Зошкин дом (часть 3)
Никитос.
Папаня Зошкин, Тосин муж, выпилился эпично. Мне лет пять-шесть тогда было. Я сам не видел, а бабки рассказывали. Вся улица говорила. Нажрался, залез на дымовую трубу котельной. Закричал что-то вроде «люблю тебя, Антонина!» и прыгнул в трубу.
Я еще помню в том возрасте удивился, что от этого умереть можно. Но труба-то здоровая, высокая.
Тося вышла замуж за какого-то татарина, который в этой котельной работал. Теперь вот думаю, может он поэтому Папаня Зошкин именно эту трубу и выбрал?
Татарин разбирался в трубах и научил Тосю гнать самогон. А еще у татарина уже был один сын, не помню как его звали, может Дима. И вот, Тоська ему еще одного родила - Никиту.
Никита пиздец был дерзкий ребенок. Никакой управы на него не было. Ну а кто им там занимался? Тося на рынке или самогон гонит. А татарин в котельной или тоже самогон гонит. Или бухают они самогон. Зошка вменяемая, ну относительно вменяемая, только потому, что с нашей семьей терлась постоянно. Не я с ними, а она с нами. Мама моя, царство ей небесное, занималась с ней постоянно, читать, писать ее учила, считать, одним словом работала с этой бестолочью. Любила ее. Мама моя дочку очень хотела.
Зошка придет, сядет рядом с ней, а мама ей волосы расчесывает. А Зошка как кошка к ней прижимается, только что не урчит. Маму обнимает, а сама смотрит испуганно, потому что боится, что прогонят ее. Никто ее не прогонял. Мама ей волосы чешет и нахваливает их или ворчит, что спутанные, что никто не занимается ими, а кому там заниматься? Тося к Зошкиным волосам если и дотрагивалась, то только чтобы подзатыльник влепить.
Короче, опять отвлекся. Никитос рос ублюдком. Внешне он был белесый как сестра, да в общем-то такой же был, но балованный, неуправляемый, крикливый. Ничего не боялся. У бабушек от него давление поднималось, старших он не уважал, постоянно хулиганил.
Зоя, разумеется, сестра херовая ему была. Она его не любила. Постоянно пугала. С детства его пугала, он только родился, она его пугать начала и бить. Но он не боялся. Все младшие дети ее боялись, а он нет. Она что только не придумывала: и нитки в доме завязывала и дергала, чтобы вещи сами двигались, и в одеяло его заворачивала, связывала. Пугала как могла. Один раз он так брыкался, что через одеяло ей молочные зубы повыбивал.
С возрастом легче не становилось.
Подбежит к Зошке и гвоздем ее в спину ткнет. Она схватит его и давай хлестать лозой ивовой. Он плачет, кричит:
- Зоюфка, мийинькая, не бей меня пожавуйста, я тебя йюбйю.
Только она остановится - отбегает и кричит:
- Убью тебя мгазина, убью, только уснешь!
Я сам его боялся. Жесткий он был. Отрывной капец. Кажется, что до конца пойдет. Сдохнет, но не отступится. За это его конечно стоило бы уважать, если бы не был таким бескомпромиссно ебанутым. Ничего доброго в нем не было.
Мы с Зошкой любили пугать малых страшными историями, там о вампирах, кладбище вурдалаках, но на него все это не работало. Он тупо не слушал. Его невозможно было сосредоточить.
Пока он помладше был, у меня к нему был только один подход - игнорировать. Не обращать внимание. Вот реально был эффект. Пусть бегает, дразнит, камнями кидается. Тупо игнорировать. Это для него самое страшное. Никогда не верил в эту философию, но с ним это действительно работало. Ведь ему чего хотелось-то? Внимание к себе привлечь, и не важно как. Будут с ним в войнушку играть или бить по голове - пофиг, лишь бы с ним время проводили. На него ведь никто внимания не обращал. Никто с ним не играл: ни татарин, ни брательник его старший, ни мамаша. Только ругали его, чтобы отъебался. Выходит, оставалась у него только сестра, которая его лупила больше всех, потому что ненавидела. Впрочем, ненавидела в основном потому, что уж больно они похожи были. И еще потому, что авторитет ее не уважал. Так он и рос, и ему даже с возрастом все больше нравилось, когда его бьют. Вот ты его бьешь, у него слезы в глазах, но он не плачет, а глаза блестят таким задором, дальше открывается, словно говорит: «бей меня, делай со мной что хочешь, хоть убей, только проводи со мной время.» Такой вот малолетний мазохист. А потом родители приходят, и тут он, конечно, для них устраивает концерт, исполняет как ему больно. Плачет, задыхается, сопли из носа висят до пола. Но все это театр. Манипулировать и гадить он у сестренки учился.
Хотя, как бы, проблемы его были уже тогда понятны и достойны сочувствия, подружиться с ним не получалось, слишком колючий. Зошка не такая строптивая, более гибкая и не драчливая совсем. К тому же, она могла быть с людьми милой, а Никитос вообще никак не мог. Ну вот вообще.
