Как это было
Когда мы познакомились с Мартой, был 2009 год.
Она в ту пору была старшей девочкой в крайне ортодоксальной семье потомственных антисемитов, пасла младших сестер, дома ходила по струнке, не имела даже своей чашки, сидела в офисе, получала три копейки, и единственным допустимым развлечением для нее был балет. Лет ей было, наверно, как мне сейчас. То есть она уже много чего соображала, как я теперь умозаключаю. Но еще ничего не прожила.
Надо заметить, что главной характеристикой Марты является ее тотальная неспособность говорить. Не знаю уж, почему это занятие представляется ей столь бессмысленным, но в течение неограниченного количества времени она способна не только не произнести ни одного слова, но и не пошевелиться. Участие ее в диалоге происходит исключительно в тонах молчания. Иногда она молчит заинтересованно, иногда неодобрительно, иногда насмешливо, иногда интригующе. То есть все эти краски могли меняться в ее молчании исключительно в обществе и желательно при звуке голоса Джонатана, потому что в разговорах с ним она таким образом принимала участие. Говорить с теми, кто не он (то есть молчать с теми, кто не он), Марта никогда не считала целесообразным, поэтому в отсутствие Джонатана она молчала обычно как безбрежный океан, которому все равно, что там кругом него чирикают.
Когда Марта познакомилась с Джонатаном, был все тот же 2009 год, до отъезда ему оставалась неделя, никакого иностранного языка он не знал, гонору у него было в соответствии с прозвищем, страху не знаю даже сколько, он никогда не признавался, что в чем-то не уверен или боится, а поддержки и вдохновения никакого.
В день знакомства с ним она весь вечер молчала, как безбрежный океан, и водила за ним глазами по комнате, не меняя позы, а потом встала и сказала - чайка Джонатан, возьмешь меня с собой в Париж?
Впрочем, историю их знакомства я уже описывала где-то ниже, потому что присутствовала в этот момент.
Мы тогда все ахнули и решили, что с кем не бывает. Романтика и флёр. Да и кто в него не влюблялся. Разве только я.
Но безмолвная Марта в неделю уволилась с работы, сделала срочный шенген, объснилась с родителями в формате "свалишь за бугор с любовником - ты нам больше не дочь" и уехала жить вместе с ним всю жизнь в горе и в радости нелегкой жизнью артиста хореографии.
Да-да, она была одного с ним роста, старше его на пять лет, выросла в семье антисемитов, в жизни не танцевала и понятия не имела об этой профессии, ходила в девочках и пр. Ну и вообще не была с ним знакома. Зато знала французский и английский, умела терпеть что угодно и к любой работе от мытья полов до синхронного перевода относилась как ничего не значащей данности.
Мы все эти годы считали, что она в этих отношениях примерно нашла себя на помойке несколько переоценивает свою значимость для столь независимой птички, какой Джонатан был примерно с рождения себя сделал ввиду постоянно меняющихся условий жизни.
Но для меня эта девочка делает иногда большое исключение. Она со мной разговаривает.
То есть, конечно, не со мной. Просто при мне.
Поэтому, конечно, я знаю, что все было не так.
Ты понимаешь, что это никакая не влюбленность. Влюбленность выглядит не так. И любовь не так. То есть любовь - она в каждый момент времени выглядела иначе, то как хвост, застрявший в наволочке, который ты плечом стряхиваешь, то как работа в клининге, потому что у второго травма и связки, полный покой на два месяца, а есть-то надо, то как Эйлат, луна над отелем и дышать сережкой в ухе, то как солнце в аэропорту, когда второй заплатил 10 евро и приехал, чтобы увидеть тебя на два часа раньше, чем если бы ты вернулся сам с рейса. Это все любовь. А влюбленность - она должна была быть до мурашек, чтоб вображать себе что-то и чего-то ждать. И сколько-нибудь красоваться. А я тогда ничего этого не почувствовала. Просто смотрю на этого красивого мальчика и вижу: это мой человек. Вот мой. Мой на уровне "я могу быть рядом с ним насовсем". Не то, что хочу быть или стоило бы быть. А вот могу.
