Моя воображаемая Италия - 1
Книга пятьсот тридцатая
Я никогда в Италии не был и знаю ее только по книгам, фильмам, картинам и музыке, так что Италия для меня полностью воображаемая страна. "Воображаемая Италия" - если речь идет о моем воображении, то, прямо скажем, это не стоит того, чтобы писать, и уж точно не стоит читать. А посему этот пост будет не о моей воображаемой Италии.
Две книги двух женщин, написанные с интервалом чуть больше ста лет. Англичанка и русская, обе живут в Италии, обе очень любят Италию и книги их - признания в любви к этой стране. Книги даже сходны по жанру, но главное сходство в том, что обе пишут, каждая о своей, о воображаемой Италии. И эти Италии - эти два взгляда на Италию - очень интересно сопоставлять. Собственно, сейчас мы этим и займемся.
Вернон Ли "Италия. Избранные страницы"
М: Издание М. и С. Сабашниковых, 1914 г., 362 стр.
Вообще-то "Вернон" - это мужское имя. Псевдоним, под которым писала Виолетта Паже (в конце XIX века в Англии женщине жить самостоятельно и писать под своим именем было несколько скандально). На наш русский слух совсем не понятно, что "Вернон Ли" должен быть мужчиной, когда "Манон Леско" - женщина, а "Анук Эме", "Дана Эшбрук" и "Пайпер Лори" вообще непонятно кто (из них две актрисы и один актер, но поди разбери по именам!). В общем, глядя на обложку, англичане видели мужское имя; мне вот интересно, понимали ли они в процессе чтения, что автор - женщина? Почувствуйте себя англичанином: вот первый абзац книги, в котором я поменял женские окончания на мужские.
Шел сильный дождь в этот последний день в Вероне, и небо очистилось только к вечеру. Я купил пучок лаванды на память и выпил чашку кофе перед отъездом на Пьяцца деи Синьори. Камни были все еще влажны, но небо стало уже ясным. Дождевые облака плыли над башнями, городские голуби клевали зерна на мостовой и влетали в трещины дворцовых стен; ласточки кричали пронзительно, солнце, невидимое за крышами, садилось. Это час, когда при звоне вечерних колоколов гении старых городов выходят наружу и завладевают нашим сердцем.
А теперь серьезно. "Гении старых городов", Genius Loci - собственно, это она ввела в обиход образ "гений места" в современном смысле. Ссылку на эту книгу я увидел у Анциферова в " Душе Петербурга" и сразу захотел прочесть. Запрос в ноосферу через некоторое время принес результат - мне прислали скан книги. Распечатал, переплел, прочел - с большим удовольствием прочел. Я обычно довольно обильно цитирую рецензируемые книги, но в этот раз меня не будет глодать опасение, что я злоупотребляю вниманием читателей - эту книгу с тех пор не переиздавали и в сети ее так просто не найдешь, так что хоть фрагментами верну ее в рунет.
Собственно, продолжим цитату - здесь как раз она описывает Genius Loci, гения места:
У некоторых из нас места и местности (я не могу найти достаточно почтительного и нежного названия для них в нынешнем деловом, ограниченном языке) становятся предметом горячего и чрезвычайно интимного чувства. Совершенно независимо от их обитателей и от их писанной истории они действуют на нас, как живые существа, и мы вступаем с ними в самую глубокую и удовлетворяющую нас дружбу. […] Мы говорим тогда о нашей очарованности, о подъеме духа, о счастливом просветлении чувств, о воспоминаниях, которые звучат в нашей душе подобно мелодии и возникают в ней так же, как услышанные однажды мелодии. Все эти величайшие дары человеческой привязанности, и, конечно, нас награждает ими в равной, нет, даже в большей, мере нечеловеческое существо, которое я называю, за неимением лучшего имени и ради прорывающегося во мне желания принести ему какую-то благодарность, Genius Loci.
Genius Loci. Некое божество, великое ли, малое, смотря по обстоятельствам, и всегда требующее молчаливого поклонения. Но ради Бога нисколько не олицетворение: не мужская или женская фигура с короною из городских стен и прочими атрибутами и ненавистной определенной историей. […] Нет, нет, Genius Loci, подобно всем достойным поклонения божествам, - это сущность нашего сердца и ума, существо духовное. Что же до его видимого воплощения, то - он сам город, сама местность, как она есть в действительности; черты, речь его - это форма земли, наклон улиц, звуки колоколов или мельниц и больше всего, быть может, особенно выразительное сочетание города и реки, отмеченное Вергилием, «реки, омывающей стены старого города».
Хотя Genius Loci никогда не может быть олицетворен, мы все же чувствуем его ближе и сильнее в некоторых отдельных памятниках и чертах пейзажа. Он постоянно присутствует с тем, чтобы глубже проникнуть в наше сердце, на определенном повороте дороги или тропинки, вырытой в склоне холма, откуда открывается вид на высокие и далекие горы, или в церкви, подобной церкви Классе близ Равенны; больше всего, быть может, по течению ручьев или в устьях рек, привлекающих наши мысли и становящихся целью наших прогулок. Гений места прямо глядит на нас там или, вернее говоря, он и есть само то место.
Анциферов в своей книге несколько пеняет ей за это "места и местности", будто бы несопоставимые понятия, гений может быть у места, но не у местности. На самом деле тут проявляется очень интересная особенность Вернон Ли, больше ни у кого которой я не встречал - она существует в пейзаже, она воспринимает мир в масштабе пейзажа, т.е. "место" это для нее порой мелко, именно "местнсть".
