Догоняя Гандлевского. О книге «Бездумное былое»
В этой прекрасной, желанной, жаль, не слишком толстой книге не слишком удачно только название. Оно смущает своей каламбурностью, которая представляется признаком неуверенности. Вообще, но не в этом случае. Вспомним: у Гандлевского первый его поэтический сборник звался, сбивая с толку, «Рассказ».
…Почему такая чистая радость - читать эти мемуары? Мемуарная литература, любые жанры ЖЗЛ, в общем, по определению любопытны и интересненьки. Хотя бы потому, что всегда есть эгоистический интерес посравнивать жизненные матрицы и фактуры - их и свою.
Это да. Но что-то есть в прозе Гандлевского такое, что заставляет не раз и не два перечитывать его книжки. Что именно? Хороший вопрос, дать ответ на который не слишком-то и легко…
Может, дело в языке?
Особая лексика Гандлевского, местами слегка старосветская, нередко маскирующая (на самом деле маркирующая) прорывы чувства - наново, благоглупости, душемутительный - радостно узнается во всех его книгах. Этими его собственными (кажется) словечками отмечены пульсирующие места текста.
Критики высказывали мнение, что мемуары Гандлевского отличаются «намеренностью и обдуманностью». Тот же Лев Данилкин полагает, что написаны они «с целью создания идеальной прозы». «Слова, словно выточенные три века назад из слоновой кости; слова, излучающие достоинство; фразы, представляющие собой идеальные композиции, так аккуратно закольцовывающиеся, будто все они начертаны при помощи циркуля” (Лев Данилкин. “Проза поэта”). Закольцованность каждого сюжета этой книжке отмечает и Варвара Бабицкая в своем прекрасном очерке.
В мастерстве и, знамо дело, известной виртуозности, Гандлевскому, конечно, не откажешь. Однако эта книга вовсе не кажется таким уж стилецентрическим продуктом современной письменности, образчиком чеканки. А вот точность смыслопередачи, действительно, ошеломляет - при том, что автор в этой книжке выступает скуповато и сдержанно, отчего и сама книжка будто слишком быстро заканчивается. После нее, как после правильного обеда, остается легкое чувство голода. Может, потому и тянет перечитывать?...
Обтесывая все лишнее, Гандлевский достигает почти галлографической выпуклости и эмоциональности повествования. Вот описание семейного банкет по случаю сдачи диплома: "…и все тискали меня и мяли, и ближе к вечеру перебравший на радостях отец перебивал и перебивал галдеж застолья горделивым восклицанием «За порочную методологию. А мама светилась». Двадцать страниц спустя - «…умерла моя прекрасная мать», и это прекрасная с такою силой передает объем утраты, что в горле читателя ворочается ком.
Может, дело в интонации?
Дорога у Гандлевского особого рода честность - трудноватая, словно бы осуществляющаяся в процессе повествования. Не имеющая ничего общего с исповедальностью, это - открытость закрытого, в общем, человека. Показателен в этом смысле 20-летний эпизод близкой дружбы с Вайлем и история их расхождения. Кошкой, пробежавшей между друзьями, стал Пушкинский чижик - роковые четыре строчки, в трактовке которой друзья разошлись - почитай, навсегда. Обдумывая данный случай, можно сказать, что героя «муха укусила» - клюнул чижик, таким маловесным кажется это чисто литературоведческого свойства семечко раздора в масштабах мужской дружбы. Увлекаемый азартом саморазоблачения, автор не ленится разобрать чижика на косточки. «Все как всегда, хочется виниться, вообще и в частности».
Вообще, книга оставляет ощущение старательно объективной, честной, взрослой подачи себя: читая Гандлевского, питаешься плодами той самой зрелости, до которой многие не поспевают никогда.
Интересно, что автор, подтверждая эту гипотезу, уже рассуждал на схожие темы. В другой книжке ("Эссе, статьи, рецензии") в тексте (Памяти Лосева) пишет о Лосеве следующее: "Он оставлял впечатление человека совершенно взрослого; если вдуматься, это немалая редкость, особенно в артистической среде, ..."
