Передача знамён
У моего хорошего друга по прозвищу чайка Джонатан Ливингстон было очень много всяких интересных и вдохновляющих качеств. Во-первых, он был еврейский мальчик с карими глазами танцором по професии и образу жизни, поэтому очень красиво держал спину почти ничего никогда не ел. То есть наверняка с ним случались какие-то приемы пищи, но мне ни разу не удалось зафиксировать точный факт их существования. Он был единственным из всех моих гостей в комнате с роялем на Маяковского, 52, кто не удивлялся отсутствию там чайника, посуды и холодильника. Его никогда не надо было кормить и даже помнить о том, что люди имеют обыкновение питаться.
Во-вторых, он чувствовал границы другого человека примерно так же четко, как границы своего собственного тела, поэтому ощущение, что на тебя наступили или подвинули, он не вызывал у меня никогда (а ровно все остальные люди на планете хоть раз его у меня да вызвали, а некоторые вызывают у меня его регулярней, чем ПМС). Честно говоря, именно поэтому я всегда на уровне подсознания считала его человеком своего пола, не стеснялась делиться некоторыми бесценными подробностями жизненного опыта, а еще могла с ним танцевать на таком кураже, который больше словить не надеюсь даже под воздействием чего угодно, вплоть до влюбленности уровня космос. Даже после травмы.
А в-третьих, он один на свете умел гонять мою бессонницу.
В белые ночи я никогда не умела спать, и когда впору было рехнуться, Джонатан обычно появлялся в Питере за очередной визой, любовался моими запавшими глазами и одурелым взором, весь день шатался по великим делам, а к полуночи садился на пол возле моего раздолбанного дивана за камином и говорил - ты спи, а я за тебя подежурю.
И меня выключало.
Если я открывала глаза, я сразу видела его дежурство. Он иногда валялся на животе, глядя в камин (камин не очень работал, но тлеть мог неплохо). Иногда заплетал свой хвост и монотонно бормотал какие-то невнятные молитвы на неизвестном языке. Иногда читал книжку, иногда стоял возле окна, засунув руки в карманы, иногда просто сидел и смотрел на нарисованный на стене рояль. Иногда даже складывал на полу паззлы.
Однажды я проснулась и увидела, как он тянется на продольный шпагат. Было четыре утра, и солнце уже светило.
- Чайка Джонатан, - осторожно пробормотала я из-под одеяла, - а ты совсем не спишь, всю ночь? Зачем?
- Всю, - кивнул мой хвостатый друг, не меняя позы, - но это не страшно. Кто-то должен ненадолго оттянуть твою бессонницу. Я днем потом сплю, пока ты на работе.
- Бессонница боится чаек?
- Она просто видит: я здесь. Пока я здесь, она не подойдет. Ты, когда просыпаешься, сразу смотри: я здесь, чайка Флетчер Линд.
- Как же я буду спать, когда тебя не будет, Джонатан, - сказала я не очень романтичным и любящим голосом, потому что все это только звучало красиво, а спать хотелось чаще трех дней в лето.
- Совсем не будет? Я попрошу Марту что-нибудь придумать, - он наклонился головой к колену и тем самым потерял способность поддерживать диалог.
Сейчас Марта Ливингстон иногда появляется без предупреждения, весь вечер молчит, расхаживая по комнате и делая вид, что меня тут нету, а потом садится в углу гостевого дивана в совсем другой квартире и другой атмосфере и не спит всю ночь. Она, конечно, бортпроводник, такой режим ей привычен, читать она не любит ничего, камина у меня нет, молитва у нее всю жизнь одна, состоящая из трех слов на французском (когда-то и на русском такая у них была молитва, но с Адвента 2015 Марта не любит ее произносить). На шпагат она не тянется ни на один из трех, паззлы с ней несовместимы, да и говорит она со мной нечасто. И вообще мы никогда друг друга не любили, потому что я плохо выношу безмолвных и надменных людей, а она плохо выносит тех, кто не Джонатан, а таких, как он, по штуке на континент.
Но я просыпаюсь, а она стоит у окна и смотрит на белую ночь между шторами. И говорит мне, не оборачиваясь, шепотом:
- Je suis ici, la mouette Fletcher Lynd... Je suis ici.
А я ворчу:
- Называй меня по имени, Марта Ливингстон.
А она пожимает плечами:
- Джонатан всегда тебя так называл.