Иногда ее взгляд очень кинематографичен, причем это документальное кино - вот как она описывает собор в Пизе:
Если смотреть издали, в особенности из-за стен города, купол собора, без единого дерева вокруг (благодарение Богу!), с которым можно было бы его сравнить, кажется незначительным, совершенно утопая, что редко бывает с куполами, в массе здания. И это здание в форме точного креста, покрытое везде на два ската, когда смотришь на него через луг и равнину, имеет вид какого-то очень примитивного храма и напоминает мне по странной ассоциации церковь в Тинтажеле. Церковь, во всяком случае, бесконечно отдаленного времени и бесконечной уединенности - вокруг ни одного города - оторванная вешь другой эпохи. Такая мысль для меня еще более увеличивает необыкновенное фантастическое очарование этого чудесного ларца из слоновой кости, этого совершенства линий, цвета, резьбы повсюду, начиная от трех апсид, от плоских арок и пилястров на стенах и кончая венчающими крестами и гирляндами высоких боковых фронтонов.
Эти подобные отдельным храмам боковые фронтоны - самая красивая часть прекрасного здания - доказывают, как я уже раньше говорила, что пизанский собор, выстроенный греками или учениками греков, есть одно из последних созданий античного искусства. Колонны из giallo antico и из мрамора персикового цвета, плиты из порфира и серпентина, разнообразные в оттенках, придающие стенам цвет чайной розы, - все это столь же несомненные остатки древних храмов в Греции и Малой Азии, привезенные галерами пизанцев, сколь несомненно римское происхождение архитектурных форм, капителей, профилей и превосходной резьбы. Некоторые орнаменты кажутся почти скопированными с гробницы Мавзола, с каким-то лишь новым оттенком, с заострением углов и кривых, принадлежащим средневековью и говорящим о пришествии готического искусства. Что за покоряющее очарование этих зданий, всех целиком одной эпохи и так тесно сгруппированных - собор, баптистерий и башня - на поле душистого клевера как раз подле городских стен!
Документальное кино: мы видим собор издалека, со стороны городских стен, потом камера приближается, рассматривает собор, задерживаясь на интересных деталях, а в конце опять показывает нам собор издалека, но уже с другой стороны. Мы подошли, рассмотрели и идем дальше.
Она пишет свои эссе (жанр книги - сборник эссе, тех самых классических английских эссе) для читателей, большинство из которых описываемые ею места не увидят - все же в конце XIX века путешествия еще не были массовыми; даже она сама, изъездившая пол-Европы, с сожалением пишет, что никогда не побывает на Сицилии и в Греции. И потому она пишет весьма живописно, чтобы у читателя в воображении складывалась картинка. Я при чтении узнавал пейзажи. Да, я не был в Италии, но я бывал в Черногории, это по другую сторону Адриатики, природа схожа. Но проще этот ее стиль просто продемонстрировать - вот отрывок из эссе "Искусство и страна", которое достойно быть помещенным здесь целиком, но я все же с сожалением ограничусь цитатой:
В одно зимнее утро, несколько лет тому назад, я стояла среди виноградников в маленькой цепи холмов, отделяющих долину Омброне от нижней долины Арно. Каменистые холмы, каменистые дороги между безлистными сиреневыми буками, каменистые контуры гребней, окаймленных редкими багряными зимними деревьями; кое-где темные, зеленые пинии, и наконец оливы и сернисто-желтые сухие виноградные лозы; внизу широкая долина, омытая и бледно-голубая, и Монте Морелло, выделяющееся из тумана напротив. По-видимому в Аппенинах выпал снег, и внезапно, хотя и понемногу, здесь тоже начал падать снег, покрывая голубые дали и желтые виноградники легкой вуалью. Стоял резкий холод. Дома, когда я вернулась с прогулки, дети прилипли к окнам, крича от радости, что выпал снег. Мы, взрослые, хотя живем и более разумной жизнью, должны были также радоваться подобному зрелищу. То был настоящий тосканский или, скорее […], настоящий флорентийский день. Красота, изысканность, ясность, но не без суровости, доведенной до какой-то остроты. Это-то и есть то свойство, которое мы находим во всем самом характерном для тосканского искусства. Такая страна, как Тоскана, выжженная летом, обвеваемая ветрами зимой, всегда каменистая и холмистая, страна в высшей степени сухого, ясного, движущегося воздуха, приводит нас в доброе, активное и сдержанное состояние духа, - в ней так же, как в этих морозных днях, которые к ней идут лучше всего, есть нечто, что дает жизнь и требует жизни: качество счастливо направленного усилия.
В ее описании всегда много цветовых оттенков - в этой цитате их семь, даже если не считать цвет снега и цвет олив. И так - во всей книге, у нее очень цветное зрение.
Обратите внимание, насколько широко раскинут ее взгляд - она расстилает перед нами весь пейзаж, увиденный с высокой точки. Ее взгляд - всегда взгляд издалека, а такой взгляд обесценивает движение. Если она пишет о человеке, занятым каким-то делом, то это именно фигура в пейзаже, его движение локально и зациклено по типу гифок с водопадом или с колышущейся травой. Джон Констебл говорил, что когда пишешь пейзаж, не надо вводить в него выдуманные фигуры - достаточно подождать и появится либо путник, либо занятый земледелием крестьянин, и эти фигуры будут естественны и соприродны пейзажу. Путник, а особенно крестьянин со своими сезонными, т.е. повторяющимися из года в год работами, подчеркивают неизменность пейзажа. Пейзаж как таковой - образ неизменности, вечности. Вот это очень чувствуется во взгляде Вернон Ли - она видит "под знаком вечности", она замечает неизменное, условно-вечное. Даже если она описывает дрогу, вдоль которой "выстроились кипарисы", то она видит не то, что они росли и растут, нет - они выросли и это завершено, оно так и пребудет. Если мне позволено будет сформулировать суть ее взгляда, то: "реальность есть то, что существует вечно".