Любя героев этой книги и щедро воздавая должное их человеческим талантам (исключение - жена и дети, о которых Гандлевский говорит с суеверной сдержанностью), о себе автор пишет не то чтобы скупыми красками. Гандлевский нигде, ни капли, с каким-то упрямым кокетством не говоря о себе «теплого слова», с удовольствием акцентирует промахи, провалы, анекдоты, «идиллии со скверным секретом внутри». На всем протяжении недлинной книжки автор словно отказывает самому себе в праве касаться обаяния собственной личности, достигая сложного эффекта недооткрытости, - получите жизнеописание, но не автопортрет.
А вот, возможно, и причина этого самозатушевывания. В третьей трети беглых мемуаров Гандлевский пишет: «моя сознательная жизнь прошла, в большей мере, среди оригиналов - «ярких дарования» со смещенным центром тяжести. Я привык чувствовать себе уравновешенней, объективней и обыкновенней, многих из этих недюжинных людей».
Впрочем, из последних глав узнаем, что автор уступает места пожилым… своим ровесникам. Немногие сохраняют такой мальчуковый пыл в солидные лета, - однако и этот штришок скорей самоиронического свойства.
(«А все-таки много жизни мне досталось. Молодец, люблю!» (Трепанация черепа) Единственное, чем писатель хвалится: красочными поездками юности. Набрасывая их крупными мазками, Гандлевский даже подпускает пейзажа. Путешествия юных лет - ахиллесова (всем известная) пята автора; когда он говорит о своих одиссеях, голос его теплеет и размягчается. «Готов засвидетельствовать, что строка «И солнце жгло их желтые вершины» применительно к Дагестану - не выдумка», - пишет автор с неожиданной горячностью. Кто бы сомневался… Особое место в иллиаде занимают также и экзотические места трудоустройства, от бутафорского цеха театра до геологических партий.
Может, дело в фактуре?
Быстросменяемым фоном этих мемуаров проходит радикальная смена эпох, декораций, веяний; вешками - важные для автора встречи, люди. В начале повествования это - близкая и подальше родня, в середине - любимая педагог, начиная с середины нетолстой книжки - друзья.
Интересно было узнать, что приход Гандлевского в литературу - его детский проект, романтического мотива решение ученика средней школы. Собственно желание писать подоспело позже.
Привет из раннего детства: в летнем детском саду нянечки и воспитательницы прозывают мальчика Сережу Гандлевского словцом из домашнего лексикона - Нездоровица. Нездоровица, а куда лопатку потерял? Этот малышовый, застрявший в памяти опыт - сам по себе уже литература.
А вот повзрослевший Сережа пугает младшего брата, притворяясь мертвым, и наслаждается его горем.
Из семейных хроник, конспекты которых выучены нами по его более ранним книгам, в книге автор «выкладывает» новые детали. Диалог на поминках матери: Проклятая какая-то семья… - Все семьи проклятые!
Прекрасна история писания дипломной работы - выбор темы, вдохновение, читальный зал Бахрушинки, гремящие тетрадные страницы (помним такое), мечты-мечты академического свойства, в финале защита, снижение (несильное) балла за порочную методологию.
Замечательна и самой жизнью закольцована история встречи с Юлием Даниэлем: вот какого покровителя нашла мне моя мать.
Памятная, не надоедающая (для тех, кто застал) фактура конца-начала: внедисциплинарные заработки, добыча продуктов и моющих средств, очереди за водкой и всем остальным, переводы с немецкого религиозных гимнов - и ознаменовавший начало эпохи стабильности переход автора из никуда на ставку редактора в журнале «Иностранная литература». К лету уволюсь, но как бы не так.
Череда уже взрослых путешествий «за границу», открытая памятными всей тогдашней Москве гастролями «Московского времени» в Лондон, «чес» по Штатам, поездки с Вайлем по Италиям, и другие. Болезненно точное и брезгливо-краткое описание воцарившегося нового строя жизни и новых нравов, блестящая метафора - сравнение России завязавшим было экс-алкашом…
…А хорошо все-таки, что Линор Горалик подвигла автор на создание этих записок, вылившихся в нетолстый кирпичик с фотографией колоритного бородача на обложке. Сам-то Гандлевский вряд ли сподобился на написание именно мемуаров, даже и беглых.
