Бабушкин Закон Божий
Очень уж мне нравятся это простые душевные тексты и те образы, что встают за такими русскими понятными словами. Наверное так пишут классики. И ценно еще то, что тексты эти хранят историю страны нашей. Вот, читайте.
Оригинал взят у rebrik в Бабушкин Закон Божий
новая публикация в журнале Фома в Украине
На зиму бабушку Нюру отец привез к нам домой. Старушка прибаливала, и самой, хоть и в родной хате, ей было уже тяжело. Сначала бабушка не возражала, но когда вместе с провожатыми села в машину и увидела, как смахивают слезы ее соседки, с которыми она век прожила рядом, как скулит и мечется по двору все понимающий своим собачим умом Шарик, то стала наотрез отказываться оставлять родное подворье. Да и как покинуть хату, которая вместе с ней еще гражданскую войну помнила, и в Отечественной - или, как здесь говорили, «немецкой» - участие непосредственное принимала? Здесь дети родились, отсюда мужа, деда нашего, «любвеобильная» власть советская в лагеря колымские загнала, да там и похоронила. Тут огород, сад, птица, кудахчущая и гогочущая, корова и прочее хозяйство.
Поехать с сыном уговорили те же соседки. Обещали за всем присмотреть:
- Езжай, Нюра, тебе там с сыном, невесткой да внуками легче будет. Даст Бог, вернешься весной…
Это «вернешься», видно, обнадежило старушку, и баба Нюра - как мы ее с братом называли - согласие свое дала. Вот только Шарик не соглашался и, сорвавшись с привязи, долго бежал за машиной, скуля и гавкая. Баба Нюра все оглядывалась да причитала за всем подворьем и за собакой, пока не скрыли Шарика клубы дорожной пыли. Впрочем, разлука длилась недолго. Через неделю верный пес, худой, с прокушенным ухом и клоками свалявшейся от дальней дороги шерсти, заявился в наш дом в небольшом городке посреди донской степи, который располагался от бабушкиной хаты почти в двухстах километрах пути. Надобно заметить, что Шарик всей своей верной собачьей сущностью бабушку нашу от мыслей мрачных и слез ежедневных о покинутой хате практически избавил. Воспрянула старушка и уже не сидела часами в отведенной ей комнате, тяжко вздыхая и перебирая высохшими узловатыми пальцами края своего платочка.
В то время я по праву старшего сына уже мог по вечерам крутить ручку настройки недавно купленной радиолы и сквозь треск неумолкаемых глушилок слушать, как пел Высоцкий, «контру ФРГ». Немцев - вернее, «Немецкую волну» - почему-то мне не очень нравилось выискивать. Видимо, сказывались рассказы моего отца, дядек и прочих участников недавней (по тем временам) войны. А вот французские, британские и американские передачи стали неотъемлемой частью моей жизни, особенно долгими зимними вечерами. Мать по этому поводу сначала немного сердилась. Даже отцу выговаривала, что «наслушается Сашка на свою и твою голову». Но отец, который и сам, несмотря на свою инженерную должность и партийную принадлежность, любил узнать, чего там «из-за бугра глаголют», как-то раз со мной серьезно побеседовал, объяснил, чего и как понимать надо, и запреты и возмущения материнские тем самым прекратил.
В один из таких вечеров, под воскресенье, настроил я приемник на британскую волну и ожидал уже знакомую, полюбившуюся мне передачу «Глядя из Лондона». Диктор что-то рассказывал, я листал школьный учебник и готовился к завтрашним урокам. И вдруг в радиоле зазвучала церковная служба. Она и раньше звучала, только я внимания не обращал. А тут - как не обратишь, если вместе с далеким церковным хором запела и баба Нюра. Правильно запела - по-церковному, с четким произношением незнакомых и странных для меня по тем временам слов.
С того дня расписание радиоэфиров в нашем доме стало немного другим. Выискивал я для бабушки церковные программы со службами и беседами, да и сам их вольно-невольно слушал. Да и как же было не слушать, если они всегда не только пением бабы Нюры сопровождались, но и без ее рассказов не обходились? Поведала мне старушка и о церкви своей, в тридцатые годы порушенной, и о Боге, который, оказывается, не только в давние времена был, но и нынче никуда не пропал, и о том, что, когда помолишься, то и сил, и ума прибавляется. Это теперь мне ясно и понятно, что в содружестве бабы Нюры с православными радиопередачами «из-за бугра» мною неосознанно изучался Закон Божий, но в то время я лишь внимал да удивлялся.