Любопытно, что такой пейзажный взгляд отнюдь не отрицает детальности и близкого рассматривания. Пейзаж даже предполагает жизнь в нем, непосредственное физическое его восприятие через пешие прогулки:
Только в такой стране, как эта Маремма, где живешь целый день в седле, можно понять полный смысл, полное значение одинокой прогулки пешком. Когда едешь верхом, очаровательные пейзажи развертываются и исчезают впереди и сзади; они мучительно недосягаемы. Для страстного желания ближе узнать их есть препятствие в том, что, только идя пешком, можно близко почувствовать всякую страну. Только во время пеших прогулок и прогулок одиноких - перефразируя Суинберна - касаешься земли, вкушаешь и вдыхаешь ее, и живешь с ней ее жизнью.
Я карабкалась по склонам, - а карабканье по горе - это самая интимная форма прогулки, приводящая к самому лучшему знакомству с землей, - с откосами холма между безлистными вязами, осинами с надувающимися розовыми почками, сухим терновником, клематисами и тростником.
Во время езды, даже во время езды шагом, ни о чем не думаешь; или думаешь о посторонних вещах; но, когда гуляешь одна в не совсем знакомой местности, думаешь о ней - о ней одной только, - и открываешь разные малые причины, заставляющие любить ее.
В другом месте она даже с некоторым сожалением говорит о появлении железных дорог, что теперь ночью ложишься спать, а утром просыпаешься по другую сторону гор, в совсем другом пейзаже, и не воспринимаешь, как один пейзаж перешел в другой.
Оборотной стороной пейзажного восприятия является нечувствительность к городу - городами она явно тяготится. Зато уж если масштаб предмета пейзажен, то тут она сильна, как в этом описании замка привидений:
Был туманный вечер; Евганейские вершины и маленькие холмы Виченцы были едва очерчены; кольца дыма лежали в смутной осенней желтой долине; бледная дождевая пелена заволокла небо; все казалось неопределенным, все внушало мысль о нигде и из этого нигде возникали замок, сады, башни, гибеллинские зубцы стен, статуи, лимонные деревья и высокие кипарисы, овладевшие зрением и фантазией.
Появились летучие мыши; подъемный мост, по которому мы прошли, поднялся за нами легким движением, подобно крылу птицы. Наступили сумерки, и минуты две спустя замок исчез.
Более проблемны отношения с историей. В конце концов история - это то, что изменяется, ее суть в изменении. Взгляд, сфокусированный на вечном и неизменном, не очень приспособлен для разглядывания событий. В этой книге больше всего это заметно на страницах, посвященных Риму. Вот уж чего точно нельзя отделить от истории, даже от Истории, так это Рим, Вечный Город. И у Вернон Ли как раз римские страницы, пожалуй, наименее интересны. Впрочем, и там встречаются фрагменты:
Классический итальянский сад, в сущности, римского происхождения; он может возникнуть только на вершине засыпанных землей античных стен и терм; его формы соответствую руинам, находящимся под ним, его украшения выкопаны из земли при посадке деревьев.
Рим приучает всякого надеяться, запасаться терпением и верить в милость. Он помогает всякому признать то обстоятельство, что жизнь исходит всюду из смерти и покоряет ее. Он заставляет чувствовать, что как есть столетия в Прошлом, так будут столетия и столетия в Будущем. Он утешает воображение своими остатками прошлого, своими крушившимися сценами, помогая разгадать всякую грядущую сцену, хотя бы в мгновенном впечатлении приоткрывая смутную фантасмагорию будущего. Для чего отчаиваться? Зачем быть нетерпеливым? Надо лишь дать пройти времени, лишь обеспечить всевозможные билеты в лотерее судьбы, и наши надежды могут в конце концов осуществиться, и все будет прекрасно. Лишь наше жалкое нетерпение, лишь жалкое чувство нашей беспомощности и смертности тревожит нас. Рим повелевает нам найти силы и утешение.
Теперь, когда мы увидели, в чем особенности взгляда этого автора, мы понимаем, что описанная в книге Италия воображаема, причем не только в смысле фильтра, который отбрасывает ему не нужное, но и в смысле домысливания. Вернон Ли так прямо и называет это "Италией моего воображения":
Кроме шуток, я склонна думать, что специфическое очарование Италии существует только в жаркие летние месяцы; очарование, которое наносит нам удар кинжалом в грудь и заставляет воскликнуть «Вот Италия».
Довольно странно, что Рим, где я провела большую часть детства и который был предметом детского трагического обожания, оставался всегда несколько в стороне и не был Италией моего воображения. Апеннины у Лукки и Пистойи с их внезапным видом итальянских полей и дорог, цветов на стене и на кайме дороги, их колокола, звонящие в летнем небе, их крестьяне и крестьянки, работающие в полях или а станками и прялками, обозначали для меня Италию.