А вдруг по прошествии времени беглые мемуары развернутся в повествование более фундаментальное? Детство, Юность и так далее? Всем, кто читает Гандлевского, «следит» за ним, видно, что данная конкретная биография имеет счастливое свойство выигрывать при наезде камеры, обретая деталировку, расцветая нюансами, прирастая смыслами...
…Почему такая чистая радость - читать эти мемуары? Мемуарная литература, любые жанры ЖЗЛ, в общем, по определению любопытны и интересненьки. Хотя бы потому, что всегда есть эгоистический интерес посравнивать жизненные матрицы и фактуры - их и свою.
Это да. Но что-то есть в прозе Гандлевского такое, что заставляет не раз и не два перечитывать его книжки. Что именно? Хороший вопрос, дать ответ на который не слишком-то и легко…
Может, дело в языке?
Особая лексика Гандлевского, местами слегка старосветская, нередко маскирующая (на самом деле маркирующая) прорывы чувства - наново, благоглупости, душемутительный - радостно узнается во всех его книгах. Этими его собственными (кажется) словечками отмечены пульсирующие места текста.
Критики высказывали мнение, что мемуары Гандлевского отличаются «намеренностью и обдуманностью». Тот же Лев Данилкин полагает, что написаны они «с целью создания идеальной прозы». «Слова, словно выточенные три века назад из слоновой кости; слова, излучающие достоинство; фразы, представляющие собой идеальные композиции, так аккуратно закольцовывающиеся, будто все они начертаны при помощи циркуля” (Лев Данилкин. “Проза поэта”). Закольцованность каждого сюжета этой книжке отмечает и Варвара Бабицкая в своем прекрасном очерке.
В мастерстве и, знамо дело, известной виртуозности, Гандлевскому, конечно, не откажешь. Однако эта книга вовсе не кажется таким уж стилецентрическим продуктом современной письменности, образчиком чеканки. А вот точность смыслопередачи, действительно, ошеломляет - при том, что автор в этой книжке выступает скуповато и сдержанно, отчего и сама книжка будто слишком быстро заканчивается. После нее, как после правильного обеда, остается легкое чувство голода. Может, потому и тянет перечитывать?...
Обтесывая все лишнее, Гандлевский достигает почти галлографической выпуклости и эмоциональности повествования. Вот описание семейного банкет по случаю сдачи диплома: "…и все тискали меня и мяли, и ближе к вечеру перебравший на радостях отец перебивал и перебивал галдеж застолья горделивым восклицанием «За порочную методологию. А мама светилась». Двадцать страниц спустя - «…умерла моя прекрасная мать», и это прекрасная с такою силой передает объем утраты, что в горле читателя ворочается ком.
Может, дело в интонации?
Дорога у Гандлевского особого рода честность - трудноватая, словно бы осуществляющаяся в процессе повествования. Не имеющая ничего общего с исповедальностью, это - открытость закрытого, в общем, человека. Показателен в этом смысле 20-летний эпизод близкой дружбы с Вайлем и история их расхождения. Кошкой, пробежавшей между друзьями, стал Пушкинский чижик - роковые четыре строчки, в трактовке которой друзья разошлись - почитай, навсегда. Обдумывая данный случай, можно сказать, что героя «муха укусила» - клюнул чижик, таким маловесным кажется это чисто литературоведческого свойства семечко раздора в масштабах мужской дружбы. Увлекаемый азартом саморазоблачения, автор не ленится разобрать чижика на косточки. «Все как всегда, хочется виниться, вообще и в частности».
Вообще, книга оставляет ощущение старательно объективной, честной, взрослой подачи себя: читая Гандлевского, питаешься плодами той самой зрелости, до которой многие не поспевают никогда.
Интересно, что автор, подтверждая эту гипотезу, уже рассуждал на схожие темы. В другой книжке ("Эссе, статьи, рецензии") в тексте (Памяти Лосева) пишет о Лосеве следующее: "Он оставлял впечатление человека совершенно взрослого; если вдуматься, это немалая редкость, особенно в артистической среде, ..."
Любя героев этой книги и щедро воздавая должное их человеческим талантам (исключение - жена и дети, о которых Гандлевский говорит с суеверной сдержанностью), о себе автор пишет не то чтобы скупыми красками. Гандлевский нигде, ни капли, с каким-то упрямым кокетством не говоря о себе «теплого слова», с удовольствием акцентирует промахи, провалы, анекдоты, «идиллии со скверным секретом внутри». На всем протяжении недлинной книжки автор словно отказывает самому себе в праве касаться обаяния собственной личности, достигая сложного эффекта недооткрытости, - получите жизнеописание, но не автопортрет.