Так или иначе, время шло и этот опёздал начал становиться реальным геморроем. Зое уже сложно было его бить. Шло к тому, что он ее скоро пиздить начнет. К тому же, он реально начал нас палить. Ходил за нами везде. Следил. Стучал на нас. Подсирал как мог. Я его боялся. Найти общий язык, как я уже сказал, не получалось. Нам с Зоей приходилось выдумывать слова, свой собственный язык даже, чтобы он нас не понимал. И если раньше от него можно было тупо убежать, то с возрастом это становилось все сложнее и сложнее. Убежать все еще можно было, он отставал конкретно, но не сдавался и искал нас, чтобы за нами подсматривать и подсирать. Мы подозревали, что он знает о нашем секрете, и давно планировали Никиту основательно проучить, да так, чтобы сломать его, полностью взять под контроль.
Это было в конце ноября. Никитос увязался за нами сразу после школы. Пилял с ранцем битый километр. Пилял и пилял. А мы тоже с ранцами кряхтели от него. На улице уже холодно было, может градуса два. Все серое. Грязное. Снег выпал и потаял как всегда. Наш план был на «баки» его заманить и напугать. Баков было два. Такие две уебищные ржавые цистерны метров шесть-семь высотой. Они стояли в балке за котельной, той самой котельной. Нахер они там стояли? - Я не знаю. Что-то в них из котельной сливали или резервы воды там были. Без понятия. В них, определенно, была жидкость и это скорее всего была грязная, ржавая вода. Цистерны ржавели там столько, сколько я себя помню. Залезть на них было сложно, особенно для детей, лестницы начинались высоко. Тем не менее, на один из баков мы регулярно лазили, под него можно было подставить доски или покрышку от трактора. На другую цистерну залезть не получалось. Но с той на которую мы залазили было видно, что они сверху идентичны.
Слава у этих «баков» была дурная и это целиком моя заслуга, я над этим работал, чем я по сей день горжусь. Из всех моих страшных историй, которыми я малых пугал, эта была самая реалистичная, потому что можно было ее легко проверить. История была такая, что наверху у одной из цистерн есть открытый люк, и это была правда. Немногие, кто на цистерну залазил видели этот люк. Так вот, жил был глупый мальчик, который в этот люк упал и не смог вылезти. Барахтался в грязной, ржавой воде вместе с дохлыми кошками и птицами, пока не утонул. Конечно же, никто туда не падал, ведь это надо быть очень тупым. Глядя в этот люк, было очевидно, если туда упадешь вылезти не сможешь, никакой лестницы внутри не было. Даже смотреть туда было страшно - темнота вонючая. Так вот, этот мальчик глупый упал туда и стал живым трупом. Он там до сих пор плавает. Кричать он не может, у него же вода в легких, поэтому он костяшками своей маленькой трупной ручки в бак стучит. И вот на этом месте истории надо подойти к баку, приложить ухо и закрыть глаза, а другое ухо прикрыть рукой, и тогда станет слышно, как с другой стороны кто-то стучит. Ну как? Охуенно? Конечно кто-то стучит. Трубы стучат. Ржавчина стучит. Тоже самое будет слышно если в ванну полную с головой залезть. Но история на мелких впечатление производила оглушающее, учитывая что мы с Зошкой ее независимо друг от друга рассказывали. Ведь стучит же. Дети местные это место избегали, потому место это было наше. А если на цистерну залезть, то тебя ниоткуда не видно. Только раз с вертолета или с трубы котельной. А ты, напротив, всех видишь, если к краю подойдешь и главное всегда услышишь, если к тебе кто-то наверх ползет. Там мы с ней вечерами и валялись. Днем там жарко было. Все круто, только из люка воняло. Вода внутри цвела. К тому же, не будешь каждый раз спускаться, чтобы в туалет сходить.
Так вот, Никитос... Что, блядь, вообще за имечко, Никитос. Никита. Мода тогда, в девяностые, как раз, началась, детей Никитами, Егорами, да Данилами называть. Значит, Никитос за нами увязался, мы от него оторвались немного для проформы, но возле цистерн, пока мы покрышку тянули он нас настиг.
Добежал и говорит:
- Когда свадьба?
А мне так стыдно стало.
Я чо-то тупое мямлить начал. Типа, «Ты - дурак ваще, какая свадьба, шо ты мелишь. Твоя свадьба? Вали малой!»
А Зоя, понятное дело, как и все девочки поразвитее в том возрасте была. Она говорит:
- Завтра. Завтра у нас свадьба, Никита.
Малой не знает, что сказать, его с толку это сбило.
Она дальше и продолжает.
- Ебаться будешь с нами? Мы наверх полезем ебаться.
У Никиты шары вместо глаз от такой искренности. Покраснел не знает, что и сказать.
Мы наверх полезли.
Кричит нам снизу:
- Я всем расскажу! Я про вас все знаю!
Но мы дальше лезем. Залезли и ждем. Он то меньше. Он до лестницы даже с покрышки дотянуться не может. Слышим доску тянет, чтобы ее на покрышку поставить и потом подняться. Короче, через минут пять выглядывает голова и говорит.
- А я знал, что вы не ебетесь, жених и невеста.
Я говорю:
- Мы на мертвяка смотрим.
Он конечно слышал эти истории. Говорит:
- Нет там мертвяка никакого.