Любопытно до чего меняются ассоциации каждого из нас: теперь Италия для меня - это особая знакомая игра солнечного света и облаков, особая изысканность янтарного заката на ультрамариновых холмах, зимние туманы среди дымчатых оливковых рощ или изгибы и складки бледно-голубых гор. Это страна, не принадлежащая времени, она будет всегда существовать выше живописности, выше сказки. Это лишь спокойное, ровное наслаждение. И только время от времени, когда выступает летняя магия, во мне воскресает совсем другое, старое, восторженное, детское значение этого слова.
Это значение первообраза вообще присуще великому зрелищу, созданному столетиями и называемому Римом, где видимое редко не бывает иллюзией, не тем, чем оно оказывается, когда вы пытаетесь приблизиться к нему. Но это чувство может появиться и в других местах, и оно есть один из случаев, одна из перипетий веры в Genius Loci; одна из маленьких жестокостей, которыми, подобно всем другим божествам, он волнует, очищает и уготовляет души своих почитателей.
Вчерашние мысли вернулись ко мне; я чувствовала удовольствие от того, что очутилась наконец в таком месте, о котором давно уже догадывалась и которое так давно хотела видеть. Но думая обо всем этом и пытаясь понять эту фазу наших сентиментальных отношений с местами, я начала видеть здесь нечто большее. Разве нет в основе всего этого тайного сознания, что действительность, которую мы наконец обретаем и которой так радуемся, вовсе не существует? Не мы ли создали ее из вещества нашей души, из наших собственных мечтаний и желаний, подобно тому же, как мы тайно творим все на свете, что больше всего любим?
В завершение этой рецензии хочется напомнить, что жанр этой книги - сборник английских эссе, посвященных Италии (как я понял, здесь собраны эссе из разных книг Вернон Ли (на archive.org все они доступны в виде качественных сканов). А если это английское эссе, то обязательно будут философические рассуждения о смысле жизни и всем таком (но без излишней серьезности, разумеется - это же английские эссе). Так что завершу я эту рецензию большой цитатой про жизнь как путешествие с неопределенной целью. Она много путешествовала и умела это осмыслить.
Во мне крепнет вера, что самые прекрасные и приятные в воспоминаниях путешествия это те, которые предприняты случайно или в силу необходимости; самые интересные места - это те, в которые мы попадаем случайно или даже забредаем, сбившись с пути, когда путешествуем ради других мест или по делу, или даже в скромных поисках за дешевизной жизни или сбережением здоровья. Мое убеждение, что лучшее путешествие не есть путешествие ради путешествия, идет рука об руку с некоторой философией жизни, весьма смутной и трудноопределимой, но, может быть, очень глубоко сидящей внутри нас и неизбежно захватывающей человека с каждым прибавляющимся годом жизненного опыта. По мере того, как мы живем из года в год и видим нашу собственную жизнь и жизнь других людей около нас, возникает смутная догадка о некоторых таинственных законах, по которым все хорошее в жизни, всякое счастье ее, - нет, даже сама способность быть счастливым, - есть не цель существования, но только прибавка к существованию, а истинное обладание счастьем зависит лишь от добровольного и бескорыстного подчинения разнообразным, меняющимся указаниям и велениям жизни. Сама жизнь есть всегда путешествие от известной отправной точки к неизвестной цели. Мы, движущиеся по ее путям, не в силах предвидеть все дороги, которые пересекаются и перекрещиваются в бесконечной сложности; планы, которые мы рисуем себе, это просто каракули мечтательных детей. Все, что мы можем сделать во время такого путешествия неизвестно куда неизвестно откуда, это смотреть ясно, ступать легко, отказаться от всякого бесполезного багажа, насколько только возможно, и наполнять пригоршни плодами и сладкими и целебными травами, растущими по краям дороги. Если же мы вообразим, что можем сами направить свой путь к таинственному храму Саиса, к садам Армиды, к святому граду Иерусалиму - что же, нет греха в надежде! Мне кажется только, что нас будет ждать тогда разочарование, ибо мудрость, красота и даже святость - это не особые области, не царства, ждущие завоевателя, но скорее, по-моему, преходящие состояния души во время назначенного ей таинственного путешествия. Что же касается богов, то нам не нужны паломничества к ним: они сам величаво шествуют сквозь вселенную, и если душа наша смиренна и радостна, они берут нас за руку и ведут несколько ярдов за собой, - да, именно ведут нас, бедных, с рыбой в руке и собакой, следующей за нами по пятам, как архангелы ведут маленького Товия на итальянских картинах.
И если так, как я думаю, поступают архангелы и великие божества, то насколько еще более вероятно такое отношение к нам со стороны столь скромных и дружественных человеку богов, как гении мест! Нам не надо предпринимать путешествия или делать открытия, чтобы найти Genius Loci. Душа ореады есть в каждом почтенном хорошо растущем дереве, возвышающимся над лесом или уединенно стоящим на распаханной вершине; наяда живет в каждом роднике между осокой и мшистыми камнями, нет, даже в каждом водоеме из благородного камня, с чистой берилловой водой открытой небу, где по вечерам женщины наполняют свои кувшины. А что касается Очарованных Лесов, то они встречаются во многих парках и опоясывают многие города, - надо только признать их и с охотой подчиниться их благородному очарованию. Таким образом, мы обогатим нашу жизнь не какими-либо далекими планами, не поисками перемены и выгоды, но верным достижением того, что у нас под рукой.
Засим оставим "Италию" Вернон Ли и перенесемся на сто лет, в начало XXI века, и наша следующая книга - см. продолжение в следующем посте.
