Язык территорий
Я живой человек, мне - к счастью - далеко не девятнадцать, поэтому я предпочитаю ложиться в 22.00. День, перед наступлением которого я не легла в 22.00, считается заранее не очень приятным днем.
Отменить свой ранний отбой я согласна ради моей третьей работы, то есть текстов.
Своего стиля на эти текст мне жаль, как первой любви на эпиграммы, но жизнь такова.
Вчера я быстро сдала очередной текст, сегодня хотела написать оптом еще два, но тут на меня впервые за пару месяцев обвалилась измученная рождественскими полетами (во Франции праздники идут с 19 декабря по 3 января) Марта и рассказала такое, что я не могу испортить свой стиль и свое очищенное сознание каким-то глянцем.
Вообще-то это легенды, что мы с ним жили душа в душу и никогда не ссорились. Мы и впрямь жили душа в душу, поэтому ссорились до каких-то невероятных взрывов, фейерверков и скандалов. Когда его душа наступала на мою, меня выкручивало по-всякому.
Первые два года ничего, я терпела постоянно, потому что говорить никак не могла научиться. У меня крепко сидело внутри, что разговаривать по-русски мне не велено, в семье я была старшей девочкой, но у нас никто из детей рта не открывал, все же старообрядцы этого очень держатся, ты же знаешь. Говорить я могла только по-французски или по-английски, это было на работе и это было можно. А дома я умолкала. Он французский выучить не мог ну никак, до сих пор не пойму, как ему удавалось жить и работать. Говорил, что в хореографии и слова не нужны, язык тела, но запомнить что-то посложнее "бутылка воды"-то можно ради приличия? Про грамматику молчу. Никаких времен и родов в него было не вбить поленом.
Он бесился из-за моего молчания часто. И кстати, долго сам не мог понять, что его раздражает. Я понимала, в чем дело, но не знала, с какого бока за это взяться. Может, это и вообще не проблема. Я первый год все думала - он поймет, что я такое, и оставит меня. А я же не умею без него жить. Я бы не пропала, конечно, я бы первая не пропала, но жить - это другое. Это не то же, что не пропасть.
Когда мы пытались решать какие-то вопросы, он через два слова на третье тянул меня к себе за руку или за косу, и это меня взрывало изнутри. Нет, в плохом смысле слова. И тоже неясно было, что творится. То ли он боится решать, то ли я ему тело.
В общем, набралось тогда под крышу этих неслучившихся ссор.
Мы слонялись по квартире и глядели друг другу в глаза, а потом отворачивались и лезли в фейсбук, работу или кровать. Разницы никакой особой не было, куда именно.
И потом я однажды подумала, что загромождаю его жизнь. Пришла домой и увидела, как эти его бинты для растяжки раскиданы по дивану, словно он хочет занять всю территорию. Собрала рюкзак и ушла безо всякой записки. Ничего, думаю, он и не переспросит. Наигрались в двух бедных русских мигрантов, работа у каждого есть, сколько можно этой маеты.
Потом не помню. Два месяца "Игры престолов", вот что помню. А себя - нет.
И тогда в первый вечер после этих двух месяцев сидела на кухне нахохленная, как в гостях. Вообще-то это была почти что моя кухня, готовили мы строго по очереди, потому что его вечные сыроедческие диеты и балетные порции меня смешили, а он в целях развития силы воли даже в холодильник старался не заглядывать после моего кулинарного вечера, запирался в ванной на полтора часа с книжкой (вода дорогая, особо не полежишь, так что он просто сидел там, от запахов эвакуировался).
Но я сидела как чужая. Зачем, думаю, пришла. Сейчас он снова станет меня за волосы теребить, а я психану и укушу его за руку. Или разрыдаюсь. Ничего же сказать не могу.
И правда, знаешь, он тронул меня за плечо, когда я в мойку чашку ставила, а я обернулась и взвизгнула от обиды, как животное.
Он попятился даже.
- Ты чего, Марта?
- Не тронь, - у меня даже голос после этого визга осип, - не тронь меня, чайка Джонатан, не смей лезть.
Он убрал руки за спину и смотрит прямо мне в глаза.
