30 октября - день памяти жертв политических репрессий
Прежде я писала о своем деде, Николае Ивановиче Богомякове, отсидевшем в лагерях и ссылках 25 лет жизни.
А сегодня я вспомню бабушку, Рахиль Тропп - что пришлось пережить членам семей «врагов народа». Дед был директором ленинградской Электросилы и отлично понимал, что волна арестов должна накрыть и его, тем более, что был он уже на заметке у власти за ошибочную кадровую политику: пригрел у себя на Электросиле несколько социально чуждых элементов с дворянским происхождением. Дед был умен, энергичен, он сбежал на крайний Север и стал работать в школе. Но Большой Брат обнаружил его и там, правда, загребли не в 37, а в 38.
Бабушка осталась одна с двухлетней дочкой, моей мамой. И началась та жизнь жены заключенного, наполненная чудовищным одиночеством. Ведь скрывать факт посадки мужа надо было и в школе, где она преподавала немецкий язык, чтобы не уволили. И дома - чтобы не прознали злобные соседи по коммуналке. И от дочки - мама до 12 лет была уверена, что отец пропал без вести на фронте. Ни с кем нельзя поговорить, никому не пожалуешься, не поплачешь, не расскажешь то, что разрывает нутро! Всё в себе.
В очередях в тюрьмы эти жены тоже не обменивались словами - судьба общая, тут бы и поговорить, но опасно! Неизвестно, кто перед тобой - донесет, посадят, что будет с дочкой? Молчали. И при этом, надо было отрывать от нищей зарплаты крохи на продуктовые посылки, на деньги в тюрьму. Тайно бегать на свидания, когда их изредка давали. На одном таком свидании, дед, измученный бесконечными допросами, когда не давали спать изо дня в день, и мозг отказывал, бормотал ей: «Рая! Я забыл, кто написал «Войну и мир!» И это тоже надо было пережить, утешить, поддержать. И опять же нести в себе, только в себе - никому ни слова.
Когда деда сослали в лагерь, бабушка ездила к нему дважды. Один раз ей отказали в свидании, дед доходил от голода и не выполнял нормы на лесоповале. Она подождала часа, когда зэки возвращались с работы, увидела в колонне мужа, бросилась к нему. Вертухай отшвырнул ее прикладом в снег.
А потом война, эвакуация с шестилетней дочкой в Уфу. Жили поначалу у двух сосланных немок. Ночью стены комнаты покрывались коркой льда, бабушка сколачивала его топором. Работала по 12 часов на военном заводе. От недоедания и перегрузок заболела менингитом, ее в беспамятстве увезли в больницу. Чудом выжила. Весной настригала крапиву, варила щи, и так спасла себя и дочку от цинги, у мамы шатались все зубы. Потом в Челябинске подрабатывала тем, что делала богатым партийным женам маникюр и обучала их отпрысков немецкому языку. Маленькую маму брала с собой на уроки, там подкармливали. А гонорар платили кусочком сливочного масла, который бабушка скармливала дочке, уверяя, что она его терпеть не может.
После войны вернулись в Ленинград, в ту же коммуналку. В 1948 деда, отсидевшего свою десятку, выпустили. Моя мама была потрясена явлением отца, влюбилась в него сразу и навсегда. Но жить в Ленинграде он не имел права, даже появляться там было для него опасно. И бабушка с мамой ездили к нему в леспромхоз в Прибалтике. И, конечно, поделиться счастьем, рассказать кому-нибудь из подружек, что у нее появился замечательный отец, мама тоже не могла, попав под тот же колпак космического молчания.
И тут же, в 1948 году, началась «борьба с космополитами». Бабушку выгнали из школы - враг не может преподавать советским детям. Соседи по коммуналке, организованные страшной бабой, по прозвищу «Салтычиха», травили ее. Только ночью она пробиралась на кухню, чтобы сварить картошки себе и дочке.
Всё вместе дало осложнение на сердце, и так нездоровое от рождения. Рахиль умерла, когда моей маме было 15 лет. Я, никогда ее не видевшая, думаю о ней с болью. Ее, хрупкую женщину, с врожденным пороком сердца, держала все эти нечеловечески тяжелые годы только исступленная любовь к мужу и дочери.
Светлая память всем, кто всё это выдержал или не выдержал.
