корней - татарское имя это чисто статистический выброс, не основанный ни на культуре, ни на этничности предков.
Так вот, как я уже сказал, в своем характере и склонностях я вижу немецкие и польские ноты на фоне основной русской самоидентификации и не вижу нот английских или украинских (из последнего мог бы унаследовать обычный украинский антисемитизм, который в деде иногда просачивался). Похоже, во мне проявляются те мои корни, с которыми связана какая-нибудь весьма достойная семейная история. Получается, что все значимые мои предки - мифологические, т.е. те, относительно которых есть миф.
Полагаю, и у Пригова его "немецкость характера" имела тот же мифологически-психологический механизм.
Но, блин, иногда он высказывает те же мысли, к которым я пришел сам:
Рациональность для меня легка, именно потому что я знаю сферу, где полностью пропадаю. Эта проблема, кстати, очень актуальна для России. Здесь есть страсть мистифицировать буквально все, что должно быть ясно. Действительно, есть уровень тайны, но нужно иметь честность расчистить все, что должно быть расчищено. Мы постоянно наблюдаем попытку продвинуть тайну вплоть до вбивания гвоздя, а вдохновение - вплоть до стрижки ногтей. Мистический туман, напускаемый на самое простое действо, дает человеку право на духовную и интеллектуальную леность. Это и есть большая пагуба местной культуры.
В книге много рассказов о поэтах и художниках, которых знал Пригов - он 1940 года рождения, так что за сорок лет пообщался со многими. Воспоминания о них и дали название книги, но я оставлю их в стороне. А вот о чем стоит поговорить так это об отношениях с советской властью. Пригов никогда не был антисоветчиком, он был несоветским. 1960-е и более позднее время было уже не людоедским, и если антисоветчиков преследовали, то несоветские вполне могли выстроить некую позицию в жизни, в которой их не трогали:
Страх бывал, конечно. Но главным было выстраивание отношений с властью. Я не был диссидентом, поэтому мои отношения с властью были другими. Я должен был, говоря современным языком, упорно, терпеливо, настойчиво и почти незаметно повышать свой рейтинг. Это можно было сделать, совершая некие рискованные шаги, но тут нужно было рассчитать, чтобы твой шаг был достаточен для повышения рейтинга, но в то же время не должен быть слишком резким, дабы не вызвать чрезмерной реакции. Весь наш круг примерно этим занимался. Мне кажется, что я, руководствуясь интуицией, правильно вел эту игру. [...] Свое реноме нужно было выстраивать систематически и постоянно. Я тоже как-то совершил, видимо, не очень точный шаг, и меня посадили в психушку. Произошло это позже, когда уже не было стабильности в поведении и КГБ, и андеграунда. Карты смешались, и все действовали не совсем правильно.
Пожалуй, пора завершать это обильное цитирование. В качестве коды - о вечности:
У людей, втянутых в деятельность по уничтожению смерти и утверждению вечности (а это, прежде всего, культура), есть страх не успеть сделать нечто, что тебя переводит из сферы смертного в вечное. Когда деятели культуры с какого-то момента осознают, что они "намыли" миф и работают в его пределах (а миф бессмертен), смерть как тотальный ужас исчезает.
PS.
На ютубе есть достаточно интервью с Приговым. Хочу отметить два:
"Школа злословия" от 2003 года - больше всего похоже на то, что в книге, Татьяна и Дуня очень аккуратно и корректно начинают, а под конец там уже дискуссия практически на равных.
"Антропология" от 1999 года - тут Дибров подыгрывает и мы наблюдаем скорее перформанс.