- Марта, знаешь что? Если ты не хочешь со мной жить, то так и скажи, я тебя не держу. Кругом Европа и демократия. Но ты скажи, почему. Нельзя так сваливать. Я пришел - а тебя нет, вещей твоих нет и никаких подробностей тоже нет.
- Я хочу с тобой жить! - вырвалось у меня.
А я не просто хотела с ним жить, я не могла без него жить. И он, конечно, это услышал. Я никогда не умела ему врать, потому что я не умела говорить до него.
И после этих слов он, конечно, потянул меня к себе за обе руки, а у меня, честно сказать, в глазах темно стало от злобы. Что он сам не врубается, а я не могу объяснить.
Я вырвала у него руки, спиной об эту мойку ударилась и не могу дыхание перевести. И понимаю, что всерьез его укушу, если он меня тронет еще.
- Это ты так хочешь со мной жить? - он даже зубы стиснул, но глаз не отводил, и я подумала - все-таки не безнадежны мы, может, сейчас лед и треснет.
- Джонатан, - говорю я, - не тронь меня, зачем ты ко мне сейчас лезешь?
- Потому что я мужчина, - отвечает он почти спокойно, только кулаки за спиной стискивает, - и не видел тебя два месяца, а до того жил с тобой здесь два года, и хочу тебя хотя бы обнять.
- Да ты просто хочешь победить меня на своей территории, - сказала я вдруг.
И оттого, что эта фраза у меня сложилась, я заплакала от облегчения.
Он сел на стул и смотрел минуту, как я реву, а потом подвинул мне полотенце по столу.
- Что? Еще раз.
- Ты со мной пытаешься говорить на этом своем языке тела. А я его не знаю. Я не танцую твой балет. И койка - это твоя территория, а мне все это невнятно. И получается, что ты правее и главнее. А все не так.
- Как не так?
- Ну это как если бы ты меня по-русски спрашивал, а я бы пыталась продолжать диалог только по-французски и делала бы вид, что я не понимаю ничего, что ты говоришь.
Я вытирала слезы этим нестираным полотенцем, а он смотрел на меня, как при знакомстве, насквозь, но без капли мужского интереса, просто как на неведомую землю, наверно, смотрят с борта корабля, когда туман расходится.
- Марта, - сказал он мне тогда, - а где твоя территория?
Отменить свой ранний отбой я согласна ради моей третьей работы, то есть текстов.
Своего стиля на эти текст мне жаль, как первой любви на эпиграммы, но жизнь такова.
Вчера я быстро сдала очередной текст, сегодня хотела написать оптом еще два, но тут на меня впервые за пару месяцев обвалилась измученная рождественскими полетами (во Франции праздники идут с 19 декабря по 3 января) Марта и рассказала такое, что я не могу испортить свой стиль и свое очищенное сознание каким-то глянцем.
Вообще-то это легенды, что мы с ним жили душа в душу и никогда не ссорились. Мы и впрямь жили душа в душу, поэтому ссорились до каких-то невероятных взрывов, фейерверков и скандалов. Когда его душа наступала на мою, меня выкручивало по-всякому.
Первые два года ничего, я терпела постоянно, потому что говорить никак не могла научиться. У меня крепко сидело внутри, что разговаривать по-русски мне не велено, в семье я была старшей девочкой, но у нас никто из детей рта не открывал, все же старообрядцы этого очень держатся, ты же знаешь. Говорить я могла только по-французски или по-английски, это было на работе и это было можно. А дома я умолкала. Он французский выучить не мог ну никак, до сих пор не пойму, как ему удавалось жить и работать. Говорил, что в хореографии и слова не нужны, язык тела, но запомнить что-то посложнее "бутылка воды"-то можно ради приличия? Про грамматику молчу. Никаких времен и родов в него было не вбить поленом.
Он бесился из-за моего молчания часто. И кстати, долго сам не мог понять, что его раздражает. Я понимала, в чем дело, но не знала, с какого бока за это взяться. Может, это и вообще не проблема. Я первый год все думала - он поймет, что я такое, и оставит меня. А я же не умею без него жить. Я бы не пропала, конечно, я бы первая не пропала, но жить - это другое. Это не то же, что не пропасть.