Зоя мне, важно так:
- Нафиг его, не рассказывай. Я же говорила он тупой и маленький, он не поверит. Мы тут серьезными делами занимаемся.
Никита вылез на крышу цистерны и стоит неуверенный. Подойти боится. Я достал спички, начал зажигать их и в люк кидать. Он на цыпочки приподнимается. Ему очень заглянуть хочется. Но там хоть спички кидай, хоть не кидай - не видно не черта, гаснут сразу. Но он не знает об этом. Подходит к нам по спирали нерешительно.
Я говорю:
- Макушку лысую видно. Может, это не мальчик а сантехник был. Ну или дяпчик-бомжара. Потому что макушка лысая. Давай, - говорю, - по ней кирпидоном кинем и посмотрим пошевелится или нет.
Зоя отвечает:
- Это мальчик маленький, лет восемь. Просто он разложился, поэтому череп видно.
И спичку кидает. Я кирпич следом кинул. Бултых! По звуку метра два до люка.
И мы с ней сразу отползли, как бы испугались.
Зоя такая:
- Он дернулся! Я видела он дернулся. Он же выползти по стене не сможет?
Я говорю:
- Я обратно полез. Пошли Зошка. Это не шутки. Ты как хочешь, а это не смешно. Это человек. С этим не играют. Плохая примета и мне тут плохо.
И пошел к лестнице. И Зоя за мной. А Никитос в сторону, чтобы мы его не схватили. Но мы тупо к лестнице. С важными, такими траурными лицами. А он к люку. Заглядывать туда. Там черным черно.
- Воняет, - заявляет нам.
Повелся.
- Слазь отсюда, - говорю ему, - нечего туда смотреть еще свалишься.
А он:
- Дайте спички.
Я говорю:
- Не дам, мои спички.
А Зоя говорит:
- Нет ты дай ему, пусть, дескать сам посмотрит.
Ну и мы начали. «Не дам - Дай. Не дам - Дай. Да пошла ты, не дам.» Поисполняли. И она в итоге:
- Дай мне, - говорит, - спички.
Я говорю:
- На, а я слажу.
И дал.
Уже темнеть начало. Тучи низкие. Зоя спичку зажгла и идет к Никите со спичкой в руках. А тот перед черным кругом люка на четвереньках стоит и смотрит на Зоину спичку. Она с другой стороны люка подошла, чтобы не спугнуть его, и со спичкой горящей на колени опустилась. Никита со спички глаз не отводит, она списку отпускает и та в люк падает погасшая. Но Никита уже на крючке. Я тихо к ним иду. Зоя новую спичку зажигает и он снова на нее как под гипнозом уставился, как кролик на удава. В глазах у них обоих огонь мерцает. Она отпустила спичку и они оба синхронно в люк заглядывают. Спичка, понятное дело, даже до воды не долетает, гаснет. А я медленно иду к ним. Зоя Никите:
- Видел?
Он:
- Ничо не видел!
Она:
- С твоей стороны у стенки.
Плюет на две спички, чтобы они не сразу разгорелись. Никитос уже подпрыгивает в нетерпении. Зоя чиркает обеими сразу, и пальцы разжимает перед его носом. Никитос скорее в люк заглядывать - не упустить. Голову вслед за спичками засунул. Зоя хватает его за рюкзак на спине, тянет на себя и пихает в люк, а я сзади его за ноги хватаю. Он визжит, как подстреленный, брыкается что есть силы. Всю куртку своими грязными сапогами вымазал. Орал как режут его. Я подумал, сейчас за ним следом улечу. Зоя мне помочь пытается, хватает его за брюки. Он орет, что-то нечленораздельное. Она ему кричит:
- Не лягайся, тебе же хуже!
Там ори не ори. Мы много раз там орали, чтобы акустику проверить. Кругом балка, никого нет, кроме бомжей. С другой стороны котельная гудит. Уже же отопительный сезон как-никак. Он за руки меня схватить пытается. Изгибается как угорь на сковородке.
- Не брыкайся - не удержим, - она ему кричит.
Он кричит, хрипит, лягается. А с рюкзаком он тяжелый. Тяжело его держать, так чтобы только за ноги. Выше поднять вылезти сможет. Секунд пять это на самом деле все продолжалось. Совсем не долго. Хотя казалось долго. И бултых. Я стою с сапогом в руке. Никитос упал в цистерну. Мы неуклюже его туда обронили. Ведь доставать его непуганым нельзя было, а удержать не вышло, и как-то мы так даже и сами не поняли, как это случилось. И вот бултых в темноту.
Орет, визжит, плачет, захлебывается - «Достаньте меня! Пожалуйста! Зоюшка, миленькая, пожалуйста доставай меня быстрее» - глухо так, с металлическим эхом.
Мы смотрим друг на друга охуевшие. Что делать?
- Помогите! Люди!! Спасите! Аааа! Я вас убью, сволочи, мрази, пидарасы! Помогите!!
Такой вот он жесткий пацан. Дети часто думают, что бессмертны. Думают, все происходит с кем-то еще, но не с ними.
- Зоя, ты - труп, тебе конец. Убью. Арррр.... Достаньте меня! Хооооолодно.