Я никогда в Италии не был и знаю ее только по книгам, фильмам, картинам и музыке, так что Италия для меня полностью воображаемая страна. "Воображаемая Италия" - если речь идет о моем воображении, то, прямо скажем, это не стоит того, чтобы писать, и уж точно не стоит читать. А посему этот пост будет не о моей воображаемой Италии.
Две книги двух женщин, написанные с интервалом чуть больше ста лет. Англичанка и русская, обе живут в Италии, обе очень любят Италию и книги их - признания в любви к этой стране. Книги даже сходны по жанру, но главное сходство в том, что обе пишут, каждая о своей, о воображаемой Италии. И эти Италии - эти два взгляда на Италию - очень интересно сопоставлять. Собственно, сейчас мы этим и займемся.
Вернон Ли "Италия. Избранные страницы"
М: Издание М. и С. Сабашниковых, 1914 г., 362 стр.
Вообще-то "Вернон" - это мужское имя. Псевдоним, под которым писала Виолетта Паже (в конце XIX века в Англии женщине жить самостоятельно и писать под своим именем было несколько скандально). На наш русский слух совсем не понятно, что "Вернон Ли" должен быть мужчиной, когда "Манон Леско" - женщина, а "Анук Эме", "Дана Эшбрук" и "Пайпер Лори" вообще непонятно кто (из них две актрисы и один актер, но поди разбери по именам!). В общем, глядя на обложку, англичане видели мужское имя; мне вот интересно, понимали ли они в процессе чтения, что автор - женщина? Почувствуйте себя англичанином: вот первый абзац книги, в котором я поменял женские окончания на мужские.
Шел сильный дождь в этот последний день в Вероне, и небо очистилось только к вечеру. Я купил пучок лаванды на память и выпил чашку кофе перед отъездом на Пьяцца деи Синьори. Камни были все еще влажны, но небо стало уже ясным. Дождевые облака плыли над башнями, городские голуби клевали зерна на мостовой и влетали в трещины дворцовых стен; ласточки кричали пронзительно, солнце, невидимое за крышами, садилось. Это час, когда при звоне вечерних колоколов гении старых городов выходят наружу и завладевают нашим сердцем.
А теперь серьезно. "Гении старых городов", Genius Loci - собственно, это она ввела в обиход образ "гений места" в современном смысле. Ссылку на эту книгу я увидел у Анциферова в " Душе Петербурга" и сразу захотел прочесть. Запрос в ноосферу через некоторое время принес результат - мне прислали скан книги. Распечатал, переплел, прочел - с большим удовольствием прочел. Я обычно довольно обильно цитирую рецензируемые книги, но в этот раз меня не будет глодать опасение, что я злоупотребляю вниманием читателей - эту книгу с тех пор не переиздавали и в сети ее так просто не найдешь, так что хоть фрагментами верну ее в рунет.
Собственно, продолжим цитату - здесь как раз она описывает Genius Loci, гения места:
У некоторых из нас места и местности (я не могу найти достаточно почтительного и нежного названия для них в нынешнем деловом, ограниченном языке) становятся предметом горячего и чрезвычайно интимного чувства. Совершенно независимо от их обитателей и от их писанной истории они действуют на нас, как живые существа, и мы вступаем с ними в самую глубокую и удовлетворяющую нас дружбу. […] Мы говорим тогда о нашей очарованности, о подъеме духа, о счастливом просветлении чувств, о воспоминаниях, которые звучат в нашей душе подобно мелодии и возникают в ней так же, как услышанные однажды мелодии. Все эти величайшие дары человеческой привязанности, и, конечно, нас награждает ими в равной, нет, даже в большей, мере нечеловеческое существо, которое я называю, за неимением лучшего имени и ради прорывающегося во мне желания принести ему какую-то благодарность, Genius Loci.
Genius Loci. Некое божество, великое ли, малое, смотря по обстоятельствам, и всегда требующее молчаливого поклонения. Но ради Бога нисколько не олицетворение: не мужская или женская фигура с короною из городских стен и прочими атрибутами и ненавистной определенной историей. […] Нет, нет, Genius Loci, подобно всем достойным поклонения божествам, - это сущность нашего сердца и ума, существо духовное. Что же до его видимого воплощения, то - он сам город, сама местность, как она есть в действительности; черты, речь его - это форма земли, наклон улиц, звуки колоколов или мельниц и больше всего, быть может, особенно выразительное сочетание города и реки, отмеченное Вергилием, «реки, омывающей стены старого города».
Хотя Genius Loci никогда не может быть олицетворен, мы все же чувствуем его ближе и сильнее в некоторых отдельных памятниках и чертах пейзажа. Он постоянно присутствует с тем, чтобы глубже проникнуть в наше сердце, на определенном повороте дороги или тропинки, вырытой в склоне холма, откуда открывается вид на высокие и далекие горы, или в церкви, подобной церкви Классе близ Равенны; больше всего, быть может, по течению ручьев или в устьях рек, привлекающих наши мысли и становящихся целью наших прогулок. Гений места прямо глядит на нас там или, вернее говоря, он и есть само то место.
Анциферов в своей книге несколько пеняет ей за это "места и местности", будто бы несопоставимые понятия, гений может быть у места, но не у местности. На самом деле тут проявляется очень интересная особенность Вернон Ли, больше ни у кого которой я не встречал - она существует в пейзаже, она воспринимает мир в масштабе пейзажа, т.е. "место" это для нее порой мелко, именно "местнсть".