Отец, слыша наши с бабушкой беседы, озадаченно хмыкал. Мать недовольно брови хмурила, опасаясь, что вечерние занятия на темы божественные станут известны в школе или, не дай Бог, в самих «органах». Опасаться действительно нужно было. Статья за «антисоветскую пропаганду», а любая западная станция по определению власти только этим и занималась, тогда в уголовном кодексе не только присутствовала, но реально действовала и применялась.
Весной, под Пасху, баба Нюра домой засобиралась. Здоровье у нее поправилось, да и «городская жизнь» ей определенно по душе не пришлась. Скучала бабушка по своей хате. Утром, когда солнце только еще собиралось свой лик показать, из комнаты бабы Нюры раздавалось ежедневное «Слава Тебе, Господи, показавшему нам свет», а затем тихое шептание положенных молитв, за которыми следовали тарахтение посуды, хлопанье дверью и беседа с родным Шариком, уже ожидающим завтрака у крыльца.
Родители поняли, что старушку не в силах им удержать, и решили, как только дорога установится (асфальта тогда еще не было), отвезти ее домой.
За день до намеченного отъезда баба Нюра после ужина к отцу обратилась:
- Сынок, там у тебя на чердаке радио старое лежит. Ты его мне не отдашь? Буду я с соседками службы слушать.
На чердаке действительно нашел место своего успокоения старенький «Муромец», до которого не успели добраться наши детские руки. Вернее, успели, но не сильно. Лампу звуковую на самодельный передатчик мы с него сняли да один из двух динамиков позаимствовали, за что и получили вместе с младшим братом серьезный нагоняй.
Баба Нюра тоже расстроилась, что «радио не работает», но потом вспомнила еще об одном своем внуке, день и ночь что-то паявшем, всякие говорящие штуки собиравшем и насквозь канифолью пропахшем.
- Так Юрка (так звали нашего двоюродного брата) мне его отремонтирует! - уверенно заявила бабушка.
Погрузили бабу Нюру вместе с Шариком, приемником и узлами в отцовский рабочий «бобик» (была такая марка машинная) и отвезли «до дому, до хаты». Я бы тоже в деревню с ней уехал - все летние месяцы я там и проводил, - но до окончания учебного года еще больше месяца оставалось. Пообещал бабе Нюре, что приеду сразу после последнего звонка. А чтобы старушка не запуталась, где в приемнике эти две радиостанции, церковные службы передававшие, я наклеил на шкалу две бумажные отметки и клавишу диапазонную с надписью КВ1 сразу включил. Бабушке оставалось лишь вилку в розетку вставить - и вот тебе служба на всю хату. А расписание передач божественных старушка за зиму наизусть выучила.
Скоро пришло письмо, что доехала нормально, здоровье хорошее, корову и птицу у соседок забрала, кукурузу посадила, а Шарик отыскал свою старую обеденную миску, роль которой исполняла немецкая военная каска. В конце письма стояла приписка, что Юрка радио отремонтировал, но слышно службы плохо, трещит что-то. И звук то громче, то тише - ничего не разберешь.
Я рвался в деревню и ругал Юрку - за то, что у того ума не хватило антенну соорудить.
В первый же день своего приезда в деревню забрались мы с братом на чердак и соорудили антенну, которая начиналась от соломенной крыши бабушкиного дома и тянулась через весь двор к навесу для сушки кукурузы и фруктов
Включили «Муромец» и остолбенели. По всей хате разнёсся четкий, ясный, без хрипа глушилок и прочих помех, голос Анатолия Гольдберга:
- В эфире Би-Би-Си. Информационная программа «Глядя из Лондона».
Оказывается, деревню, где жила баба Нюра, волны глушения практически полностью обходили стороной. Уже по прошествии многих лет я такую слышимость западных радиостанций лишь в Абхазии наблюдал, да и то в тех диапазонах, которых в стандартных советских радиоприемниках не было.
Бабушка несказанно обрадовалась и долго рассказывала своим соседкам и знакомым, какие у нее «онуки» умные да умелые. Радио исправили, и теперь церковную службу они вместе слушать будут.
Все лето под воскресенье и в праздники православные собирались в бабушкиной хате старушки и пара дедов, перед включением приемника крестом себя (и украдкой - самого «Муромца») осеняли и в радио-богослужении участие принимали. То, что знали, вместе с далеким хором пели, а после программы долго еще на темы божественные рассуждали. Церковь ведь ближайшая в километрах ста от их хутора находилась, не каждый год и выберешься.
