Бабушка - 4
(Блокада. Эвакуация)
О том, как моя семья пережила блокаду, подробно, по месяцам, написал мой отец в книге «Дети блокады». Как исчезала еда из магазинов, уменьшались порции хлеба вплоть до того кусочка серо-зеленой выпечки, величиной со спичечный коробок…
Я не буду повторять эти рассказы, вспомню только один эпизод, не вошедший в папину книгу.
В самом начале блокады к моим родным зашла женщина с одиннадцатилетней дочкой. Она когда-то приходила в дом делать уборку. Теперь они бежали из области, захваченной немцами. Остановились у родственников в Ленинграде и привезли с собой огромное богатство - половину лошади. Через месяц в дверь позвонили. На пороге стояла та самая девочка, дочка этой женщины.
- А где мама?
- Мама умерла.
Конину родственники забрали себе, девочку выставили на улицу, дав ей с собой одеяло. Она пришла в единственный дом, который запомнила после приезда…
- А где твои продуктовые карточки?
- Нету. Отобрали…
Бабушка не смогла прогнать ребенка. Но чем же ее кормить?
- Я раскладываю картошины по тарелкам. Лишнюю половинку Леве, он совсем тощий… Нет, как же я недодам ребенку, этой девочке? И перекладываю туда-сюда…
Это еще было самое начало блокады, когда в доме иногда бывала картошка. Через какое-то время девочку принял детский дом.
Семья выжила только благодаря исступленной преданности друг другу, которая была сильнее сводящего с ума голода. Лиля, работавшая медсестрой в госпитале, ела из своего пайка только супы, а весь хлеб и каши копила и передавала родным. Бабушка поначалу меняла на рынке вещи на еду, но потом ослабла и выходить уже не могла.
Вся связь с внешним миром - добыча топлива, еды, вода, которую надо было приносить издалека - легла на плечи Мирры и моего пятнадцатилетнего папы. Пока он однажды, поднявшись с ведром воды на свой третий этаж, не упал на пол. Жизни ему осталось три дня, как сказала приглашенная врач…
Мирра обегала город, достала где-то направление в стационар, где подкармливали «ценных специалистов», для отца и брата. Отца отвела туда, брата, завернув в одеяло, отвезла на санках.
И папа, еще лежачий, сахарный песок, который давали в стационаре, не ел, а копил для сестры и мамы.
А дед, который был крупным мужчиной и страдал от голода сильнее других, не нашел сил оторвать от себя еду… Голод ломал людей не только физически, он корежил психику. И бабушка это понимала и никогда-никогда не упрекнула мужа за эту слабость, в которой не было его вины…
После стационара дед и папа вернулись домой, слабые, но на своих ногах. Было понятно, что второй такой зимы папа не переживет, и Мирра, чьей энергией, изобретательностью, волей жила семья, нашла выход. Она устроилась воспитателем в детский дом, который готовился к эвакуации, и там же оформила бабушку воспитателем малышей и папу как воспитанника старшей группы.
В июне 1942 года детский дом 55/61 благополучно пересекает Ладогу по «Дороге жизни» и добирается до деревни Угоры Горьковской области.
Впервые в жизни бабушка оказалась вырванной из своего мира, мира семьи. Для нее это было сплошным стрессом - жизнь в крестьянской избе, в углу, отгороженном занавеской. Тяжелая работа в детдоме, но, прежде всего, неизбежность существования в советском коллективе. Детский дом возглавляла Ольга Александровна Саренок, и с ней бабушке было труднее всего.
Эти две женщины были из разных миров. Коммунистка Саренок своей волей, энергией неутомимо выбивала для детского дома еду, топливо, помещение. Если требовалось, орала, била кулаком по столу, грозила арестом, но получала всё, что было нужно для выживания двух сотен ребят. При этом была советской хамкой, могла при детях оскорблять и ругать своих же сотрудников, которые самоотверженно работали в детском доме.
