СРЕДНИЕ ВЕКА

[tchernichoff]

Дмитрий Дмитриевич Мордухай-Болтовской

Проф. Дм. Дм. Мордухай-Болтовской, известный математик, занимавшийся и другими науками, скончался в Ростове-на-Дону в 1952 г. Впервые данная статья была напечатана в журналах «Возрождение» (Париж, № 223, 1971) и «Зарубежье» (Мюнхен, № 31-32, 1971).

§ 1. ИНТЕЛЛЕКТ И ВОЛЯ

Со школьной скамьи мы привыкли к низкой оценке средневековья. Мы привыкли видеть в нем только дурное. Прежде всего - умственный застой, период жизни человечества, который должен быть совершенно вычеркнут, как не способствующий прогрессу, а только его задерживающий.

Затем средневековье представляется периодом жестокости, эпохой инквизиции с ее кострами. Только в блестящую эпоху Возрождения происходит восход солнца. Только то­гда мертвую иконопись заменяет продолжающаяся и в настоящее время живопись и вместо бесплодной словесной схоластики встает истинная наука, ведущая к разгадке мироздания. И вот на вопрос, какая эпоха в жизни человечества является  наихудшей , всегда готов ответ: эпоха средневековья.

Нет большего заблуждения! Истина здесь перевернута вверх ногами. Правильный ответ как раз противоположный. Не худшей, а лучшей эпохой в жизни человечества было средне­вековье.



Я на себя беру трудную задачу защиты этого парадоксального тезиса. Но я предлагаю пре­жде всего установить тот масштаб, которым следует производить мерку. Обычно людей расценивают по уму, другие же качества относятся к второстепенным. Почему это так? По­тому, что ум это только внешность души. Это то же, что расценка человека по внешнему облику. Такая расценка производится вовсе не потому, что ум - действительно самое цен­ное в человеке, а потому, что он наиболее заметен. Ведь именно он хорошо усматривается непосредственно в словах и действиях человека, в его творениях, в особенности в тех слу­чаях, когда он в какой-либо узкой области выявляется, подымая человека на более высокую ступень в сравнении с другими. Верно говорит Лихтенберг: умный человек не только иначе говорит, чем глупый, он иначе ходит, иначе сидит и т.д.

Более того, расценка обычно ведется даже не по общему характеру и широте и глубине ума, а по величине специальных интеллектуальных способностей. Мы больше удивляемся и больше превозносим феноменального счетчика, чем рядового человека с широким или ост­роумным интеллектом.

Высшую оценку получают не умные люди, а умственные фокусники.

И, конечно, здесь усматривается полная аналогия с телесной красотой или даже с платьем.

Не только женщины, но и мужчины даже в пожилые годы большую часть своего внимания полагают, именно, в этой преходящей внешности. А между тем, ум, как и телесная красота, зависит от всяких случайностей. Именно про них можно сказать, что «они отпадают, как цветы, проходят, как тень». Ведь, малейшее поранение лица нарушает красоту, а делаемые ошибки уже заставляют сомневаться в интеллектуальной силе, и больше всего. - в интел­лектуальном фокусничестве; они что-то вроде фальшивых нот в игре, может быть, талант­ливого виртуоза

И то, что ум далеко не первое в жизни, это можно видеть и из того, что в жизни побеждают вовсе не наиболее умные, а скорей наиболее сильные характером.

Да и в науке успех зависит не столько от силы ума, как от прилежания и настойчивости.

Только ими достигается успех в том, что наиболее ценится: в специальной научной работе й в интеллектуальном фокусничестве. В то время, как простые смертные стараются в головы великих людей поместить каких-то демонов или ангелов, сами эти великие люди их не на­ходят, Великий математик Гаусс утверждал прямо, что он отличается от других только тем, что он прилежен. Ньютон на вопрос, как он открыл закон всемирного тяготения, сказал: «Я о нем постоянно думал». Если это не совсем так, то во всяком случае в этом много истины. Пожалуй, верно то, что гений - это колоссальное трудолюбие.