Рычит, голос дрожит. Слышим как он барахтается. Скребется по стенкам.
Мы просто смотрим друг на друга. Даже в люк заглянуть боимся. И вот тогда стало страшно мне. Вот это было пиздец как страшно. Еще никогда в жизни такой ужас меня не накрывал. Ни до, ни после. Оцепенел, сижу пошевелиться не могу. Что же мы натворили-то?
Зоя спохватилась, кричит ему:
- Клянись, что никому не расскажешь!
Он на все согласен. Слышим плеск. Гул. Кричит едва понятно.
- Клянусь, никому не расскажу!
Зоя смотрит на меня. И я вижу, она уже поняла, то, что я еще сам себе боюсь сказать - мы оставим его там.
Но она продолжает. Глаза горят.
- Клянись, что верным мне будешь до самой смерти и после смерти тоже!
- Клянусь, - кричит оттуда. Голос дрожит.
- Клянись четыре раза, богом, дьяволом, мамочкой и душой.
- Клянусь богом, клянусь, клянусь! - из бака кричит неразборчиво и кашляет.
Я думаю: «Боже, только бы проснуться сейчас, вот просто проснуться и все. Сделай так, чтобы я проснулся. Ведь не может это быть правдой.»
Зоя, вся бледная, прямо синяя, тоже дрожит, но не унимается.
- Говори, что ты мой до самой смерти и после нее!
Я головой качаю. Это пиздец. Мы не вытянем его. Я не знаю, как его оттуда достать. У нас нет веревки или провода. Доски не достанут. До дома пол часа бежать. Ветку искать?
Никита начал плакать тоненько:
- Пожалуйста, я буду хорошо себя вести, клянусь.
Бежать в ближайший дом, кричать что ребенок в бак упал? Нам конец.
Я ему кричу:
- Никитос, это сон! Это просто сон! Тебе это снится. Это не взаправду все.
Смотрю на Зою.
- Он убьет нас если вылезет, - говорит она мне тихо, - он никогда нам не простит.
А он из бака:
- Клянусь, Зоююююшкааа, клянусь, достаньте меня только, пожалуйста! Я сделаю все для тебя, клянусь.
Я кричу:
- Никитос, держись, мы тебе веревку сейчас скинем. Сейчас вернемся. Одну минуту, у нас веревка внизу. Держись там... не ори.
А Зоя за рукав меня взяла и показывает, типа - нет. Да, я и сам знаю, что нет. Я это просто, чтобы он орать перестал, и он действительно утих, только кашлял тихонько и барахтался.
Вот мы сидим с сестрой моей сводной двоюродной на коленях, смотрим друг на друга, это наверное минуты три продолжалось. Я ей в глаза, а она мне в глаза. Глаза у нее серые. И я не могу поверить, что это правда. Что мы это правда сделали.
И тогда Зоя говорит в люк:
- Никитос, ты слышишь меня? Ты живой? Ты как там?
Он все еще барахтается, боец, из последних сил хрипит:
- Холодно, ног не чувствую. Где веревка, не вижу, темно, кидайте ее, давайте же! Хооолоднооо! Кидайте веревку. Где вы?
- Никитос.- продолжает она, и голос у нее жесткий стал, насмешливый - ты помнишь, ты не верил, что в баке мальчик сдох, утонул. Никита это не сон. Это ты и есть этот мальчик!
Тогда и до него наконец дошло. И он просто стал плакать и повторять тоненьким голосом. - «Мамочка! Мама! Мамочка! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мама!...»
Вот это мы слышали, когда слазили.
Она его, таки, сломала напоследок.
Никитоса не нашли. Да его и не искали то особенно. Хватились только на следующий, день с Зоеной подачи. В цистернах смотреть никому в голову не пришло. И мы туда ходить перестали. Наше райское гнездышко на крыше ржавой цистерны с вонючим черным люком было нами же и осквернено. Несколько лет спустя, в моменте, думали из любопытства залезть туда с фонариком, но я не решился. Лазила ли она туда сама? Может быть и лазила. Могу себе представить, сидела как дурочка Аленушка у Васнецова, поджав ноги, пела братцу песни, а скорее просто плевала в люк.
Итак, нам сошло это с рук. Через пару месяцев дом Зойкин ограбили. Девяностые же. На рыночников часто наводили, а еще скорее кто-то из клиентов самогонного бизнеса. Старший сын татарина, как же его там звали? Кажется Дима или Игорь. Он единственный кто был дома. Его ножом пырнули. Он выжил. Но идиотом на всю жизнь остался, жил с бабушкой и дедушкой, а потом в психушке. Сейчас не знаю. Татарин спился в своей роковой котельной, про Тосю - жену его, мать Зойки, я уже рассказал. Такие вот дела.
Про Никиту я забыть постарался. Не могу сказать, что прямо его жалко очень было. Отрывной он слишком был. Так что последние лет десять я про него не вспоминал. Но сегодня, когда я смотрел на мокрый ковер мне показалось, что это было такой же запах, как из люка.
Ах да, сапог. Сапог - улика. Сапог я ему после Зоиных слов вниз сбросил, хотя Зошка хотела его себе на память забрать. Но говорят в одном сапоге ходить дурная примета.