Бабушке доверили самых младших детей. Вечером, после отбоя, их всех надо было уложить спать. Дети укладываться не хотели, прыгали, вопили. И бабушка придумала способ. Свой сахар - дневную норму, она делила на крохотные кусочки, и каждому ребенку вкладывала в рот «конфетку». И малыши засыпали с этой волшебной сладостью. Ольга Саренок как-то застала бабушку за этим занятиям. И заорала: «Вы не педагог, а дерьмо! Уволю!»
Другой случай. Мимо Угор гнали по этапу крымских татар. Шли, шатаясь, измученные женщины, вели за руку или несли на себе детей. Бабушка сунула в чьи-то протянутые руки кружку с водой, кусок хлеба…
Это увидела Ольга Саренок. И снова был бешеный ор на бабушку, которая поддерживает «врагов народа»! Конечно, бабушкина «внеклассовая» человечность была ей непонятна и чужда.
Воспитанники детского дома, оставившие о нем записки, вспоминают бабушкину доброту.
Завен Аршакуни: "Я любил ходить к Татьяне Максимовне. Она всегда давала мне что-нибудь вкусное: то морковку, то пряженник. А один раз, когда у нее ничего не оказалось, дала мне луковицу. Я возвращался в церковь по весеннему снегу, грыз луковицу и закусывал сосулькой"
.
Однажды из Ленинграда пришла посылка, дед прислал сгущенное молоко и мешочек манной крупы. Бабушка варила в избе кашу на молоке, а рядом вертелись крестьянские дети, привлеченные немыслимым ароматом.
Папа пишет в «Детях блокады»: «Когда каша сварилась, мама достала из шкафа все наши блюдечки и наполнила их до краев горячей ароматной белой массой - каждому ребенку по блюдечку.
- Вот только ложечек у меня на вас всех не хватит, - сокрушалась мама.
Однако ложечки не потребовались. Каждый ребенок благоговейно и осторожно брал блюдечко обеими руками и отправлял его содержимое в рот. После окончания трапезы, каждое блюдце было тщательно вылизано и абсолютно чистым и блестящим возвращено маме».
Оттуда, из Угор, мой папа, когда ему исполнилось семнадцать лет, ушел на фронт. Перед этим он посадил на выделенных грядках овощи, собрал урожай картошки, морковки, лука, и оставил маму и сестру Мирру с запасом еды. Вот так папа написал о последних минутах расставания с родными.
«Мы стоим на дороге около Копцевской горы - традиционного места расставания. Играет гармонь, звучат частушки вперемешку с матерком, парни напоследок тискают девок и отмахиваются от матерей, стоит непрерывный вой и плач провожающих женщин. Не плачет лишь одна моя мама. Она молчит и вглядывается странно и пристально в мое лицо. Мы молчим, потому что уже все сказано...
Кто-то понукает хмурых лошадей, и сани трогаются. На санях наши мешки, поверх мешков развалился Пашка Громов, он тискает кучера - Шурку-письмоноску.
В последний раз я целую маму и Мирру, поворачиваюсь и иду, рядом горланят частушки мои товарищи, угорские парни. Они почти все пьяны, но идут бодро, поют, перебрасываются шутками. Все они почему-то низкорослы и кряжисты. Я иду молча и слышу, как меня кто-то догоняет. Оборачиваюсь. Мирра подбегает ко мне и крепко жмет руку. Вдали стоит мама, одна, маленькая и беззащитная. Она не плачет. Слезы комком подпирают горло. Я вырываю руку и догоняю подводы»
(Лев Разумовский, «Нас время учило…»)
В июле 1944 года папа был тяжело ранен на финском фронте, потерял руку и после девяти месяцев госпиталей вернулся в Ленинград. Все мои близкие чудом пережили войну и собрались в той же квартире, на Третьей Красноармейской: дед, бабушка, Мирра, Лиля и папа. Веря, что наконец-то начнется спокойная счастливая жизнь.