В трудах великих математиков меня всегда больше всего удивляла их трудоспособность. Я вполне могу вообразить себя открывающим сообщаемые ими истины, но никогда - совер­шающим их труд, неисчислемое множество неудачных попыток, затем колоссальную чер­новую работу, связанную с проверкой и перепиской.

Я предлагаю, на время отрешившись от культа гениальности, совершенно объективно про­смотреть работу наиболее выдающихся государственных и общественных деятелей, и, я думаю, придется прийти к такому выводу, который едва ли найдет у многих одобрение: люди в отношении ума различаются не так сильно, но колоссально различие их в силе воли. Ведь, существуют люди, которые могут работать по двое-трое суток подряд, не сходя с места. Другие же не могут просидеть и полчаса, И таких существует очень мало, которые могут работать так, как Кеплер при установке своих знаменитых законов, и как Ньютон, размышляющий над законом мироздания. Я не говорю, что этими открытиями мы обязаны только их настойчивости, но я говорю, что мы обязаны больше настойчивости, чем уму. Ко­гда стараются выявить причину успеха Наполеона, то ее ищут только в его уме, а если не находят, то относят все к случайности. Между тем, основная причина успеха - в воле. И то же следует сказать и о других великих людях. Приоритет остается не за бесполым разумом, а за волей - этим основным мужским началом.

Поэтому прав был Дунс Скотт, выдвигавший, в противоположность рационалисту Фоме Аквинату, приоритет воли, а не разума. Прав и Шопенгауэр, считавший наиболее сущест­венным в человеке его волю, а вовсе не интеллект, находящийся в подчинении воле. Про­тестантство по существу уничтожает религию, выдвигая приоритет веры в сравнении с дей­ствием, которому отдает приоритет католичество. Между тем, вера, как говорит апостол Павел, без дел мертва. Чрезмерное развитие воли может быть вредным для других, но са­мому человеку дает все, и охраняет его от врагов, и подымает его на высоты Наполеонов и Цезарей. Но чрезмерное развитие интеллекта в ущерб воле создает несчастного, который, много зная и много понимая, как шекспировский Гамлет, не будет в состоянии на что-либо решиться. Люди природой предназначены для дела, и если они начинают больше думать, чем делать, они идут против природы и обычно расплачиваются за это.

Согласимся, что в настоящее время человек лучше думает. Но можем ли мы признать, что в настоящее время он лучше действует, чем в средние века? В настоящее время мы имеем умных ученых, умных администраторов, но имеем мало людей, железная воля которых не сгибалась бы в борьбе с личными или с идейными врагами.

В настоящее время нет людей с такой волей, как у Григория VII и Иннокентия III, старав­шихся возвести над светской властью - стоящую выше всякой национальности папскую власть от Бога, нет людей с волей крестоносцев, из которых только едва ли одна десятая до­ходит до конечной цели - до освобождения гроба Господня, нет людей с волей альбигой­цев и других еретиков, предпочитавших костер отказу от своих убеждений.

Но развитие этого мужского начала - воли - не может характеризовать только средневе­ковье. Эго развитие воли мы находим и в эпоху Возрождения, в которой тоже имеет место приоритет воли над интеллектом.

Полная характеристика средневековья дается единовременным' развитием как мужского начала - воли, так и женского - чувства. Эпоха Возрождения была началом падения этого второго начала. Человечество лишается своего глубокого чувства, которому служила воля. Человечество становится только волевым, для того, чтобы потом сделаться интеллектуаль­ным.

Молодость сменяется зрелым возрастом для того, чтобы потом обратиться в старость.

§ 2. ВОЛЯ И ЧУВСТВО

Теперь обратимся к женскому началу - чувству.

Над волей стоит чувство, так как именно в чувстве заключается сама жизнь. В то время, как воля определяется только ее напряженностью, для интеллекта и эта оценка является неоп­ределенной, так как напряженность интеллекта относится опять к воле, связанной с интел­лектом, для чувств же мы имеем не только степени их напряженности, но также и большую и меньшую их высоту, так же как для звука. Если интеллект подчинен воле, то сама воля, если она не слепая, должна двигаться чувством. Э. Гартман абсолютом считает соединение воли с интеллектом, но правильнее было бы говорить о соединении воли с чувством, т. е. мужского начала с женским, причем приоритет следует отдать не первому, а второму.