Папаня Зошкин, Тосин муж, выпилился эпично. Мне лет пять-шесть тогда было. Я сам не видел, а бабки рассказывали. Вся улица говорила. Нажрался, залез на дымовую трубу котельной. Закричал что-то вроде «люблю тебя, Антонина!» и прыгнул в трубу.
Я еще помню в том возрасте удивился, что от этого умереть можно. Но труба-то здоровая, высокая.
Тося вышла замуж за какого-то татарина, который в этой котельной работал. Теперь вот думаю, может он поэтому Папаня Зошкин именно эту трубу и выбрал?
Татарин разбирался в трубах и научил Тосю гнать самогон. А еще у татарина уже был один сын, не помню как его звали, может Дима. И вот, Тоська ему еще одного родила - Никиту.
Никита пиздец был дерзкий ребенок. Никакой управы на него не было. Ну а кто им там занимался? Тося на рынке или самогон гонит. А татарин в котельной или тоже самогон гонит. Или бухают они самогон. Зошка вменяемая, ну относительно вменяемая, только потому, что с нашей семьей терлась постоянно. Не я с ними, а она с нами. Мама моя, царство ей небесное, занималась с ней постоянно, читать, писать ее учила, считать, одним словом работала с этой бестолочью. Любила ее. Мама моя дочку очень хотела.
Зошка придет, сядет рядом с ней, а мама ей волосы расчесывает. А Зошка как кошка к ней прижимается, только что не урчит. Маму обнимает, а сама смотрит испуганно, потому что боится, что прогонят ее. Никто ее не прогонял. Мама ей волосы чешет и нахваливает их или ворчит, что спутанные, что никто не занимается ими, а кому там заниматься? Тося к Зошкиным волосам если и дотрагивалась, то только чтобы подзатыльник влепить.
Короче, опять отвлекся. Никитос рос ублюдком. Внешне он был белесый как сестра, да в общем-то такой же был, но балованный, неуправляемый, крикливый. Ничего не боялся. У бабушек от него давление поднималось, старших он не уважал, постоянно хулиганил.
Зоя, разумеется, сестра херовая ему была. Она его не любила. Постоянно пугала. С детства его пугала, он только родился, она его пугать начала и бить. Но он не боялся. Все младшие дети ее боялись, а он нет. Она что только не придумывала: и нитки в доме завязывала и дергала, чтобы вещи сами двигались, и в одеяло его заворачивала, связывала. Пугала как могла. Один раз он так брыкался, что через одеяло ей молочные зубы повыбивал.
С возрастом легче не становилось.
Подбежит к Зошке и гвоздем ее в спину ткнет. Она схватит его и давай хлестать лозой ивовой. Он плачет, кричит:
- Зоюфка, мийинькая, не бей меня пожавуйста, я тебя йюбйю.
Только она остановится - отбегает и кричит:
- Убью тебя мгазина, убью, только уснешь!
Я сам его боялся. Жесткий он был. Отрывной капец. Кажется, что до конца пойдет. Сдохнет, но не отступится. За это его конечно стоило бы уважать, если бы не был таким бескомпромиссно ебанутым. Ничего доброго в нем не было.
Мы с Зошкой любили пугать малых страшными историями, там о вампирах, кладбище вурдалаках, но на него все это не работало. Он тупо не слушал. Его невозможно было сосредоточить.
Пока он помладше был, у меня к нему был только один подход - игнорировать. Не обращать внимание. Вот реально был эффект. Пусть бегает, дразнит, камнями кидается. Тупо игнорировать. Это для него самое страшное. Никогда не верил в эту философию, но с ним это действительно работало. Ведь ему чего хотелось-то? Внимание к себе привлечь, и не важно как. Будут с ним в войнушку играть или бить по голове - пофиг, лишь бы с ним время проводили. На него ведь никто внимания не обращал. Никто с ним не играл: ни татарин, ни брательник его старший, ни мамаша. Только ругали его, чтобы отъебался. Выходит, оставалась у него только сестра, которая его лупила больше всех, потому что ненавидела. Впрочем, ненавидела в основном потому, что уж больно они похожи были. И еще потому, что авторитет ее не уважал. Так он и рос, и ему даже с возрастом все больше нравилось, когда его бьют. Вот ты его бьешь, у него слезы в глазах, но он не плачет, а глаза блестят таким задором, дальше открывается, словно говорит: «бей меня, делай со мной что хочешь, хоть убей, только проводи со мной время.» Такой вот малолетний мазохист. А потом родители приходят, и тут он, конечно, для них устраивает концерт, исполняет как ему больно. Плачет, задыхается, сопли из носа висят до пола. Но все это театр. Манипулировать и гадить он у сестренки учился.
Хотя, как бы, проблемы его были уже тогда понятны и достойны сочувствия, подружиться с ним не получалось, слишком колючий. Зошка не такая строптивая, более гибкая и не драчливая совсем. К тому же, она могла быть с людьми милой, а Никитос вообще никак не мог. Ну вот вообще.