После каникул, уже поздней осенью, услышал я, что родители тихо о чем-то переговариваются, чтобы мы с братом не слышали. Но то, что они о бабушке говорят, я все равно расслышал. И спросил:
- А что, баба Нюра болеет? Опять к нам привезете?
- Не болеет, - ответил отец. - Иная там болячка.
В выходные он уехал к бабушке. Вернулся сердитый и хмурый. На все мои вопросы отвечал, что когда будет нужно, тогда и расскажет, что там на его родине произошло и зачем он туда ездил.
Так и не рассказал, пока я следующим летом сам не узнал.
- Ну как, сильно твоему бате досталось? - был первый вопрос брата Юрки по моему приезду.
- За что досталось? - не понял я.
Оказывается, после Покрова заявилась к бабушке делегация в составе председателя сельсовета, парторга, комсорга и прочих активистов-колхозников с требованием разъяснить, на каком основании она у себя в хате церковь устроила и антисоветские голоса слушает.
Бабушка, всю жизнь в колхозе проработавшая, отца своего, в гражданскую убитого, похоронившая, мужа, деда нашего, в лагерях колымских, потерявшая, детей, угнанных в Германию, дождавшаяся, оказалась старушкой отнюдь не робкого десятка. Когда ее объяснения, что она с соседями службу не служит, а слушает, «партейная» (по определению хуторян) делегация не приняла и решила приемник конфисковать, взяла баба Нюра ухват, с которым она до конца дней своих в печи хлеб пекла, и выгнала всех активистов на улицу.
Борцы за светлое коммунистическое будущее, огорченные «несознательной» бабкой, тут же в колхозном правлении сочинили два письма: в адрес партийной организации, где мой отец состоял, и в строительное управление, которым он руководил.
Времена были постхрущевские, и к любому упоминанию о Боге, вере и Православии относились с опаской и подозрением, поэтому отца тут же направили «мать усмирить».
Отец съездил. Усмирил.
Бабушки с дедушками так и приходили службы слушать, а вот детей с собой больше не брали и громко «Отче наш» вкупе с «Верую» с русскими хорами из Америки да Англии не распевали…
Давно уже ушла к Богу, в которого она искренне, непосредственно и проникновенно верила, баба Нюра, затерялся наш старый ламповый «Муромец», забрали в школьный музей миску Шарика, но и сегодня, уже в сане священника, я езжу в эту деревеньку к разрушенной бабушкиной хате и вспоминаю ее уроки Закона Божия.
Оригинал взят у rebrik в Бабушкин Закон Божий
новая публикация в журнале Фома в Украине
На зиму бабушку Нюру отец привез к нам домой. Старушка прибаливала, и самой, хоть и в родной хате, ей было уже тяжело. Сначала бабушка не возражала, но когда вместе с провожатыми села в машину и увидела, как смахивают слезы ее соседки, с которыми она век прожила рядом, как скулит и мечется по двору все понимающий своим собачим умом Шарик, то стала наотрез отказываться оставлять родное подворье. Да и как покинуть хату, которая вместе с ней еще гражданскую войну помнила, и в Отечественной - или, как здесь говорили, «немецкой» - участие непосредственное принимала? Здесь дети родились, отсюда мужа, деда нашего, «любвеобильная» власть советская в лагеря колымские загнала, да там и похоронила. Тут огород, сад, птица, кудахчущая и гогочущая, корова и прочее хозяйство.
Поехать с сыном уговорили те же соседки. Обещали за всем присмотреть:
- Езжай, Нюра, тебе там с сыном, невесткой да внуками легче будет. Даст Бог, вернешься весной…
Это «вернешься», видно, обнадежило старушку, и баба Нюра - как мы ее с братом называли - согласие свое дала. Вот только Шарик не соглашался и, сорвавшись с привязи, долго бежал за машиной, скуля и гавкая. Баба Нюра все оглядывалась да причитала за всем подворьем и за собакой, пока не скрыли Шарика клубы дорожной пыли. Впрочем, разлука длилась недолго. Через неделю верный пес, худой, с прокушенным ухом и клоками свалявшейся от дальней дороги шерсти, заявился в наш дом в небольшом городке посреди донской степи, который располагался от бабушкиной хаты почти в двухстах километрах пути. Надобно заметить, что Шарик всей своей верной собачьей сущностью бабушку нашу от мыслей мрачных и слез ежедневных о покинутой хате практически избавил. Воспрянула старушка и уже не сидела часами в отведенной ей комнате, тяжко вздыхая и перебирая высохшими узловатыми пальцами края своего платочка.