Бабушка, Рахиль Тропп
Дед, Николай Иванович Богомяков. 1949. Между двумя посадками, сталинской и хрущевской.
А сегодня я вспомню бабушку, Рахиль Тропп - что пришлось пережить членам семей «врагов народа». Дед был директором ленинградской Электросилы и отлично понимал, что волна арестов должна накрыть и его, тем более, что был он уже на заметке у власти за ошибочную кадровую политику: пригрел у себя на Электросиле несколько социально чуждых элементов с дворянским происхождением. Дед был умен, энергичен, он сбежал на крайний Север и стал работать в школе. Но Большой Брат обнаружил его и там, правда, загребли не в 37, а в 38.
Бабушка осталась одна с двухлетней дочкой, моей мамой. И началась та жизнь жены заключенного, наполненная чудовищным одиночеством. Ведь скрывать факт посадки мужа надо было и в школе, где она преподавала немецкий язык, чтобы не уволили. И дома - чтобы не прознали злобные соседи по коммуналке. И от дочки - мама до 12 лет была уверена, что отец пропал без вести на фронте. Ни с кем нельзя поговорить, никому не пожалуешься, не поплачешь, не расскажешь то, что разрывает нутро! Всё в себе.
В очередях в тюрьмы эти жены тоже не обменивались словами - судьба общая, тут бы и поговорить, но опасно! Неизвестно, кто перед тобой - донесет, посадят, что будет с дочкой? Молчали. И при этом, надо было отрывать от нищей зарплаты крохи на продуктовые посылки, на деньги в тюрьму. Тайно бегать на свидания, когда их изредка давали. На одном таком свидании, дед, измученный бесконечными допросами, когда не давали спать изо дня в день, и мозг отказывал, бормотал ей: «Рая! Я забыл, кто написал «Войну и мир!» И это тоже надо было пережить, утешить, поддержать. И опять же нести в себе, только в себе - никому ни слова.
Когда деда сослали в лагерь, бабушка ездила к нему дважды. Один раз ей отказали в свидании, дед доходил от голода и не выполнял нормы на лесоповале. Она подождала часа, когда зэки возвращались с работы, увидела в колонне мужа, бросилась к нему. Вертухай отшвырнул ее прикладом в снег.
А потом война, эвакуация с шестилетней дочкой в Уфу. Жили поначалу у двух сосланных немок. Ночью стены комнаты покрывались коркой льда, бабушка сколачивала его топором. Работала по 12 часов на военном заводе. От недоедания и перегрузок заболела менингитом, ее в беспамятстве увезли в больницу. Чудом выжила. Весной настригала крапиву, варила щи, и так спасла себя и дочку от цинги, у мамы шатались все зубы. Потом в Челябинске подрабатывала тем, что делала богатым партийным женам маникюр и обучала их отпрысков немецкому языку. Маленькую маму брала с собой на уроки, там подкармливали. А гонорар платили кусочком сливочного масла, который бабушка скармливала дочке, уверяя, что она его терпеть не может.
После войны вернулись в Ленинград, в ту же коммуналку. В 1948 деда, отсидевшего свою десятку, выпустили. Моя мама была потрясена явлением отца, влюбилась в него сразу и навсегда. Но жить в Ленинграде он не имел права, даже появляться там было для него опасно. И бабушка с мамой ездили к нему в леспромхоз в Прибалтике. И, конечно, поделиться счастьем, рассказать кому-нибудь из подружек, что у нее появился замечательный отец, мама тоже не могла, попав под тот же колпак космического молчания.
И тут же, в 1948 году, началась «борьба с космополитами». Бабушку выгнали из школы - враг не может преподавать советским детям. Соседи по коммуналке, организованные страшной бабой, по прозвищу «Салтычиха», травили ее. Только ночью она пробиралась на кухню, чтобы сварить картошки себе и дочке.
Всё вместе дало осложнение на сердце, и так нездоровое от рождения. Рахиль умерла, когда моей маме было 15 лет. Я, никогда ее не видевшая, думаю о ней с болью. Ее, хрупкую женщину, с врожденным пороком сердца, держала все эти нечеловечески тяжелые годы только исступленная любовь к мужу и дочери.
Светлая память всем, кто всё это выдержал или не выдержал.
Бабушка, Рахиль Тропп
Дед, Николай Иванович Богомяков. 1949. Между двумя посадками, сталинской и хрущевской.