Я всегда раньше воображала, что это как алые паруса и бабочки в душе. Что вот голос над ухом. Прозрение и молния. Короче, что что-то произойти должно, снаружи или внутри. А ничего не произошло, смотришь на человека и знаешь: вот. Бери. Просто забирай.
А забирай - это отдай. Для девочки. Ну, устроено так.
Я тогда смотрела на него и думала: вот если подойти и сказать, что я готова прожить с ним всю оставшуюся вечность, то его отшарахнет, возраст не тот для таких слов. Если сказать, что я буду помогать ему в каждую минуту его жизни, он не поймет, как много эти слова весят, потому что вот сейчас он хочет все делать сам. Если сказать, что я не смогу без него ни дня и ни ночи, то это значит навязать ему эту власть. А власть не навязывают. Ее отдают. Ее признают, даже так, наверно.
И я тогда встала и сказала - возьмешь меня с собой?
Мне и страшно не было. Страшно, когда чего-то ждешь. Или придумываешь. Или подгоняешь. А тут у меня в голове звучало: вот твой человек, просто отдай, что есть, просто возьми, что дадут.
Вы мне все говорите - я ему тень. А я была не тень. Это я со стороны тень. Я вот сейчас была тень, пока привыкала без него летать. А так я была крыло.
Я все время была крыло. Он и сам этого долго не чувствовал, наверно. И я не боялась. Знаешь, нельзя бояться, когда ты крыло. Ты пристегнут и ты часть. Да, нагрузка на тебя та еще. И тебя мало замечают. В полете только. Но тебя не оставят и без тебя не смогут.
Он мне говорил в самый последний наш день Адвента: "Tu es mon aile, Martha". Мы сидели в этом поезде, он рисовал чаек на стекле, а я задремывала и все открывала глаза посмотреть, как он вырисовывает перышки на крыле. И это было как целоваться. Нет, еще ближе.
Потому что это же был мой портрет.
Она в ту пору была старшей девочкой в крайне ортодоксальной семье потомственных антисемитов, пасла младших сестер, дома ходила по струнке, не имела даже своей чашки, сидела в офисе, получала три копейки, и единственным допустимым развлечением для нее был балет. Лет ей было, наверно, как мне сейчас. То есть она уже много чего соображала, как я теперь умозаключаю. Но еще ничего не прожила.
Надо заметить, что главной характеристикой Марты является ее тотальная неспособность говорить. Не знаю уж, почему это занятие представляется ей столь бессмысленным, но в течение неограниченного количества времени она способна не только не произнести ни одного слова, но и не пошевелиться. Участие ее в диалоге происходит исключительно в тонах молчания. Иногда она молчит заинтересованно, иногда неодобрительно, иногда насмешливо, иногда интригующе. То есть все эти краски могли меняться в ее молчании исключительно в обществе и желательно при звуке голоса Джонатана, потому что в разговорах с ним она таким образом принимала участие. Говорить с теми, кто не он (то есть молчать с теми, кто не он), Марта никогда не считала целесообразным, поэтому в отсутствие Джонатана она молчала обычно как безбрежный океан, которому все равно, что там кругом него чирикают.
Когда Марта познакомилась с Джонатаном, был все тот же 2009 год, до отъезда ему оставалась неделя, никакого иностранного языка он не знал, гонору у него было в соответствии с прозвищем, страху не знаю даже сколько, он никогда не признавался, что в чем-то не уверен или боится, а поддержки и вдохновения никакого.
В день знакомства с ним она весь вечер молчала, как безбрежный океан, и водила за ним глазами по комнате, не меняя позы, а потом встала и сказала - чайка Джонатан, возьмешь меня с собой в Париж?
Впрочем, историю их знакомства я уже описывала где-то ниже, потому что присутствовала в этот момент.
Мы тогда все ахнули и решили, что с кем не бывает. Романтика и флёр. Да и кто в него не влюблялся. Разве только я.