В то время я по праву старшего сына уже мог по вечерам крутить ручку настройки недавно купленной радиолы и сквозь треск неумолкаемых глушилок слушать, как пел Высоцкий, «контру ФРГ». Немцев - вернее, «Немецкую волну» - почему-то мне не очень нравилось выискивать. Видимо, сказывались рассказы моего отца, дядек и прочих участников недавней (по тем временам) войны. А вот французские, британские и американские передачи стали неотъемлемой частью моей жизни, особенно долгими зимними вечерами. Мать по этому поводу сначала немного сердилась. Даже отцу выговаривала, что «наслушается Сашка на свою и твою голову». Но отец, который и сам, несмотря на свою инженерную должность и партийную принадлежность, любил узнать, чего там «из-за бугра глаголют», как-то раз со мной серьезно побеседовал, объяснил, чего и как понимать надо, и запреты и возмущения материнские тем самым прекратил.
В один из таких вечеров, под воскресенье, настроил я приемник на британскую волну и ожидал уже знакомую, полюбившуюся мне передачу «Глядя из Лондона». Диктор что-то рассказывал, я листал школьный учебник и готовился к завтрашним урокам. И вдруг в радиоле зазвучала церковная служба. Она и раньше звучала, только я внимания не обращал. А тут - как не обратишь, если вместе с далеким церковным хором запела и баба Нюра. Правильно запела - по-церковному, с четким произношением незнакомых и странных для меня по тем временам слов.
С того дня расписание радиоэфиров в нашем доме стало немного другим. Выискивал я для бабушки церковные программы со службами и беседами, да и сам их вольно-невольно слушал. Да и как же было не слушать, если они всегда не только пением бабы Нюры сопровождались, но и без ее рассказов не обходились? Поведала мне старушка и о церкви своей, в тридцатые годы порушенной, и о Боге, который, оказывается, не только в давние времена был, но и нынче никуда не пропал, и о том, что, когда помолишься, то и сил, и ума прибавляется. Это теперь мне ясно и понятно, что в содружестве бабы Нюры с православными радиопередачами «из-за бугра» мною неосознанно изучался Закон Божий, но в то время я лишь внимал да удивлялся.
Отец, слыша наши с бабушкой беседы, озадаченно хмыкал. Мать недовольно брови хмурила, опасаясь, что вечерние занятия на темы божественные станут известны в школе или, не дай Бог, в самих «органах». Опасаться действительно нужно было. Статья за «антисоветскую пропаганду», а любая западная станция по определению власти только этим и занималась, тогда в уголовном кодексе не только присутствовала, но реально действовала и применялась.
Весной, под Пасху, баба Нюра домой засобиралась. Здоровье у нее поправилось, да и «городская жизнь» ей определенно по душе не пришлась. Скучала бабушка по своей хате. Утром, когда солнце только еще собиралось свой лик показать, из комнаты бабы Нюры раздавалось ежедневное «Слава Тебе, Господи, показавшему нам свет», а затем тихое шептание положенных молитв, за которыми следовали тарахтение посуды, хлопанье дверью и беседа с родным Шариком, уже ожидающим завтрака у крыльца.
Родители поняли, что старушку не в силах им удержать, и решили, как только дорога установится (асфальта тогда еще не было), отвезти ее домой.
За день до намеченного отъезда баба Нюра после ужина к отцу обратилась:
- Сынок, там у тебя на чердаке радио старое лежит. Ты его мне не отдашь? Буду я с соседками службы слушать.
На чердаке действительно нашел место своего успокоения старенький «Муромец», до которого не успели добраться наши детские руки. Вернее, успели, но не сильно. Лампу звуковую на самодельный передатчик мы с него сняли да один из двух динамиков позаимствовали, за что и получили вместе с младшим братом серьезный нагоняй.
Баба Нюра тоже расстроилась, что «радио не работает», но потом вспомнила еще об одном своем внуке, день и ночь что-то паявшем, всякие говорящие штуки собиравшем и насквозь канифолью пропахшем.
- Так Юрка (так звали нашего двоюродного брата) мне его отремонтирует! - уверенно заявила бабушка.
Погрузили бабу Нюру вместе с Шариком, приемником и узлами в отцовский рабочий «бобик» (была такая марка машинная) и отвезли «до дому, до хаты». Я бы тоже в деревню с ней уехал - все летние месяцы я там и проводил, - но до окончания учебного года еще больше месяца оставалось. Пообещал бабе Нюре, что приеду сразу после последнего звонка. А чтобы старушка не запуталась, где в приемнике эти две радиостанции, церковные службы передававшие, я наклеил на шкалу две бумажные отметки и клавишу диапазонную с надписью КВ1 сразу включил. Бабушке оставалось лишь вилку в розетку вставить - и вот тебе служба на всю хату. А расписание передач божественных старушка за зиму наизусть выучила.