Иногда ее взгляд очень кинематографичен, причем это документальное кино - вот как она описывает собор в Пизе:
Если смотреть издали, в особенности из-за стен города, купол собора, без единого дерева вокруг (благодарение Богу!), с которым можно было бы его сравнить, кажется незначительным, совершенно утопая, что редко бывает с куполами, в массе здания. И это здание в форме точного креста, покрытое везде на два ската, когда смотришь на него через луг и равнину, имеет вид какого-то очень примитивного храма и напоминает мне по странной ассоциации церковь в Тинтажеле. Церковь, во всяком случае, бесконечно отдаленного времени и бесконечной уединенности - вокруг ни одного города - оторванная вешь другой эпохи. Такая мысль для меня еще более увеличивает необыкновенное фантастическое очарование этого чудесного ларца из слоновой кости, этого совершенства линий, цвета, резьбы повсюду, начиная от трех апсид, от плоских арок и пилястров на стенах и кончая венчающими крестами и гирляндами высоких боковых фронтонов.
Эти подобные отдельным храмам боковые фронтоны - самая красивая часть прекрасного здания - доказывают, как я уже раньше говорила, что пизанский собор, выстроенный греками или учениками греков, есть одно из последних созданий античного искусства. Колонны из giallo antico и из мрамора персикового цвета, плиты из порфира и серпентина, разнообразные в оттенках, придающие стенам цвет чайной розы, - все это столь же несомненные остатки древних храмов в Греции и Малой Азии, привезенные галерами пизанцев, сколь несомненно римское происхождение архитектурных форм, капителей, профилей и превосходной резьбы. Некоторые орнаменты кажутся почти скопированными с гробницы Мавзола, с каким-то лишь новым оттенком, с заострением углов и кривых, принадлежащим средневековью и говорящим о пришествии готического искусства. Что за покоряющее очарование этих зданий, всех целиком одной эпохи и так тесно сгруппированных - собор, баптистерий и башня - на поле душистого клевера как раз подле городских стен!
Документальное кино: мы видим собор издалека, со стороны городских стен, потом камера приближается, рассматривает собор, задерживаясь на интересных деталях, а в конце опять показывает нам собор издалека, но уже с другой стороны. Мы подошли, рассмотрели и идем дальше.
Она пишет свои эссе (жанр книги - сборник эссе, тех самых классических английских эссе) для читателей, большинство из которых описываемые ею места не увидят - все же в конце XIX века путешествия еще не были массовыми; даже она сама, изъездившая пол-Европы, с сожалением пишет, что никогда не побывает на Сицилии и в Греции. И потому она пишет весьма живописно, чтобы у читателя в воображении складывалась картинка. Я при чтении узнавал пейзажи. Да, я не был в Италии, но я бывал в Черногории, это по другую сторону Адриатики, природа схожа. Но проще этот ее стиль просто продемонстрировать - вот отрывок из эссе "Искусство и страна", которое достойно быть помещенным здесь целиком, но я все же с сожалением ограничусь цитатой:
В одно зимнее утро, несколько лет тому назад, я стояла среди виноградников в маленькой цепи холмов, отделяющих долину Омброне от нижней долины Арно. Каменистые холмы, каменистые дороги между безлистными сиреневыми буками, каменистые контуры гребней, окаймленных редкими багряными зимними деревьями; кое-где темные, зеленые пинии, и наконец оливы и сернисто-желтые сухие виноградные лозы; внизу широкая долина, омытая и бледно-голубая, и Монте Морелло, выделяющееся из тумана напротив. По-видимому в Аппенинах выпал снег, и внезапно, хотя и понемногу, здесь тоже начал падать снег, покрывая голубые дали и желтые виноградники легкой вуалью. Стоял резкий холод. Дома, когда я вернулась с прогулки, дети прилипли к окнам, крича от радости, что выпал снег. Мы, взрослые, хотя живем и более разумной жизнью, должны были также радоваться подобному зрелищу. То был настоящий тосканский или, скорее […], настоящий флорентийский день. Красота, изысканность, ясность, но не без суровости, доведенной до какой-то остроты. Это-то и есть то свойство, которое мы находим во всем самом характерном для тосканского искусства. Такая страна, как Тоскана, выжженная летом, обвеваемая ветрами зимой, всегда каменистая и холмистая, страна в высшей степени сухого, ясного, движущегося воздуха, приводит нас в доброе, активное и сдержанное состояние духа, - в ней так же, как в этих морозных днях, которые к ней идут лучше всего, есть нечто, что дает жизнь и требует жизни: качество счастливо направленного усилия.
В ее описании всегда много цветовых оттенков - в этой цитате их семь, даже если не считать цвет снега и цвет олив. И так - во всей книге, у нее очень цветное зрение.
Обратите внимание, насколько широко раскинут ее взгляд - она расстилает перед нами весь пейзаж, увиденный с высокой точки. Ее взгляд - всегда взгляд издалека, а такой взгляд обесценивает движение. Если она пишет о человеке, занятым каким-то делом, то это именно фигура в пейзаже, его движение локально и зациклено по типу гифок с водопадом или с колышущейся травой. Джон Констебл говорил, что когда пишешь пейзаж, не надо вводить в него выдуманные фигуры - достаточно подождать и появится либо путник, либо занятый земледелием крестьянин, и эти фигуры будут естественны и соприродны пейзажу. Путник, а особенно крестьянин со своими сезонными, т.е. повторяющимися из года в год работами, подчеркивают неизменность пейзажа. Пейзаж как таковой - образ неизменности, вечности. Вот это очень чувствуется во взгляде Вернон Ли - она видит "под знаком вечности", она замечает неизменное, условно-вечное. Даже если она описывает дрогу, вдоль которой "выстроились кипарисы", то она видит не то, что они росли и растут, нет - они выросли и это завершено, оно так и пребудет. Если мне позволено будет сформулировать суть ее взгляда, то: "реальность есть то, что существует вечно".