Нет, собственно говоря, злой воли, а есть злое чувство; оно и управляет волей, оно как бы соблазняет волю, как Ева Адама, и тяжесть первородного греха лежит больше на Еве, чем на Адаме.

Многие склонны принижать все женское и смотреть на женщину как на существо низшего порядка. Но здесь я решаюсь высказать парадоксальную мысль.

Женщина мыслит меньше, чем мужчина; она бесспорно меньше действует, но она больше чувствует.

Проанализируйте душевный мир женщины, и вы увидите богатые переживания не в об­ласти волевой, но в области чувственной, самые тонкие нюансы этих переживаний, которых вы не найдете оз мужчине.

Можно ли спорить с тем, что женщина чувствует и тоньше, и глубже чем мужчина, что лю­бовь женщины, лишенная порывистости мужского чувства, и благороднее, и тоньше, и по­стоянней? Можно ли спорить с тем, что именно на долю женщины выпало наиболее пре­красное чувство - безграничная и готовая на все жертвы любовь к ребенку?

И средневековая мысль и еще более - средневековое чувство смогло сделать то, что не смогла сделать античная мысль, а именно - поставить на пьедестал чувство и женщину, как ее носителя.

В средние века мужчина - рыцарь приводит свою могучую волю на служение своей даме, на служение чувству.

Только средние века создают прекрасный образ Божией Матери, только они начинают по­нимать, что в глубине человеческого сердца, которым более всего управляет женщина, за­ключается и наиболее ценное в человеке.

И вот, если мы над волей поставим чувство, то здесь высказывание окажется еще более ка­тегорическим: ни мы, ни люди эпохи Возрождения не чувствуем так, как люди средних ве­ков.

Если когда-либо человек глубоко чувствовал, то только в средние века.

Все эти титанические чувства античных героев и наши, быстро улетающие в сутолоке жизни, чувства - это пигмеи в сравнении с теми, которые испытывал крестоносец или мо­нах средневекового манастыря - св. Бернард или св. Франциск.

§ 3. СРЕДНЕВЕКОВАЯ МОРАЛЬ

Враги средневековья! Не спешите выставлять грубость и жестокость нравов, снижающих уровень нравственности среднего человека. Едва ли можно согласиться с тем, что показате­лем нравственного уровня человечества должно служить среднее арифметическое, а не мак­симум.

Можно сказать, что человечество в целом решает моральную проблему, и решение ее опре­деляется именно максимумом - тем наивысшим подъемом, на который человечество под­нимается не в целом, а только в ведущих личностях. Кульминационная точка морального подъема там, где, как крест готической колокольни, возносится над обыденностью святость, где ярким светом горит моральный идеал, достижимый только избранниками.

Высшая мораль - это не рассудочная мораль долга, это мораль подвига, представляющая мораль чувства, возносящегося над интеллектом и подчиняющего себе волю.

И это чувство в античном мире, в этом младенчестве человечества, еще не вспыхнуло. А в настоящее время оно уже погасло, и душа наша, как улитка, замкнулась в тесной раковине. И для нас теперь далека и непонятна душа средневекового человека. Все наиболее прекрас­ное, все то, что призвало к жизни человеческое многострадальное и вместе с тем вкушаю­щее небесные радости сердце - все это наш иссушающий рассудок старается объяснить экономическими факторами, более близкими современным банкирам, чем средневековым рыцарям.

Забудьте настоящее и на мгновение вернитесь вспять, в прошлое, уже заволокнутое тума­ном. Иоанна д’Арк для наших современников только эпилептичка, страдающая галлюцина­циями. Забудьте на время психиатрический подход. Прочитайте все сообщаемое свидете­лями, все протоколы суда над ней, с ее мудрымии кроткими ответами, и перед вами встает во всей красоте этот блестящий образ средневековья, и я спрошу, может ли настоящее время создать чтоб-либо подобное этому образу?