*продолжение следует )
1 Дед и бабушка, после войны
2. Лев Разумовский, февраль 1944, фронт
3. Мирра Разумовская, 1946
4.Лиля Разумовская, 1946
5. Лев Разумовский, после войны
О том, как моя семья пережила блокаду, подробно, по месяцам, написал мой отец в книге «Дети блокады». Как исчезала еда из магазинов, уменьшались порции хлеба вплоть до того кусочка серо-зеленой выпечки, величиной со спичечный коробок…
Я не буду повторять эти рассказы, вспомню только один эпизод, не вошедший в папину книгу.
В самом начале блокады к моим родным зашла женщина с одиннадцатилетней дочкой. Она когда-то приходила в дом делать уборку. Теперь они бежали из области, захваченной немцами. Остановились у родственников в Ленинграде и привезли с собой огромное богатство - половину лошади. Через месяц в дверь позвонили. На пороге стояла та самая девочка, дочка этой женщины.
- А где мама?
- Мама умерла.
Конину родственники забрали себе, девочку выставили на улицу, дав ей с собой одеяло. Она пришла в единственный дом, который запомнила после приезда…
- А где твои продуктовые карточки?
- Нету. Отобрали…
Бабушка не смогла прогнать ребенка. Но чем же ее кормить?
- Я раскладываю картошины по тарелкам. Лишнюю половинку Леве, он совсем тощий… Нет, как же я недодам ребенку, этой девочке? И перекладываю туда-сюда…
Это еще было самое начало блокады, когда в доме иногда бывала картошка. Через какое-то время девочку принял детский дом.
Семья выжила только благодаря исступленной преданности друг другу, которая была сильнее сводящего с ума голода. Лиля, работавшая медсестрой в госпитале, ела из своего пайка только супы, а весь хлеб и каши копила и передавала родным. Бабушка поначалу меняла на рынке вещи на еду, но потом ослабла и выходить уже не могла.
Вся связь с внешним миром - добыча топлива, еды, вода, которую надо было приносить издалека - легла на плечи Мирры и моего пятнадцатилетнего папы. Пока он однажды, поднявшись с ведром воды на свой третий этаж, не упал на пол. Жизни ему осталось три дня, как сказала приглашенная врач…
Мирра обегала город, достала где-то направление в стационар, где подкармливали «ценных специалистов», для отца и брата. Отца отвела туда, брата, завернув в одеяло, отвезла на санках.
И папа, еще лежачий, сахарный песок, который давали в стационаре, не ел, а копил для сестры и мамы.
А дед, который был крупным мужчиной и страдал от голода сильнее других, не нашел сил оторвать от себя еду… Голод ломал людей не только физически, он корежил психику. И бабушка это понимала и никогда-никогда не упрекнула мужа за эту слабость, в которой не было его вины…
После стационара дед и папа вернулись домой, слабые, но на своих ногах. Было понятно, что второй такой зимы папа не переживет, и Мирра, чьей энергией, изобретательностью, волей жила семья, нашла выход. Она устроилась воспитателем в детский дом, который готовился к эвакуации, и там же оформила бабушку воспитателем малышей и папу как воспитанника старшей группы.
В июне 1942 года детский дом 55/61 благополучно пересекает Ладогу по «Дороге жизни» и добирается до деревни Угоры Горьковской области.
Впервые в жизни бабушка оказалась вырванной из своего мира, мира семьи. Для нее это было сплошным стрессом - жизнь в крестьянской избе, в углу, отгороженном занавеской. Тяжелая работа в детдоме, но, прежде всего, неизбежность существования в советском коллективе. Детский дом возглавляла Ольга Александровна Саренок, и с ней бабушке было труднее всего.
Эти две женщины были из разных миров. Коммунистка Саренок своей волей, энергией неутомимо выбивала для детского дома еду, топливо, помещение. Если требовалось, орала, била кулаком по столу, грозила арестом, но получала всё, что было нужно для выживания двух сотен ребят. При этом была советской хамкой, могла при детях оскорблять и ругать своих же сотрудников, которые самоотверженно работали в детском доме.