Любопытно, что такой пейзажный взгляд отнюдь не отрицает детальности и близкого рассматривания. Пейзаж даже предполагает жизнь в нем, непосредственное физическое его восприятие через пешие прогулки:
Только в такой стране, как эта Маремма, где живешь целый день в седле, можно понять полный смысл, полное значение одинокой прогулки пешком. Когда едешь верхом, очаровательные пейзажи развертываются и исчезают впереди и сзади; они мучительно недосягаемы. Для страстного желания ближе узнать их есть препятствие в том, что, только идя пешком, можно близко почувствовать всякую страну. Только во время пеших прогулок и прогулок одиноких - перефразируя Суинберна - касаешься земли, вкушаешь и вдыхаешь ее, и живешь с ней ее жизнью.
Я карабкалась по склонам, - а карабканье по горе - это самая интимная форма прогулки, приводящая к самому лучшему знакомству с землей, - с откосами холма между безлистными вязами, осинами с надувающимися розовыми почками, сухим терновником, клематисами и тростником.
Во время езды, даже во время езды шагом, ни о чем не думаешь; или думаешь о посторонних вещах; но, когда гуляешь одна в не совсем знакомой местности, думаешь о ней - о ней одной только, - и открываешь разные малые причины, заставляющие любить ее.
В другом месте она даже с некоторым сожалением говорит о появлении железных дорог, что теперь ночью ложишься спать, а утром просыпаешься по другую сторону гор, в совсем другом пейзаже, и не воспринимаешь, как один пейзаж перешел в другой.
Оборотной стороной пейзажного восприятия является нечувствительность к городу - городами она явно тяготится. Зато уж если масштаб предмета пейзажен, то тут она сильна, как в этом описании замка привидений:
Был туманный вечер; Евганейские вершины и маленькие холмы Виченцы были едва очерчены; кольца дыма лежали в смутной осенней желтой долине; бледная дождевая пелена заволокла небо; все казалось неопределенным, все внушало мысль о нигде и из этого нигде возникали замок, сады, башни, гибеллинские зубцы стен, статуи, лимонные деревья и высокие кипарисы, овладевшие зрением и фантазией.
Появились летучие мыши; подъемный мост, по которому мы прошли, поднялся за нами легким движением, подобно крылу птицы. Наступили сумерки, и минуты две спустя замок исчез.
Более проблемны отношения с историей. В конце концов история - это то, что изменяется, ее суть в изменении. Взгляд, сфокусированный на вечном и неизменном, не очень приспособлен для разглядывания событий. В этой книге больше всего это заметно на страницах, посвященных Риму. Вот уж чего точно нельзя отделить от истории, даже от Истории, так это Рим, Вечный Город. И у Вернон Ли как раз римские страницы, пожалуй, наименее интересны. Впрочем, и там встречаются фрагменты:
Классический итальянский сад, в сущности, римского происхождения; он может возникнуть только на вершине засыпанных землей античных стен и терм; его формы соответствую руинам, находящимся под ним, его украшения выкопаны из земли при посадке деревьев.
Рим приучает всякого надеяться, запасаться терпением и верить в милость. Он помогает всякому признать то обстоятельство, что жизнь исходит всюду из смерти и покоряет ее. Он заставляет чувствовать, что как есть столетия в Прошлом, так будут столетия и столетия в Будущем. Он утешает воображение своими остатками прошлого, своими крушившимися сценами, помогая разгадать всякую грядущую сцену, хотя бы в мгновенном впечатлении приоткрывая смутную фантасмагорию будущего. Для чего отчаиваться? Зачем быть нетерпеливым? Надо лишь дать пройти времени, лишь обеспечить всевозможные билеты в лотерее судьбы, и наши надежды могут в конце концов осуществиться, и все будет прекрасно. Лишь наше жалкое нетерпение, лишь жалкое чувство нашей беспомощности и смертности тревожит нас. Рим повелевает нам найти силы и утешение.
Теперь, когда мы увидели, в чем особенности взгляда этого автора, мы понимаем, что описанная в книге Италия воображаема, причем не только в смысле фильтра, который отбрасывает ему не нужное, но и в смысле домысливания. Вернон Ли так прямо и называет это "Италией моего воображения":
Кроме шуток, я склонна думать, что специфическое очарование Италии существует только в жаркие летние месяцы; очарование, которое наносит нам удар кинжалом в грудь и заставляет воскликнуть «Вот Италия».
Довольно странно, что Рим, где я провела большую часть детства и который был предметом детского трагического обожания, оставался всегда несколько в стороне и не был Италией моего воображения. Апеннины у Лукки и Пистойи с их внезапным видом итальянских полей и дорог, цветов на стене и на кайме дороги, их колокола, звонящие в летнем небе, их крестьяне и крестьянки, работающие в полях или а станками и прялками, обозначали для меня Италию.