Да разве в настоящее время может кто-либо так чувствовать, как Владимир Мономах, по­слание которого Олегу Святославовичу представляет один из прекраснейших перлов сред­невековья? Он зовет во имя Христа своего врага к примирению, он прощает ему смерть своего любимого сына, павшего в сражении, как прекрасный полевой цветок от безжалост­ной косы. Или прочтите слово епископа Олесницкого к королю Казимиру, призывавшего последнего к примирению со злейшим врагом - Михаилом Сигизмундовичем.

Только невежды могут видеть в средневековье только слова и слова, нагромождаемые бес­плодной схоластикой.

Именно в средневековье менее всего учились говорить.

Только от избытка сердца говорили уста средневекового человека.

Да, именно, у него был избыток сердца, а не ума. Ни в схоластических рассуждениях, ни в административных актах с их испорченной латынью нет бездушной риторики Цицерона. Но под грубой оболочкой мы ясно чувствуем биение средневекового сердца, бившегося в груди рыцаря, шедшего через самые ужасные лишения и страдания ко гробу Господню.

И как много тупого непонимания у тех, которые видят в крестовых походах только жесто­кость и бесчинства толпы, только зверства при взятии Иерусалима, забывая, что из большой армии только кучка дошла до Иерусалима!

Поищите такое лицо, моральный облик которого мог бы сравниться с обликом Людовика Святого. Не представляет ли это удивительное соединение храбрости, рыцарского благо­родства, милосердия и святого подвижничества - пожалуй лучшее, что могло произвести Человечество с начала средних веков? Не бледнеют ли перед ним и все наши научные от­крытия, благодаря которым мы чувствуем себя проникнувшими в самые недра мироздания? Не бледнеют ли вместе с тем картины Рафаэля, музыка Шопена и Бетховена?

Вы будете говорить о развратных средневековых папах, но прежде всего напомню, что ре­корд здесь побит не средневековьем, а эпохой Возрождения. Последнее дало нам Борджиа, средневековье же дало таких, как Иннокентий III, равного которому мы уже не находим в позднейшие времена. Хотя и суровой, но глубокой стойкой моралью проникнута вся исто­рия защиты им прав несчастной супруги французского короля Филиппа ІІ.

Правда, не все .средневековый духовные таковы, но из их среды высоко поднимаются лич­ности, готовые на всякие жертвы при защите правды, при служении Богу.

Вот вам Эвес, епископ Шартрский, который стойко идет против Филиппа, добивавшегося развода с Бертой, чтобы жениться на другой. «Я», - говорит он гордо, - «пожелал бы лучше быть брошенным между жерновами, чем скандализировать слабых и невежествен­ных».

И что же? Он, в конце концов, приводит короля к раскаянию.

Вспомните историю Генриха IV в Каноссе, когда Григорий VII Гильдебрандт заставил его смириться. Вспомним, как Григорий VII добивался поднятия морального уровня среди ду­ховенства и укрепления папской власти, как идущей от Бога и стоящей выше власти коро­лей и императоров.

И на свободе и в плену он остается столь же твердым, всегда считая себя ставленником Бога, отвечающим только перед Ним, и не только за простых мирян, но и за королей и им­ператора, которые должны ему подчиняться.

§ 4. ПАПСТВО

При оценке папства следует различать сам идеал высшей теократической власти и его осу­ществление. Никто не будет спорить с тем, что этот высокий идеал не мог осуществляться полностью. Земные условия таковы, что чистая власть от Бога не может осуществляться. Идеал оказывается слишком высоким, и человечество срывается при его осуществлении. Душа, поднявшись очень высоко, падает с этой высоты в темную пропасть. Со святостью всегда живет и грех, и чем выше святость, тем ниже опускается грех. Маятник колеблется с большей амплитудой.

Не содержит ли всякая власть элементы имморальности? Не правы ли частично анархисты, объявляя всякую земную власть аморальной?