Скоро пришло письмо, что доехала нормально, здоровье хорошее, корову и птицу у соседок забрала, кукурузу посадила, а Шарик отыскал свою старую обеденную миску, роль которой исполняла немецкая военная каска. В конце письма стояла приписка, что Юрка радио отремонтировал, но слышно службы плохо, трещит что-то. И звук то громче, то тише - ничего не разберешь.
Я рвался в деревню и ругал Юрку - за то, что у того ума не хватило антенну соорудить.
В первый же день своего приезда в деревню забрались мы с братом на чердак и соорудили антенну, которая начиналась от соломенной крыши бабушкиного дома и тянулась через весь двор к навесу для сушки кукурузы и фруктов
Включили «Муромец» и остолбенели. По всей хате разнёсся четкий, ясный, без хрипа глушилок и прочих помех, голос Анатолия Гольдберга:
- В эфире Би-Би-Си. Информационная программа «Глядя из Лондона».
Оказывается, деревню, где жила баба Нюра, волны глушения практически полностью обходили стороной. Уже по прошествии многих лет я такую слышимость западных радиостанций лишь в Абхазии наблюдал, да и то в тех диапазонах, которых в стандартных советских радиоприемниках не было.
Бабушка несказанно обрадовалась и долго рассказывала своим соседкам и знакомым, какие у нее «онуки» умные да умелые. Радио исправили, и теперь церковную службу они вместе слушать будут.
Все лето под воскресенье и в праздники православные собирались в бабушкиной хате старушки и пара дедов, перед включением приемника крестом себя (и украдкой - самого «Муромца») осеняли и в радио-богослужении участие принимали. То, что знали, вместе с далеким хором пели, а после программы долго еще на темы божественные рассуждали. Церковь ведь ближайшая в километрах ста от их хутора находилась, не каждый год и выберешься.
После каникул, уже поздней осенью, услышал я, что родители тихо о чем-то переговариваются, чтобы мы с братом не слышали. Но то, что они о бабушке говорят, я все равно расслышал. И спросил:
- А что, баба Нюра болеет? Опять к нам привезете?
- Не болеет, - ответил отец. - Иная там болячка.
В выходные он уехал к бабушке. Вернулся сердитый и хмурый. На все мои вопросы отвечал, что когда будет нужно, тогда и расскажет, что там на его родине произошло и зачем он туда ездил.
Так и не рассказал, пока я следующим летом сам не узнал.
- Ну как, сильно твоему бате досталось? - был первый вопрос брата Юрки по моему приезду.
- За что досталось? - не понял я.
Оказывается, после Покрова заявилась к бабушке делегация в составе председателя сельсовета, парторга, комсорга и прочих активистов-колхозников с требованием разъяснить, на каком основании она у себя в хате церковь устроила и антисоветские голоса слушает.
Бабушка, всю жизнь в колхозе проработавшая, отца своего, в гражданскую убитого, похоронившая, мужа, деда нашего, в лагерях колымских, потерявшая, детей, угнанных в Германию, дождавшаяся, оказалась старушкой отнюдь не робкого десятка. Когда ее объяснения, что она с соседями службу не служит, а слушает, «партейная» (по определению хуторян) делегация не приняла и решила приемник конфисковать, взяла баба Нюра ухват, с которым она до конца дней своих в печи хлеб пекла, и выгнала всех активистов на улицу.
Борцы за светлое коммунистическое будущее, огорченные «несознательной» бабкой, тут же в колхозном правлении сочинили два письма: в адрес партийной организации, где мой отец состоял, и в строительное управление, которым он руководил.
Времена были постхрущевские, и к любому упоминанию о Боге, вере и Православии относились с опаской и подозрением, поэтому отца тут же направили «мать усмирить».
Отец съездил. Усмирил.
Бабушки с дедушками так и приходили службы слушать, а вот детей с собой больше не брали и громко «Отче наш» вкупе с «Верую» с русскими хорами из Америки да Англии не распевали…
Давно уже ушла к Богу, в которого она искренне, непосредственно и проникновенно верила, баба Нюра, затерялся наш старый ламповый «Муромец», забрали в школьный музей миску Шарика, но и сегодня, уже в сане священника, я езжу в эту деревеньку к разрушенной бабушкиной хате и вспоминаю ее уроки Закона Божия.