Так или иначе, время шло и этот опёздал начал становиться реальным геморроем. Зое уже сложно было его бить. Шло к тому, что он ее скоро пиздить начнет. К тому же, он реально начал нас палить. Ходил за нами везде. Следил. Стучал на нас. Подсирал как мог. Я его боялся. Найти общий язык, как я уже сказал, не получалось. Нам с Зоей приходилось выдумывать слова, свой собственный язык даже, чтобы он нас не понимал. И если раньше от него можно было тупо убежать, то с возрастом это становилось все сложнее и сложнее. Убежать все еще можно было, он отставал конкретно, но не сдавался и искал нас, чтобы за нами подсматривать и подсирать. Мы подозревали, что он знает о нашем секрете, и давно планировали Никиту основательно проучить, да так, чтобы сломать его, полностью взять под контроль.
Это было в конце ноября. Никитос увязался за нами сразу после школы. Пилял с ранцем битый километр. Пилял и пилял. А мы тоже с ранцами кряхтели от него. На улице уже холодно было, может градуса два. Все серое. Грязное. Снег выпал и потаял как всегда. Наш план был на «баки» его заманить и напугать. Баков было два. Такие две уебищные ржавые цистерны метров шесть-семь высотой. Они стояли в балке за котельной, той самой котельной. Нахер они там стояли? - Я не знаю. Что-то в них из котельной сливали или резервы воды там были. Без понятия. В них, определенно, была жидкость и это скорее всего была грязная, ржавая вода. Цистерны ржавели там столько, сколько я себя помню. Залезть на них было сложно, особенно для детей, лестницы начинались высоко. Тем не менее, на один из баков мы регулярно лазили, под него можно было подставить доски или покрышку от трактора. На другую цистерну залезть не получалось. Но с той на которую мы залазили было видно, что они сверху идентичны.
Слава у этих «баков» была дурная и это целиком моя заслуга, я над этим работал, чем я по сей день горжусь. Из всех моих страшных историй, которыми я малых пугал, эта была самая реалистичная, потому что можно было ее легко проверить. История была такая, что наверху у одной из цистерн есть открытый люк, и это была правда. Немногие, кто на цистерну залазил видели этот люк. Так вот, жил был глупый мальчик, который в этот люк упал и не смог вылезти. Барахтался в грязной, ржавой воде вместе с дохлыми кошками и птицами, пока не утонул. Конечно же, никто туда не падал, ведь это надо быть очень тупым. Глядя в этот люк, было очевидно, если туда упадешь вылезти не сможешь, никакой лестницы внутри не было. Даже смотреть туда было страшно - темнота вонючая. Так вот, этот мальчик глупый упал туда и стал живым трупом. Он там до сих пор плавает. Кричать он не может, у него же вода в легких, поэтому он костяшками своей маленькой трупной ручки в бак стучит. И вот на этом месте истории надо подойти к баку, приложить ухо и закрыть глаза, а другое ухо прикрыть рукой, и тогда станет слышно, как с другой стороны кто-то стучит. Ну как? Охуенно? Конечно кто-то стучит. Трубы стучат. Ржавчина стучит. Тоже самое будет слышно если в ванну полную с головой залезть. Но история на мелких впечатление производила оглушающее, учитывая что мы с Зошкой ее независимо друг от друга рассказывали. Ведь стучит же. Дети местные это место избегали, потому место это было наше. А если на цистерну залезть, то тебя ниоткуда не видно. Только раз с вертолета или с трубы котельной. А ты, напротив, всех видишь, если к краю подойдешь и главное всегда услышишь, если к тебе кто-то наверх ползет. Там мы с ней вечерами и валялись. Днем там жарко было. Все круто, только из люка воняло. Вода внутри цвела. К тому же, не будешь каждый раз спускаться, чтобы в туалет сходить.
Так вот, Никитос... Что, блядь, вообще за имечко, Никитос. Никита. Мода тогда, в девяностые, как раз, началась, детей Никитами, Егорами, да Данилами называть. Значит, Никитос за нами увязался, мы от него оторвались немного для проформы, но возле цистерн, пока мы покрышку тянули он нас настиг.
Добежал и говорит:
- Когда свадьба?
А мне так стыдно стало.
Я чо-то тупое мямлить начал. Типа, «Ты - дурак ваще, какая свадьба, шо ты мелишь. Твоя свадьба? Вали малой!»
А Зоя, понятное дело, как и все девочки поразвитее в том возрасте была. Она говорит:
- Завтра. Завтра у нас свадьба, Никита.
Малой не знает, что сказать, его с толку это сбило.
Она дальше и продолжает.
- Ебаться будешь с нами? Мы наверх полезем ебаться.
У Никиты шары вместо глаз от такой искренности. Покраснел не знает, что и сказать.
Мы наверх полезли.
Кричит нам снизу:
- Я всем расскажу! Я про вас все знаю!
Но мы дальше лезем. Залезли и ждем. Он то меньше. Он до лестницы даже с покрышки дотянуться не может. Слышим доску тянет, чтобы ее на покрышку поставить и потом подняться. Короче, через минут пять выглядывает голова и говорит.
- А я знал, что вы не ебетесь, жених и невеста.
Я говорю:
- Мы на мертвяка смотрим.
Он конечно слышал эти истории. Говорит:
- Нет там мертвяка никакого.