Конечно, дальнейший их вывод о возможности существования безвластия - детская наив­ная утопия. Но' если согласиться с этим, то это можно отнести только к земной власти, но не той, которая идет от Бога, т. е. не к теократической.

Не лучшие ли властители те, которые не избираются народом, а ставятся самим Богом, т. е. вернее те, которые считали себя ставленниками Бога и отвечают за народ только перед Бо­гом?

Вглядитесь в мумии фараонов, этих божеских ставленников, - Сети, Рамзеса и других. Не говорят ли их лица о чувствах, ими владевших, о том, что над каждым из них был только Бог, что только перед Богом они отвечают за вверенный их власти и заботам народ?

Положите на одну чашку весов Борджиа (хотя он и не принадлежит средневековью) и дру­гих пап развратников, а на другую всю ту пользу, которую принесли папы, стоявшие выше грубых и жестоких феодалов и нравственно на них влиявшие, и вторая чашка перетянет. Уже один «Божий мир», шедший от папы и удерживавший феодалов от взаимной резни, указывает, в каком направлении могла бы пойти папская власть, если бы ей удалось приоб­рести всю полноту своей божественной власти над воюющими королями и феодалами. Вне сомнения, такое теократическое интернациональное государство сделало бы возможным уничтожение международной войны больше, чем Лига Наций и ООН.

§ 5. ИНКВИЗИЦИЯ

Самое тяжелое обвинение, бросаемое средневековью, это инквизиция. Но и здесь рекорд побивается эпохой Возрождения. Больше всего жертв дает не инквизиция против альбигой­цев XIII века, а инквизиция против маранов (евреев), протестантов и колдунов XVI и XVII веков. Вообще, не средние века, а эпоха религиозных войн отличалась нетерпимостью.

Вспомним процесс Абеляра, взгляды которого на Лица Божественной Троицы вне сомнения еретичны. Но ведь устранение его от преподавания нельзя приравнять к сожжению на ко­стре, например, Сервета и притом кем? реформаторами-кальвинистами. Согласимся, что в позднейшее средневековье инквизиция обнаруживает крайную жестокость. Но во время ереси альбигойцев всему христианству грозила страшная опасность. Манихейское учение о двух богах - добром и злом - Ормузде и Аримане Заратустры - доводило эго дуалисти­ческое мировоззрение до поклонения дьяволу. Другие секты, хотя и правильно осуждали клир, разрушали церковь, падение которой тогда вело к падению христианства.

Вспомним, что даже кроткий Франциск Ассизскии, этот сверх-христианин, согревавший своим телом прокаженного и говоривший проповеди братьям волкам, стоял за решительные меры в борьбе с еретиками.

Нет, если уже кого-либо обвинять в жестокости, так не средние века, а именно настоящее время, хвалящееся своей гуманностью.

§ 6. СРЕДНЕВЕКОВАЯ ВЕРА

Но, скажете вы, средние века представляют одно заблуждение, они верят в то, во что мы уже не можем верить. Ведь, это царство сплошного суеверия и фантастических, не имею­щих под собою почвы образов! Я не намерен сейчас разбирать, что в религиозных пред­ставлениях можно считать истинным или имеющим шансы оказаться таковым и что пред­ставляет собой безусловное заблуждение. Я и здесь пойду по пути, заставляющему многих покоробиться и отвернуться от меня. Я поставлю жестокий вопрос, ответ на который опять дает заключение в пользу средневековья.

Верно ли то, что человечество было наилучшим именно тогда, когда оно лучше всего знало действительность?

Не кроется ли доля правды в том, что говорит Пушкин: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»? Пусть содержание религий - один призрак. Но что получается при лишении человечества этого призрака?

Мы в конечном счете потеряли больше, чем если бы лишились всех наук, ибо для чувств последние дают меньше, а, ведь, чувство и есть сама жизнь.

Впрочем, эта мысль смягчается следующим замечанием.

Неужели вся целиком религиозная мысль только ошибалась? Неужели все это только сплошной призрак и ничего более, в то время как учение Бора о строении атома и все дру­гие учения, друг другу противоречащие, это только чистые истины, что в учении об общем принципе относительности мы уже окончательно становимся на путь решения основных мировых загадок?