Любопытно до чего меняются ассоциации каждого из нас: теперь Италия для меня - это особая знакомая игра солнечного света и облаков, особая изысканность янтарного заката на ультрамариновых холмах, зимние туманы среди дымчатых оливковых рощ или изгибы и складки бледно-голубых гор. Это страна, не принадлежащая времени, она будет всегда существовать выше живописности, выше сказки. Это лишь спокойное, ровное наслаждение. И только время от времени, когда выступает летняя магия, во мне воскресает совсем другое, старое, восторженное, детское значение этого слова.
Это значение первообраза вообще присуще великому зрелищу, созданному столетиями и называемому Римом, где видимое редко не бывает иллюзией, не тем, чем оно оказывается, когда вы пытаетесь приблизиться к нему. Но это чувство может появиться и в других местах, и оно есть один из случаев, одна из перипетий веры в Genius Loci; одна из маленьких жестокостей, которыми, подобно всем другим божествам, он волнует, очищает и уготовляет души своих почитателей.
Вчерашние мысли вернулись ко мне; я чувствовала удовольствие от того, что очутилась наконец в таком месте, о котором давно уже догадывалась и которое так давно хотела видеть. Но думая обо всем этом и пытаясь понять эту фазу наших сентиментальных отношений с местами, я начала видеть здесь нечто большее. Разве нет в основе всего этого тайного сознания, что действительность, которую мы наконец обретаем и которой так радуемся, вовсе не существует? Не мы ли создали ее из вещества нашей души, из наших собственных мечтаний и желаний, подобно тому же, как мы тайно творим все на свете, что больше всего любим?
В завершение этой рецензии хочется напомнить, что жанр этой книги - сборник английских эссе, посвященных Италии (как я понял, здесь собраны эссе из разных книг Вернон Ли (на archive.org все они доступны в виде качественных сканов). А если это английское эссе, то обязательно будут философические рассуждения о смысле жизни и всем таком (но без излишней серьезности, разумеется - это же английские эссе). Так что завершу я эту рецензию большой цитатой про жизнь как путешествие с неопределенной целью. Она много путешествовала и умела это осмыслить.
Во мне крепнет вера, что самые прекрасные и приятные в воспоминаниях путешествия это те, которые предприняты случайно или в силу необходимости; самые интересные места - это те, в которые мы попадаем случайно или даже забредаем, сбившись с пути, когда путешествуем ради других мест или по делу, или даже в скромных поисках за дешевизной жизни или сбережением здоровья. Мое убеждение, что лучшее путешествие не есть путешествие ради путешествия, идет рука об руку с некоторой философией жизни, весьма смутной и трудноопределимой, но, может быть, очень глубоко сидящей внутри нас и неизбежно захватывающей человека с каждым прибавляющимся годом жизненного опыта. По мере того, как мы живем из года в год и видим нашу собственную жизнь и жизнь других людей около нас, возникает смутная догадка о некоторых таинственных законах, по которым все хорошее в жизни, всякое счастье ее, - нет, даже сама способность быть счастливым, - есть не цель существования, но только прибавка к существованию, а истинное обладание счастьем зависит лишь от добровольного и бескорыстного подчинения разнообразным, меняющимся указаниям и велениям жизни. Сама жизнь есть всегда путешествие от известной отправной точки к неизвестной цели. Мы, движущиеся по ее путям, не в силах предвидеть все дороги, которые пересекаются и перекрещиваются в бесконечной сложности; планы, которые мы рисуем себе, это просто каракули мечтательных детей. Все, что мы можем сделать во время такого путешествия неизвестно куда неизвестно откуда, это смотреть ясно, ступать легко, отказаться от всякого бесполезного багажа, насколько только возможно, и наполнять пригоршни плодами и сладкими и целебными травами, растущими по краям дороги. Если же мы вообразим, что можем сами направить свой путь к таинственному храму Саиса, к садам Армиды, к святому граду Иерусалиму - что же, нет греха в надежде! Мне кажется только, что нас будет ждать тогда разочарование, ибо мудрость, красота и даже святость - это не особые области, не царства, ждущие завоевателя, но скорее, по-моему, преходящие состояния души во время назначенного ей таинственного путешествия. Что же касается богов, то нам не нужны паломничества к ним: они сам величаво шествуют сквозь вселенную, и если душа наша смиренна и радостна, они берут нас за руку и ведут несколько ярдов за собой, - да, именно ведут нас, бедных, с рыбой в руке и собакой, следующей за нами по пятам, как архангелы ведут маленького Товия на итальянских картинах.
И если так, как я думаю, поступают архангелы и великие божества, то насколько еще более вероятно такое отношение к нам со стороны столь скромных и дружественных человеку богов, как гении мест! Нам не надо предпринимать путешествия или делать открытия, чтобы найти Genius Loci. Душа ореады есть в каждом почтенном хорошо растущем дереве, возвышающимся над лесом или уединенно стоящим на распаханной вершине; наяда живет в каждом роднике между осокой и мшистыми камнями, нет, даже в каждом водоеме из благородного камня, с чистой берилловой водой открытой небу, где по вечерам женщины наполняют свои кувшины. А что касается Очарованных Лесов, то они встречаются во многих парках и опоясывают многие города, - надо только признать их и с охотой подчиниться их благородному очарованию. Таким образом, мы обогатим нашу жизнь не какими-либо далекими планами, не поисками перемены и выгоды, но верным достижением того, что у нас под рукой.
Засим оставим "Италию" Вернон Ли и перенесемся на сто лет, в начало XXI века, и наша следующая книга - см. продолжение в следующем посте.