Часть пятая. Казахстан (3)
Работа была очень тяжелая, особенно для такого непривычного человека, как я. На утро после вчерашнего дня я увидела, что мои руки распухли как подушки и стали синего цвета, настоящего синего. Я смотрела на них с ужасом. Вошел бригадир. Спросил: «Почему не идешь работать?» Я ответила: «У меня что-то с руками, надо бы обратиться к врачу (у нас в поселке был старый опытный фельдшер)». Бригадир сказал : «Не надо, если он тебя полечит, ты снова выйдешь на работу и будет тоже самое. Иди работать, терпи, постепенно ты привыкнешь, и руки постепенно пройдут, ни сразу, но к концу сезона. Конечно, таким как ты выживать здесь будет очень трудно.
Я пошла работать, что делать, нельзя же сесть к столу, не поработав. Во время рабочего сезона кормили, а вот что будет зимой… Давали круглый каравай хлеба, может быть граммов 800, и был приварок - утром, днем и вечером - кондёр. Это такой пшенный суп - пшено и вода. Густота его зависела от наличия в бригаде крупы. Иногда он был совсем жидкий. Говорили : «Пшенина за пшениной гоняется с бревниной». А иногда погуще, а изредка походил почти что на жидкую кашу. Иногда из усадьбы присылали кусочек сала, его можно было пожарить и заправить кондёр, и хотя сала было мало, вкус кондёра резко менялся, он становился вкусным.
Хорошие гусечные трактора - ХТЗ, ЧТЗ - взяли на фронт. Мы работали на тракторах, которые еще в прошлом году списали в негодные. Это были маленькие колесные «Универсалы». Они разваливались на ходу, стартеры не работали, и заводить надо было ручкой. Это удавалось только сильным девчонкам, остальным помогал бригадир. Температура воздуха до 40 градусов в тени. Небо белое. Дождей здесь практически не бывает. Кабин у этих тракторов конечно не было. Мы сидели на металлических сиделках. Все раскалено. Плюнь - закипит. Я до сих пор не понимаю, как я выжила: почему у меня не было солнечного удара, как я вообще держалась на ногах. Ходила я конечно медленнее, чем деревенские, и к обеду добиралась до вагончика, когда все уже кончали обедать. Ели все из одного таза, стоящего в центре стола, деревянными ложками. Деревянными ложками нужно уметь есть, ведь эта ложка в рот не влезает, ее надо держать на некотором расстоянии ото рта и схлебывать. И надо уметь это делать аккуратно и красиво. Не доеденные кондёр, если оставался, стоял на столе, заходил какой-нибудь гость и спрашивал: «Можно поесть? Эта чистое?» «Чистое, - дружно и гостеприимно отвечали ему - отсюда все ели». К этому «все ели» я не скоро привыкла. Я не скоро привыкла. Самой большой проблемой была вода. Ее привозили 2 раза в сутки. Хватало еду сварить и попить, и кое-как умыться.
Для тракторов вдоль гонов, а гоны там, к счастью были длинные, стояли напопа бочке из-под горючего, в которые была налита вода. Сверху был слой керосина, бензина, лигроина, солидола, а ниже вода. Для трактора это годилось. Но как же быть нам? Мы находили соломинку подлиннее, опускали ее в бочку, стараясь добраться до воды, и с жадностью пили эту воду, пахнущую керосином. Я думаю, что за время работы в колхозе я выпила несколько литров керосина. Вечером, шатаясь от усталости, мы добирались до своего вагончика и валились на нары (нары нам все-таки сделали), но в отличие, скажем, от лагерной зоны, у каждого не было своего места на нарах. Мы, не раздеваясь, валились на первое свободное место. Ребята и девушки спали вперемешку, усталость всех уравнивала. Иногда под утро кто-нибудь просыпался и определял кто с ним рядом - парень или девушка. Если девушка можно было поприставать. Там этому не придавали значения. Я, человек не привычный, очень от этого страдала. К тому же я там пользовалась успехом, потому что была городская и ни на кого не похожая. Ребята не понимали моих переживания, они считали, что это поведение в порядке нормы. Пока был Венка, до меня никто не дотрагивался, но когда он уехал, жить стало сложнее. В степи и поселке все время свистел ветер. Это был здешний звуковой фон. В воздухе носилась взвесь - глина, песок - набивалась в рот. Сначала нас это мучило, а потом привыкли и спокойно хрустели зубами.
Самая важная и тяжелая работа - уборочная страда. Работают от темна до темна, и темноту прихватывают. Одного нашего комбайна, конечно, не хватало, чтобы все скосить и после окончания косьбы использовать его как молотилку. Жалили конными жатками, косили косами, казалось, что люди забыли, что у человека есть предел сил. Смолотое зерно веяли на ручных веялках. Руки все в мозолях, но зато как красиво выглядит ворох отвеянного зерна. У нас культивировались твердые сорта пшеницы, в основном «кубанка». Зерно у нее кругловатое, смугловатое и в нем как будто какая-то искорка. Очень красивая. Приятно на него смотреть и приятно думать, что здесь и твой труд.