Не содержится ли, наряду с призраками, во всем этом прекрасном мире средневековых мысли и чувств нечто еще такое, что неотделимо от призраков и что теперь мы уже не мо­жем принять только вследствие того, что лишились соответствующего органа познания, на­ходящегося при этом более в сердце, чем в голове?

Да и не покажется ли через 1000 лет все то, но что мы так горячо верим, тоже призраками, как теперь нам кажется то, что было предметом веры средневековья?

Но, если это так, то и в средневековых призраках живет истина, и эта неуловимая для нас и утерянная нами истина получает особенно высокую цену, так как за ней идет и высокое чувство и связанная с ним воля, ведущая к подвигу.

§ 7. МИСТИКА

Средневековье больше чувствовало, чем мыслило. Говорят о сухости средневековой мысли. Но это совершенно неверно. Схоластика оперирует не мертвыми символами, как мы, а жи­выми понятиями, за которыми она видит живые образы, все озаренные живым чувством. В темную келью схоластика проникает пучок ярких солнечных лучей и освещает его пыльные фолианты, заполненные схоластическими абстракциями и силлогизмами. Мысль его каж­дую минуту возвращается к Богу, который для него и альфа и омега, и душа его всегда пе­реполнена интеллектуальной любовью к Богу, более горячей, чем та, о которой говорит Спиноза в своей этике.

Промежуточным звеном между средневековым религиозным чувством и средневековым разумом-схоластикой стоит средневековая мистика. Она ищет пути, ведущие к соединению с Богом. Она анализирует последовательно ступени, по которым душа подымается к Богу.

Блаженный Августин дает свою исповедь-историю души язычника, рядом душевных пере­живаний приходящего к христианской вере.

Он указывает на то, что люди, удивляясь ширине морей, величине звездного неба и высоте гор, забывают о более интересном и более важном - о том, что находится в душе.

Он является истинным основоположником современной философии с чуждой и античной мысли психологией, и средневековой мистики Бонавентуры, Гюго и др., и, наконец, мис­тики эпохи Возрождения Бэма, Таулера и Силезия.

Мистические средневековые эксперименты бесспорно были первыми экспериментами опытной психологии.

Только средневековье научило человечество изучать душу, которая для античного мысли­теля была лишь конгломератом круглых атомов или аристотелевской фермой тела, т. е. жизненной силой.

Пусть Бог только призрак. Но и тогда остается великая заслуга за средневековьем. Ведь, во-первых, этот 'призрак тогда остается все-таки в душе, во-вторых, он дает сильные духовные переживания и их анализ дает богатейший материал, относящийся к психологической жизни.

Ведь для психолога совершенно не имеет значения, имеют ли реальную основу пережива­ния: скорбь и радость. Ведь наши сновидения, окружающие нас роем призраков, заставляют нас страдать и радоваться не меньше, чем наяву от реально существующих предметов и людей.

В обоих случаях и скорбь и радость в равной мере могут входить в лабораторию психоло­гических наблюдений и опытов. И совсем неважно, приводит ли самоуглубление к зрению реально существующего Божества, важно то, что это самоуглубление ведет душу по но­вому, чуждому античной мысли пути, по пути разнообразных психических переживаний, с которыми переплетаются яркие и смутные образы и понятия.

Пусть средневековье - это только сновидение. Но согласитесь, что это сновидение пре­красно, что единичному человеку не суждено видеть такие сновидения. Евангелие - это только начало всей прекрасной драмы, которую продолжает средневековье. Если вся эта драма была во сне, то сон этот оказался для человечества имеющим большее значение, чем бодрственная жизнь настоящего времени, эта жизнь бесполой души старика, отгоняющего от себя прошлое как одно лишь призрачное заблуждение.

§ 8. ИСКУССТВО

Тем же высоким чувством охвачена и душа средневекового художника. Никто не будет спорить, что техника средневековья уступает таковой эпохи Возрождения, а тем более со­временной. В средние века не было ни Рафаэля, ни Репина. Мало похожи на живых людей святые на иконах в их неестественных позах.