Но безмолвная Марта в неделю уволилась с работы, сделала срочный шенген, объснилась с родителями в формате "свалишь за бугор с любовником - ты нам больше не дочь" и уехала жить вместе с ним всю жизнь в горе и в радости нелегкой жизнью артиста хореографии.
Да-да, она была одного с ним роста, старше его на пять лет, выросла в семье антисемитов, в жизни не танцевала и понятия не имела об этой профессии, ходила в девочках и пр. Ну и вообще не была с ним знакома. Зато знала французский и английский, умела терпеть что угодно и к любой работе от мытья полов до синхронного перевода относилась как ничего не значащей данности.
Мы все эти годы считали, что она в этих отношениях примерно нашла себя на помойке несколько переоценивает свою значимость для столь независимой птички, какой Джонатан был примерно с рождения себя сделал ввиду постоянно меняющихся условий жизни.
Но для меня эта девочка делает иногда большое исключение. Она со мной разговаривает.
То есть, конечно, не со мной. Просто при мне.
Поэтому, конечно, я знаю, что все было не так.
Ты понимаешь, что это никакая не влюбленность. Влюбленность выглядит не так. И любовь не так. То есть любовь - она в каждый момент времени выглядела иначе, то как хвост, застрявший в наволочке, который ты плечом стряхиваешь, то как работа в клининге, потому что у второго травма и связки, полный покой на два месяца, а есть-то надо, то как Эйлат, луна над отелем и дышать сережкой в ухе, то как солнце в аэропорту, когда второй заплатил 10 евро и приехал, чтобы увидеть тебя на два часа раньше, чем если бы ты вернулся сам с рейса. Это все любовь. А влюбленность - она должна была быть до мурашек, чтоб вображать себе что-то и чего-то ждать. И сколько-нибудь красоваться. А я тогда ничего этого не почувствовала. Просто смотрю на этого красивого мальчика и вижу: это мой человек. Вот мой. Мой на уровне "я могу быть рядом с ним насовсем". Не то, что хочу быть или стоило бы быть. А вот могу.
Я всегда раньше воображала, что это как алые паруса и бабочки в душе. Что вот голос над ухом. Прозрение и молния. Короче, что что-то произойти должно, снаружи или внутри. А ничего не произошло, смотришь на человека и знаешь: вот. Бери. Просто забирай.
А забирай - это отдай. Для девочки. Ну, устроено так.
Я тогда смотрела на него и думала: вот если подойти и сказать, что я готова прожить с ним всю оставшуюся вечность, то его отшарахнет, возраст не тот для таких слов. Если сказать, что я буду помогать ему в каждую минуту его жизни, он не поймет, как много эти слова весят, потому что вот сейчас он хочет все делать сам. Если сказать, что я не смогу без него ни дня и ни ночи, то это значит навязать ему эту власть. А власть не навязывают. Ее отдают. Ее признают, даже так, наверно.
И я тогда встала и сказала - возьмешь меня с собой?
Мне и страшно не было. Страшно, когда чего-то ждешь. Или придумываешь. Или подгоняешь. А тут у меня в голове звучало: вот твой человек, просто отдай, что есть, просто возьми, что дадут.
Вы мне все говорите - я ему тень. А я была не тень. Это я со стороны тень. Я вот сейчас была тень, пока привыкала без него летать. А так я была крыло.
Я все время была крыло. Он и сам этого долго не чувствовал, наверно. И я не боялась. Знаешь, нельзя бояться, когда ты крыло. Ты пристегнут и ты часть. Да, нагрузка на тебя та еще. И тебя мало замечают. В полете только. Но тебя не оставят и без тебя не смогут.
Он мне говорил в самый последний наш день Адвента: "Tu es mon aile, Martha". Мы сидели в этом поезде, он рисовал чаек на стекле, а я задремывала и все открывала глаза посмотреть, как он вырисовывает перышки на крыле. И это было как целоваться. Нет, еще ближе.
Потому что это же был мой портрет.