А вот, возможно, и причина этого самозатушевывания. В третьей трети беглых мемуаров Гандлевский пишет: «моя сознательная жизнь прошла, в большей мере, среди оригиналов - «ярких дарования» со смещенным центром тяжести. Я привык чувствовать себе уравновешенней, объективней и обыкновенней, многих из этих недюжинных людей».
Впрочем, из последних глав узнаем, что автор уступает места пожилым… своим ровесникам. Немногие сохраняют такой мальчуковый пыл в солидные лета, - однако и этот штришок скорей самоиронического свойства.
(«А все-таки много жизни мне досталось. Молодец, люблю!» (Трепанация черепа) Единственное, чем писатель хвалится: красочными поездками юности. Набрасывая их крупными мазками, Гандлевский даже подпускает пейзажа. Путешествия юных лет - ахиллесова (всем известная) пята автора; когда он говорит о своих одиссеях, голос его теплеет и размягчается. «Готов засвидетельствовать, что строка «И солнце жгло их желтые вершины» применительно к Дагестану - не выдумка», - пишет автор с неожиданной горячностью. Кто бы сомневался… Особое место в иллиаде занимают также и экзотические места трудоустройства, от бутафорского цеха театра до геологических партий.
Может, дело в фактуре?
Быстросменяемым фоном этих мемуаров проходит радикальная смена эпох, декораций, веяний; вешками - важные для автора встречи, люди. В начале повествования это - близкая и подальше родня, в середине - любимая педагог, начиная с середины нетолстой книжки - друзья.
Интересно было узнать, что приход Гандлевского в литературу - его детский проект, романтического мотива решение ученика средней школы. Собственно желание писать подоспело позже.
Привет из раннего детства: в летнем детском саду нянечки и воспитательницы прозывают мальчика Сережу Гандлевского словцом из домашнего лексикона - Нездоровица. Нездоровица, а куда лопатку потерял? Этот малышовый, застрявший в памяти опыт - сам по себе уже литература.
А вот повзрослевший Сережа пугает младшего брата, притворяясь мертвым, и наслаждается его горем.
Из семейных хроник, конспекты которых выучены нами по его более ранним книгам, в книге автор «выкладывает» новые детали. Диалог на поминках матери: Проклятая какая-то семья… - Все семьи проклятые!
Прекрасна история писания дипломной работы - выбор темы, вдохновение, читальный зал Бахрушинки, гремящие тетрадные страницы (помним такое), мечты-мечты академического свойства, в финале защита, снижение (несильное) балла за порочную методологию.
Замечательна и самой жизнью закольцована история встречи с Юлием Даниэлем: вот какого покровителя нашла мне моя мать.
Памятная, не надоедающая (для тех, кто застал) фактура конца-начала: внедисциплинарные заработки, добыча продуктов и моющих средств, очереди за водкой и всем остальным, переводы с немецкого религиозных гимнов - и ознаменовавший начало эпохи стабильности переход автора из никуда на ставку редактора в журнале «Иностранная литература». К лету уволюсь, но как бы не так.
Череда уже взрослых путешествий «за границу», открытая памятными всей тогдашней Москве гастролями «Московского времени» в Лондон, «чес» по Штатам, поездки с Вайлем по Италиям, и другие. Болезненно точное и брезгливо-краткое описание воцарившегося нового строя жизни и новых нравов, блестящая метафора - сравнение России завязавшим было экс-алкашом…
…А хорошо все-таки, что Линор Горалик подвигла автор на создание этих записок, вылившихся в нетолстый кирпичик с фотографией колоритного бородача на обложке. Сам-то Гандлевский вряд ли сподобился на написание именно мемуаров, даже и беглых.
А вдруг по прошествии времени беглые мемуары развернутся в повествование более фундаментальное? Детство, Юность и так далее? Всем, кто читает Гандлевского, «следит» за ним, видно, что данная конкретная биография имеет счастливое свойство выигрывать при наезде камеры, обретая деталировку, расцветая нюансами, прирастая смыслами...