Когда мы пытались решать какие-то вопросы, он через два слова на третье тянул меня к себе за руку или за косу, и это меня взрывало изнутри. Нет, в плохом смысле слова. И тоже неясно было, что творится. То ли он боится решать, то ли я ему тело.
В общем, набралось тогда под крышу этих неслучившихся ссор.
Мы слонялись по квартире и глядели друг другу в глаза, а потом отворачивались и лезли в фейсбук, работу или кровать. Разницы никакой особой не было, куда именно.
И потом я однажды подумала, что загромождаю его жизнь. Пришла домой и увидела, как эти его бинты для растяжки раскиданы по дивану, словно он хочет занять всю территорию. Собрала рюкзак и ушла безо всякой записки. Ничего, думаю, он и не переспросит. Наигрались в двух бедных русских мигрантов, работа у каждого есть, сколько можно этой маеты.
Потом не помню. Два месяца "Игры престолов", вот что помню. А себя - нет.
И тогда в первый вечер после этих двух месяцев сидела на кухне нахохленная, как в гостях. Вообще-то это была почти что моя кухня, готовили мы строго по очереди, потому что его вечные сыроедческие диеты и балетные порции меня смешили, а он в целях развития силы воли даже в холодильник старался не заглядывать после моего кулинарного вечера, запирался в ванной на полтора часа с книжкой (вода дорогая, особо не полежишь, так что он просто сидел там, от запахов эвакуировался).
Но я сидела как чужая. Зачем, думаю, пришла. Сейчас он снова станет меня за волосы теребить, а я психану и укушу его за руку. Или разрыдаюсь. Ничего же сказать не могу.
И правда, знаешь, он тронул меня за плечо, когда я в мойку чашку ставила, а я обернулась и взвизгнула от обиды, как животное.
Он попятился даже.
- Ты чего, Марта?
- Не тронь, - у меня даже голос после этого визга осип, - не тронь меня, чайка Джонатан, не смей лезть.
Он убрал руки за спину и смотрит прямо мне в глаза.
- Марта, знаешь что? Если ты не хочешь со мной жить, то так и скажи, я тебя не держу. Кругом Европа и демократия. Но ты скажи, почему. Нельзя так сваливать. Я пришел - а тебя нет, вещей твоих нет и никаких подробностей тоже нет.
- Я хочу с тобой жить! - вырвалось у меня.
А я не просто хотела с ним жить, я не могла без него жить. И он, конечно, это услышал. Я никогда не умела ему врать, потому что я не умела говорить до него.
И после этих слов он, конечно, потянул меня к себе за обе руки, а у меня, честно сказать, в глазах темно стало от злобы. Что он сам не врубается, а я не могу объяснить.
Я вырвала у него руки, спиной об эту мойку ударилась и не могу дыхание перевести. И понимаю, что всерьез его укушу, если он меня тронет еще.
- Это ты так хочешь со мной жить? - он даже зубы стиснул, но глаз не отводил, и я подумала - все-таки не безнадежны мы, может, сейчас лед и треснет.
- Джонатан, - говорю я, - не тронь меня, зачем ты ко мне сейчас лезешь?
- Потому что я мужчина, - отвечает он почти спокойно, только кулаки за спиной стискивает, - и не видел тебя два месяца, а до того жил с тобой здесь два года, и хочу тебя хотя бы обнять.
- Да ты просто хочешь победить меня на своей территории, - сказала я вдруг.
И оттого, что эта фраза у меня сложилась, я заплакала от облегчения.
Он сел на стул и смотрел минуту, как я реву, а потом подвинул мне полотенце по столу.
- Что? Еще раз.
- Ты со мной пытаешься говорить на этом своем языке тела. А я его не знаю. Я не танцую твой балет. И койка - это твоя территория, а мне все это невнятно. И получается, что ты правее и главнее. А все не так.
- Как не так?
- Ну это как если бы ты меня по-русски спрашивал, а я бы пыталась продолжать диалог только по-французски и делала бы вид, что я не понимаю ничего, что ты говоришь.
Я вытирала слезы этим нестираным полотенцем, а он смотрел на меня, как при знакомстве, насквозь, но без капли мужского интереса, просто как на неведомую землю, наверно, смотрят с борта корабля, когда туман расходится.
- Марта, - сказал он мне тогда, - а где твоя территория?