Можно ли сравнить Моисея Микеланджело с раскрашенными деревянными статуями в средневековых храмах? С точки зрения техники средневековье оказывается здесь на очень низкой ступени.

Но возьмите другую мерку.

Во всех этих технически несовершенных художественных творениях следует стараться уловить чувство художника, и если это удастся, то открывается дивный мир средневековых переживаний, который светит в упомянутом выше письме Владимира Мономаха.

Всмотритесь в Троицу и святых Рублева. Творческое воображение этого глубоко верую­щего художника создавало эти скользящие по облакам фигуры и именно в тех

позах, которые чужды земной жизни, но в которых они живут в мире божественных сказок, в мире этих легкокрылых ангелов, со сказочно-нежными и тонкими кистями рук.

И старые школы византийского письма скорее возбуждают религиозное чувство, чем пре­красно выполненные картины Васнецова и Нестерова, к которым, несмотря на гениальность мастеров, не может уже вернуться угасающее религиозное чувство.

Но есть ли что-либо прекраснее готической архитектуры? И именно в ней, а не в скульптуре и живописи наиболее ярко выявляется средневековые мысль и чувство, возносящиеся вме­сте с остроконечными колокольнями к небесам, к бесконечности, к Богу. В позднейшей пламенной готике о том, о чем говорит все здание, говорят и все мельчайшие его детали.

Вы скажете, что все это очень однообразно, что постоянно повторяется одна и та же мысль. И я согласен с тем, что интеллектуальное содержание бедно. Но так богато эмоциональное! Одни и те же слова можно петь на различные мотивы и одна и та же, даже бедная, мысль может рождать розличные полосы чувственных переживаний и связанных с ними образов.

И то же следует сказать о средневековой поэзии. Ведь, все те же евангельские проповеди и события повторяются и в молитвах и в религиозных стихах. Содержание бедно.

Но как богат в них мир душевных переживаний!

Христос и Божья Мать являются ев. Бернарду, Франциску и другим, но всякий раз в другом виде.

И в мрачных проповедях св. Бернарда, звучащих как погребальный колокол, и в кротких проповедях Франциска мы слышим разные мотивы, мы улавливаем разные чувства.

В прекрасной средневековой песне "Stabat mater dolorosa", как и в Троице Рублева, ярко светит средневековая верующая и ищущая подвига душа.

Ярче, чем самое вдохновенное стихотворение настоящего времени, она воскрешает с одной стороны - на кресте образ подвижника, приносящего себя в жертву идее, с другой стороны - страдающую за сына мать, идущую вместе с сыном на великий подвиг.

§ 9. ЭМБРИОЛОГИЯ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ

Я все говорил о воле и чувстве. Я указывал на то, что интеллектуально средневековье сле­дует поставить ниже эпохи Возрождения. Но можем ли мы сказать, что здесь только пустое место?

Мы можем непосредственно проследить жизнь ребенка, начиная с его рождения, но можем ли мы сказать, что до этого ничего не было? Психологический подход к истории подводит нас к вопросам эмбриологии идей. И все основные научные идеи имеют свою, так сказать, утробную ЖИЗНЬ.

Математические идеи сперва родятся в форме смутных метафизических идей и только за­тем развиваются в математические, ищущие себе обоснования.

Эти эмбрионы - всегда вначале с эмоциональной окраской, вызываются чувственными пе­реживаниями. Сперва бесплодные, без всяких выводов, они подвергаются только анализу и пока ничего не объясняют. Чтобы они приобрели объясняющую силу, необходимо их доз­ревание.

Более того, необходимо, чтобы в борьбе за существование они взяли верх над другими мно­гочисленными эмбрионами-идеями, подымающимися вместе с ними. И эти другие должны заглохнуть, как глохнет молодняк, из которого дорастают до облыного дерева только из­бранные.

Но тонкое исследование средневековой мысли принадлежит будущему.