- Ты вроде не Джонатан, глаза у вас разного цвета, - я заворачиваюсь в одеяло, чтобы ничего больше не слышать, потому что в темноте я слышу только тогда, когда мне говорят прямо в ухо.
Но до меня долетает:
- Я за него. Я здесь за него. Я здесь.
Во-вторых, он чувствовал границы другого человека примерно так же четко, как границы своего собственного тела, поэтому ощущение, что на тебя наступили или подвинули, он не вызывал у меня никогда (а ровно все остальные люди на планете хоть раз его у меня да вызвали, а некоторые вызывают у меня его регулярней, чем ПМС). Честно говоря, именно поэтому я всегда на уровне подсознания считала его человеком своего пола, не стеснялась делиться некоторыми бесценными подробностями жизненного опыта, а еще могла с ним танцевать на таком кураже, который больше словить не надеюсь даже под воздействием чего угодно, вплоть до влюбленности уровня космос. Даже после травмы.
А в-третьих, он один на свете умел гонять мою бессонницу.
В белые ночи я никогда не умела спать, и когда впору было рехнуться, Джонатан обычно появлялся в Питере за очередной визой, любовался моими запавшими глазами и одурелым взором, весь день шатался по великим делам, а к полуночи садился на пол возле моего раздолбанного дивана за камином и говорил - ты спи, а я за тебя подежурю.
И меня выключало.
Если я открывала глаза, я сразу видела его дежурство. Он иногда валялся на животе, глядя в камин (камин не очень работал, но тлеть мог неплохо). Иногда заплетал свой хвост и монотонно бормотал какие-то невнятные молитвы на неизвестном языке. Иногда читал книжку, иногда стоял возле окна, засунув руки в карманы, иногда просто сидел и смотрел на нарисованный на стене рояль. Иногда даже складывал на полу паззлы.
Однажды я проснулась и увидела, как он тянется на продольный шпагат. Было четыре утра, и солнце уже светило.
- Чайка Джонатан, - осторожно пробормотала я из-под одеяла, - а ты совсем не спишь, всю ночь? Зачем?
- Всю, - кивнул мой хвостатый друг, не меняя позы, - но это не страшно. Кто-то должен ненадолго оттянуть твою бессонницу. Я днем потом сплю, пока ты на работе.
- Бессонница боится чаек?
- Она просто видит: я здесь. Пока я здесь, она не подойдет. Ты, когда просыпаешься, сразу смотри: я здесь, чайка Флетчер Линд.
- Как же я буду спать, когда тебя не будет, Джонатан, - сказала я не очень романтичным и любящим голосом, потому что все это только звучало красиво, а спать хотелось чаще трех дней в лето.
- Совсем не будет? Я попрошу Марту что-нибудь придумать, - он наклонился головой к колену и тем самым потерял способность поддерживать диалог.
Сейчас Марта Ливингстон иногда появляется без предупреждения, весь вечер молчит, расхаживая по комнате и делая вид, что меня тут нету, а потом садится в углу гостевого дивана в совсем другой квартире и другой атмосфере и не спит всю ночь. Она, конечно, бортпроводник, такой режим ей привычен, читать она не любит ничего, камина у меня нет, молитва у нее всю жизнь одна, состоящая из трех слов на французском (когда-то и на русском такая у них была молитва, но с Адвента 2015 Марта не любит ее произносить). На шпагат она не тянется ни на один из трех, паззлы с ней несовместимы, да и говорит она со мной нечасто. И вообще мы никогда друг друга не любили, потому что я плохо выношу безмолвных и надменных людей, а она плохо выносит тех, кто не Джонатан, а таких, как он, по штуке на континент.
Но я просыпаюсь, а она стоит у окна и смотрит на белую ночь между шторами. И говорит мне, не оборачиваясь, шепотом:
- Je suis ici, la mouette Fletcher Lynd... Je suis ici.
А я ворчу:
- Называй меня по имени, Марта Ливингстон.
А она пожимает плечами:
- Джонатан всегда тебя так называл.
- Ты вроде не Джонатан, глаза у вас разного цвета, - я заворачиваюсь в одеяло, чтобы ничего больше не слышать, потому что в темноте я слышу только тогда, когда мне говорят прямо в ухо.
Но до меня долетает:
- Я за него. Я здесь за него. Я здесь.