Зоя мне, важно так:
- Нафиг его, не рассказывай. Я же говорила он тупой и маленький, он не поверит. Мы тут серьезными делами занимаемся.
Никита вылез на крышу цистерны и стоит неуверенный. Подойти боится. Я достал спички, начал зажигать их и в люк кидать. Он на цыпочки приподнимается. Ему очень заглянуть хочется. Но там хоть спички кидай, хоть не кидай - не видно не черта, гаснут сразу. Но он не знает об этом. Подходит к нам по спирали нерешительно.
Я говорю:
- Макушку лысую видно. Может, это не мальчик а сантехник был. Ну или дяпчик-бомжара. Потому что макушка лысая. Давай, - говорю, - по ней кирпидоном кинем и посмотрим пошевелится или нет.
Зоя отвечает:
- Это мальчик маленький, лет восемь. Просто он разложился, поэтому череп видно.
И спичку кидает. Я кирпич следом кинул. Бултых! По звуку метра два до люка.
И мы с ней сразу отползли, как бы испугались.
Зоя такая:
- Он дернулся! Я видела он дернулся. Он же выползти по стене не сможет?
Я говорю:
- Я обратно полез. Пошли Зошка. Это не шутки. Ты как хочешь, а это не смешно. Это человек. С этим не играют. Плохая примета и мне тут плохо.
И пошел к лестнице. И Зоя за мной. А Никитос в сторону, чтобы мы его не схватили. Но мы тупо к лестнице. С важными, такими траурными лицами. А он к люку. Заглядывать туда. Там черным черно.
- Воняет, - заявляет нам.
Повелся.
- Слазь отсюда, - говорю ему, - нечего туда смотреть еще свалишься.
А он:
- Дайте спички.
Я говорю:
- Не дам, мои спички.
А Зоя говорит:
- Нет ты дай ему, пусть, дескать сам посмотрит.
Ну и мы начали. «Не дам - Дай. Не дам - Дай. Да пошла ты, не дам.» Поисполняли. И она в итоге:
- Дай мне, - говорит, - спички.
Я говорю:
- На, а я слажу.
И дал.
Уже темнеть начало. Тучи низкие. Зоя спичку зажгла и идет к Никите со спичкой в руках. А тот перед черным кругом люка на четвереньках стоит и смотрит на Зоину спичку. Она с другой стороны люка подошла, чтобы не спугнуть его, и со спичкой горящей на колени опустилась. Никита со спички глаз не отводит, она списку отпускает и та в люк падает погасшая. Но Никита уже на крючке. Я тихо к ним иду. Зоя новую спичку зажигает и он снова на нее как под гипнозом уставился, как кролик на удава. В глазах у них обоих огонь мерцает. Она отпустила спичку и они оба синхронно в люк заглядывают. Спичка, понятное дело, даже до воды не долетает, гаснет. А я медленно иду к ним. Зоя Никите:
- Видел?
Он:
- Ничо не видел!
Она:
- С твоей стороны у стенки.
Плюет на две спички, чтобы они не сразу разгорелись. Никитос уже подпрыгивает в нетерпении. Зоя чиркает обеими сразу, и пальцы разжимает перед его носом. Никитос скорее в люк заглядывать - не упустить. Голову вслед за спичками засунул. Зоя хватает его за рюкзак на спине, тянет на себя и пихает в люк, а я сзади его за ноги хватаю. Он визжит, как подстреленный, брыкается что есть силы. Всю куртку своими грязными сапогами вымазал. Орал как режут его. Я подумал, сейчас за ним следом улечу. Зоя мне помочь пытается, хватает его за брюки. Он орет, что-то нечленораздельное. Она ему кричит:
- Не лягайся, тебе же хуже!
Там ори не ори. Мы много раз там орали, чтобы акустику проверить. Кругом балка, никого нет, кроме бомжей. С другой стороны котельная гудит. Уже же отопительный сезон как-никак. Он за руки меня схватить пытается. Изгибается как угорь на сковородке.
- Не брыкайся - не удержим, - она ему кричит.
Он кричит, хрипит, лягается. А с рюкзаком он тяжелый. Тяжело его держать, так чтобы только за ноги. Выше поднять вылезти сможет. Секунд пять это на самом деле все продолжалось. Совсем не долго. Хотя казалось долго. И бултых. Я стою с сапогом в руке. Никитос упал в цистерну. Мы неуклюже его туда обронили. Ведь доставать его непуганым нельзя было, а удержать не вышло, и как-то мы так даже и сами не поняли, как это случилось. И вот бултых в темноту.
Орет, визжит, плачет, захлебывается - «Достаньте меня! Пожалуйста! Зоюшка, миленькая, пожалуйста доставай меня быстрее» - глухо так, с металлическим эхом.
Мы смотрим друг на друга охуевшие. Что делать?
- Помогите! Люди!! Спасите! Аааа! Я вас убью, сволочи, мрази, пидарасы! Помогите!!
Такой вот он жесткий пацан. Дети часто думают, что бессмертны. Думают, все происходит с кем-то еще, но не с ними.
- Зоя, ты - труп, тебе конец. Убью. Арррр.... Достаньте меня! Хооооолодно.