Наконец уборочная кончается, в район сдаются сводки, сколько чего собрали. Затем приезжают военпреды и все, что мы собрали, забирают почти под метелку - для фронта. Оставляют только семенное зерно для посева следующего года с небольшим запасом. На трудодни не остается почти ничего. Впереди голодная зима. Даже моя мама безоговорочный большевик не выдержала и сказала: «Для кого же будет победа, если мы вымрем здесь все в тылу?»
Я пошла работать, что делать, нельзя же сесть к столу, не поработав. Во время рабочего сезона кормили, а вот что будет зимой… Давали круглый каравай хлеба, может быть граммов 800, и был приварок - утром, днем и вечером - кондёр. Это такой пшенный суп - пшено и вода. Густота его зависела от наличия в бригаде крупы. Иногда он был совсем жидкий. Говорили : «Пшенина за пшениной гоняется с бревниной». А иногда погуще, а изредка походил почти что на жидкую кашу. Иногда из усадьбы присылали кусочек сала, его можно было пожарить и заправить кондёр, и хотя сала было мало, вкус кондёра резко менялся, он становился вкусным.
Хорошие гусечные трактора - ХТЗ, ЧТЗ - взяли на фронт. Мы работали на тракторах, которые еще в прошлом году списали в негодные. Это были маленькие колесные «Универсалы». Они разваливались на ходу, стартеры не работали, и заводить надо было ручкой. Это удавалось только сильным девчонкам, остальным помогал бригадир. Температура воздуха до 40 градусов в тени. Небо белое. Дождей здесь практически не бывает. Кабин у этих тракторов конечно не было. Мы сидели на металлических сиделках. Все раскалено. Плюнь - закипит. Я до сих пор не понимаю, как я выжила: почему у меня не было солнечного удара, как я вообще держалась на ногах. Ходила я конечно медленнее, чем деревенские, и к обеду добиралась до вагончика, когда все уже кончали обедать. Ели все из одного таза, стоящего в центре стола, деревянными ложками. Деревянными ложками нужно уметь есть, ведь эта ложка в рот не влезает, ее надо держать на некотором расстоянии ото рта и схлебывать. И надо уметь это делать аккуратно и красиво. Не доеденные кондёр, если оставался, стоял на столе, заходил какой-нибудь гость и спрашивал: «Можно поесть? Эта чистое?» «Чистое, - дружно и гостеприимно отвечали ему - отсюда все ели». К этому «все ели» я не скоро привыкла. Я не скоро привыкла. Самой большой проблемой была вода. Ее привозили 2 раза в сутки. Хватало еду сварить и попить, и кое-как умыться.
Для тракторов вдоль гонов, а гоны там, к счастью были длинные, стояли напопа бочке из-под горючего, в которые была налита вода. Сверху был слой керосина, бензина, лигроина, солидола, а ниже вода. Для трактора это годилось. Но как же быть нам? Мы находили соломинку подлиннее, опускали ее в бочку, стараясь добраться до воды, и с жадностью пили эту воду, пахнущую керосином. Я думаю, что за время работы в колхозе я выпила несколько литров керосина. Вечером, шатаясь от усталости, мы добирались до своего вагончика и валились на нары (нары нам все-таки сделали), но в отличие, скажем, от лагерной зоны, у каждого не было своего места на нарах. Мы, не раздеваясь, валились на первое свободное место. Ребята и девушки спали вперемешку, усталость всех уравнивала. Иногда под утро кто-нибудь просыпался и определял кто с ним рядом - парень или девушка. Если девушка можно было поприставать. Там этому не придавали значения. Я, человек не привычный, очень от этого страдала. К тому же я там пользовалась успехом, потому что была городская и ни на кого не похожая. Ребята не понимали моих переживания, они считали, что это поведение в порядке нормы. Пока был Венка, до меня никто не дотрагивался, но когда он уехал, жить стало сложнее. В степи и поселке все время свистел ветер. Это был здешний звуковой фон. В воздухе носилась взвесь - глина, песок - набивалась в рот. Сначала нас это мучило, а потом привыкли и спокойно хрустели зубами.
Самая важная и тяжелая работа - уборочная страда. Работают от темна до темна, и темноту прихватывают. Одного нашего комбайна, конечно, не хватало, чтобы все скосить и после окончания косьбы использовать его как молотилку. Жалили конными жатками, косили косами, казалось, что люди забыли, что у человека есть предел сил. Смолотое зерно веяли на ручных веялках. Руки все в мозолях, но зато как красиво выглядит ворох отвеянного зерна. У нас культивировались твердые сорта пшеницы, в основном «кубанка». Зерно у нее кругловатое, смугловатое и в нем как будто какая-то искорка. Очень красивая. Приятно на него смотреть и приятно думать, что здесь и твой труд.
Наконец уборочная кончается, в район сдаются сводки, сколько чего собрали. Затем приезжают военпреды и все, что мы собрали, забирают почти под метелку - для фронта. Оставляют только семенное зерно для посева следующего года с небольшим запасом. На трудодни не остается почти ничего. Впереди голодная зима. Даже моя мама безоговорочный большевик не выдержала и сказала: «Для кого же будет победа, если мы вымрем здесь все в тылу?»