Ведь здесь приходится выслеживать мелкие ростки, порой очень мало похожие на те расте­ния, в которые они потом обратятся.

И я уверен, что только тогда вместо постоянно подчеркиваемой бедности откроется богат­ство идей, правда находящихся только в эмбриональном состоянии. В иных случаях обна­руживается возможность экстраполирования, т. е. построения дальнейшего возможного развития задержанных в развитии идей.

Обычно стараются представить средневековую мысль совершенно бессодержательной, опе­рирующей только словами. Но здесь глубочайшее непонимание средневековья, которое оперирует не словами, а понятиями. Я скажу более, что именно средневековье богато поня­тиями, что оно владеет тонкими их различиями, которые теряются следующими эпохами. Силлогистические операции рационалистов оказываются возможными только при упроще­нии этих .понятий, при исключении всех тех плоскостей существования, на которых опери­рует схоластическая мысль.

§ 10. РОЖДЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ

Укажем наиболее существенную заслугу средневековой мысли. Это - создание научного понятия о бесконечности, причем в этой бесконечности средневековая мысль находит себе смерть. Она вначале, как античная мысль, живет конечным, живет на земле, на которую опускается Бог, который страдает, как человек, но, оставляя землю, не порывает связи с ней.

Дантова вселенная с ее приближающимися к Богу сферами, со всей этой мировой гармо­нией, управляемой ангелами, так не похожа на современную вселенную - на этот мрачный ад, в котором гармоническое правильное движение планет является только исключением, а правилом - беспорядочное движение звездных потоков, в недрах которых происходит не­прерывная гибель звезд и конечная судьба которого - тепловая смерть.

Конечно, в Дантову вселенную теперь уже никто не верит. Музыка сфер перестала звучать в наших ушах. Но согласитесь, что эти образы были прекрасны, и душа, их создавшая, была тоже прекрасна. И вот кристаллические сферы разбиты, и открылись пути к бесконечно­сти...

Но вместе с тем Бог ушел от человека, он устремился ввысь, куда устремляются крыши го­тических колоколен и вместе с ними и душа средневекового человека.

Средневековая мысль должна была умереть вместе с исчезнувшей готической архитекту­рой. Но звук от оборванных струн слышался еще долго ... И в настоящее время он еще слабо звучит, когда мы забываем о сутолке современной жизни.

В полумраке средневекового мышления медленно совершается процесс рождения актуаль­ной бесконечности, которая мыслится сначала Богом, оказывающимся вне Аристотелевых категорий, выше субстанции, а потому и без формы, но это уже не несовершенство, как для античной мысли, а наоборот, признак высшего совершенства,

За бесконечностью Бога выдвигается бесконечность его творений, так как бесконечной причине отвечает бесконечный эффект. Таким образом, мысль подходит к бесконечности вселенной. Но средневековая мысль все-таки не выходит за границы античных кристалли­ческих сфер и не решается объявить вселенную бесконечной. Даже Коперник еще не вполне освобождается от этих сфер.

Путь же в бесконечность открывает только Бруно, который уже вполне подходит к совре­менному представлению вселенной, по мнению которого звезды такие же системы, как наше солнце, окруженное планетами.

Следующий этап - эго математическая бесконечность.

Николая Кузанского следует отнести к промежуточной степени, на которой математизиру­ется космическая бесконечность.

Бог и его творение сперва только чувствуются, затем начинают мыслиться как сверхлогиче­ская бесконечность, которая затем переносится в область логического.

Мы видим, что колыбелью даже самых абстрактных идей является чувство. Из него родится и воля, приводящая к действию, из него родится и мысль.

Мы видим, что средние века, которые главным образом принадлежат чувству, были и ко­лыбелью мысли. Наши абстракции, бледные, как вечерний туман, постепенно обращаю­щиеся в бессодержательные символы, которыми работает современная наука, как фабрика работает колесами, - раньше были живыми, заставлявшими биться сердца чувствами.

Поймем же, наконец, средние века, увидим в них юность человечества и пожалеем в них многое, что мы жалеем в нашей ушедшей и никогда уже не возвращающейся юности.