Бабушке доверили самых младших детей. Вечером, после отбоя, их всех надо было уложить спать. Дети укладываться не хотели, прыгали, вопили. И бабушка придумала способ. Свой сахар - дневную норму, она делила на крохотные кусочки, и каждому ребенку вкладывала в рот «конфетку». И малыши засыпали с этой волшебной сладостью. Ольга Саренок как-то застала бабушку за этим занятиям. И заорала: «Вы не педагог, а дерьмо! Уволю!»
Другой случай. Мимо Угор гнали по этапу крымских татар. Шли, шатаясь, измученные женщины, вели за руку или несли на себе детей. Бабушка сунула в чьи-то протянутые руки кружку с водой, кусок хлеба…
Это увидела Ольга Саренок. И снова был бешеный ор на бабушку, которая поддерживает «врагов народа»! Конечно, бабушкина «внеклассовая» человечность была ей непонятна и чужда.
Воспитанники детского дома, оставившие о нем записки, вспоминают бабушкину доброту.
Завен Аршакуни: "Я любил ходить к Татьяне Максимовне. Она всегда давала мне что-нибудь вкусное: то морковку, то пряженник. А один раз, когда у нее ничего не оказалось, дала мне луковицу. Я возвращался в церковь по весеннему снегу, грыз луковицу и закусывал сосулькой"
.
Однажды из Ленинграда пришла посылка, дед прислал сгущенное молоко и мешочек манной крупы. Бабушка варила в избе кашу на молоке, а рядом вертелись крестьянские дети, привлеченные немыслимым ароматом.
Папа пишет в «Детях блокады»: «Когда каша сварилась, мама достала из шкафа все наши блюдечки и наполнила их до краев горячей ароматной белой массой - каждому ребенку по блюдечку.
- Вот только ложечек у меня на вас всех не хватит, - сокрушалась мама.
Однако ложечки не потребовались. Каждый ребенок благоговейно и осторожно брал блюдечко обеими руками и отправлял его содержимое в рот. После окончания трапезы, каждое блюдце было тщательно вылизано и абсолютно чистым и блестящим возвращено маме».
Оттуда, из Угор, мой папа, когда ему исполнилось семнадцать лет, ушел на фронт. Перед этим он посадил на выделенных грядках овощи, собрал урожай картошки, морковки, лука, и оставил маму и сестру Мирру с запасом еды. Вот так папа написал о последних минутах расставания с родными.
«Мы стоим на дороге около Копцевской горы - традиционного места расставания. Играет гармонь, звучат частушки вперемешку с матерком, парни напоследок тискают девок и отмахиваются от матерей, стоит непрерывный вой и плач провожающих женщин. Не плачет лишь одна моя мама. Она молчит и вглядывается странно и пристально в мое лицо. Мы молчим, потому что уже все сказано...
Кто-то понукает хмурых лошадей, и сани трогаются. На санях наши мешки, поверх мешков развалился Пашка Громов, он тискает кучера - Шурку-письмоноску.
В последний раз я целую маму и Мирру, поворачиваюсь и иду, рядом горланят частушки мои товарищи, угорские парни. Они почти все пьяны, но идут бодро, поют, перебрасываются шутками. Все они почему-то низкорослы и кряжисты. Я иду молча и слышу, как меня кто-то догоняет. Оборачиваюсь. Мирра подбегает ко мне и крепко жмет руку. Вдали стоит мама, одна, маленькая и беззащитная. Она не плачет. Слезы комком подпирают горло. Я вырываю руку и догоняю подводы»
(Лев Разумовский, «Нас время учило…»)
В июле 1944 года папа был тяжело ранен на финском фронте, потерял руку и после девяти месяцев госпиталей вернулся в Ленинград. Все мои близкие чудом пережили войну и собрались в той же квартире, на Третьей Красноармейской: дед, бабушка, Мирра, Лиля и папа. Веря, что наконец-то начнется спокойная счастливая жизнь.
*продолжение следует )
1 Дед и бабушка, после войны
2. Лев Разумовский, февраль 1944, фронт
3. Мирра Разумовская, 1946
4.Лиля Разумовская, 1946
5. Лев Разумовский, после войны