Рычит, голос дрожит. Слышим как он барахтается. Скребется по стенкам.
Мы просто смотрим друг на друга. Даже в люк заглянуть боимся. И вот тогда стало страшно мне. Вот это было пиздец как страшно. Еще никогда в жизни такой ужас меня не накрывал. Ни до, ни после. Оцепенел, сижу пошевелиться не могу. Что же мы натворили-то?
Зоя спохватилась, кричит ему:
- Клянись, что никому не расскажешь!
Он на все согласен. Слышим плеск. Гул. Кричит едва понятно.
- Клянусь, никому не расскажу!
Зоя смотрит на меня. И я вижу, она уже поняла, то, что я еще сам себе боюсь сказать - мы оставим его там.
Но она продолжает. Глаза горят.
- Клянись, что верным мне будешь до самой смерти и после смерти тоже!
- Клянусь, - кричит оттуда. Голос дрожит.
- Клянись четыре раза, богом, дьяволом, мамочкой и душой.
- Клянусь богом, клянусь, клянусь! - из бака кричит неразборчиво и кашляет.
Я думаю: «Боже, только бы проснуться сейчас, вот просто проснуться и все. Сделай так, чтобы я проснулся. Ведь не может это быть правдой.»
Зоя, вся бледная, прямо синяя, тоже дрожит, но не унимается.
- Говори, что ты мой до самой смерти и после нее!
Я головой качаю. Это пиздец. Мы не вытянем его. Я не знаю, как его оттуда достать. У нас нет веревки или провода. Доски не достанут. До дома пол часа бежать. Ветку искать?
Никита начал плакать тоненько:
- Пожалуйста, я буду хорошо себя вести, клянусь.
Бежать в ближайший дом, кричать что ребенок в бак упал? Нам конец.
Я ему кричу:
- Никитос, это сон! Это просто сон! Тебе это снится. Это не взаправду все.
Смотрю на Зою.
- Он убьет нас если вылезет, - говорит она мне тихо, - он никогда нам не простит.
А он из бака:
- Клянусь, Зоююююшкааа, клянусь, достаньте меня только, пожалуйста! Я сделаю все для тебя, клянусь.
Я кричу:
- Никитос, держись, мы тебе веревку сейчас скинем. Сейчас вернемся. Одну минуту, у нас веревка внизу. Держись там... не ори.
А Зоя за рукав меня взяла и показывает, типа - нет. Да, я и сам знаю, что нет. Я это просто, чтобы он орать перестал, и он действительно утих, только кашлял тихонько и барахтался.
Вот мы сидим с сестрой моей сводной двоюродной на коленях, смотрим друг на друга, это наверное минуты три продолжалось. Я ей в глаза, а она мне в глаза. Глаза у нее серые. И я не могу поверить, что это правда. Что мы это правда сделали.
И тогда Зоя говорит в люк:
- Никитос, ты слышишь меня? Ты живой? Ты как там?
Он все еще барахтается, боец, из последних сил хрипит:
- Холодно, ног не чувствую. Где веревка, не вижу, темно, кидайте ее, давайте же! Хооолоднооо! Кидайте веревку. Где вы?
- Никитос.- продолжает она, и голос у нее жесткий стал, насмешливый - ты помнишь, ты не верил, что в баке мальчик сдох, утонул. Никита это не сон. Это ты и есть этот мальчик!
Тогда и до него наконец дошло. И он просто стал плакать и повторять тоненьким голосом. - «Мамочка! Мама! Мамочка! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мамочка помоги! Мама!...»
Вот это мы слышали, когда слазили.
Она его, таки, сломала напоследок.
Никитоса не нашли. Да его и не искали то особенно. Хватились только на следующий, день с Зоеной подачи. В цистернах смотреть никому в голову не пришло. И мы туда ходить перестали. Наше райское гнездышко на крыше ржавой цистерны с вонючим черным люком было нами же и осквернено. Несколько лет спустя, в моменте, думали из любопытства залезть туда с фонариком, но я не решился. Лазила ли она туда сама? Может быть и лазила. Могу себе представить, сидела как дурочка Аленушка у Васнецова, поджав ноги, пела братцу песни, а скорее просто плевала в люк.
Итак, нам сошло это с рук. Через пару месяцев дом Зойкин ограбили. Девяностые же. На рыночников часто наводили, а еще скорее кто-то из клиентов самогонного бизнеса. Старший сын татарина, как же его там звали? Кажется Дима или Игорь. Он единственный кто был дома. Его ножом пырнули. Он выжил. Но идиотом на всю жизнь остался, жил с бабушкой и дедушкой, а потом в психушке. Сейчас не знаю. Татарин спился в своей роковой котельной, про Тосю - жену его, мать Зойки, я уже рассказал. Такие вот дела.
Про Никиту я забыть постарался. Не могу сказать, что прямо его жалко очень было. Отрывной он слишком был. Так что последние лет десять я про него не вспоминал. Но сегодня, когда я смотрел на мокрый ковер мне показалось, что это было такой же запах, как из люка.
Ах да, сапог. Сапог - улика. Сапог я ему после Зоиных слов вниз сбросил, хотя Зошка хотела его себе на память забрать. Но говорят в одном сапоге ходить дурная примета.