С Днём Победы. Окончание.
В День Победы я вспоминаю также Олега Л., вы его знаете, я о нём писала очень много, он ушёл в январе этого года. Он воевал в Крыму, там бои были очень тяжёлые. Но когда в 60 лет он оформлял пенсию, то о своём участии в войне не сказал. Всем пенсионерам в 80 лет добавляют к пенсии 900 рублей. Когда Олегу исполнилось 80, сотрудник собеса, начислявший ему новую увеличенную пенсию, заинтересовался, что делал этот пенсионер во время войны. В его трудовой книжке эти годы отсутствовали. Возможно ли, что в то время, когда весь народ, не щадя сил, работал на Победу, он бездельничал. И этот сотрудник собеса по своей инициативе, на всякий случай направил запрос в Центральный военный архив в Подольске и очень скоро получил ответ - письмо, в котором было указано, в каком году Олега Л. мобилизовали в армию, в каком демобилизовали, когда и где он служил. После этого Олег стал получать пенсию участника войны и сразу почувствовал себя очень богатым. Как участник войны, он имел право на льготы по квартплате и по оплате коммунальных услуг, мог платить 50%. Он мог получать льготы также в связи с тем, что его отец в 1937 году был незаконно репрессирован и расстрелян. Но Олег не сообщил в расчётный центр о своих правах на льготы и квартплату и коммуналку оплачивал полностью. Вот такой он был странный человек, в старину это называлось бессребреник.
Я в этот день вспоминаю Володю Львова, поэта. Во время войны он был стрелком-радистом на самолёте. Их самолёт подбили, они дотянули до своего аэродрома. Володя был тяжело ранен, потом долго лежал в госпитале. У него есть такие стихи, я наизусть их не помню и попробую изложить содержание, хотя нет ничего глупее, чем излагать содержание лирического стихотворения. В этом стихотворении сбитый лётчик лежит в госпитале. Ему становится лучше, и врач разрешает посадить его в кресло и вывезти во двор. Он видит небо и теряет сознание. Там есть такие строчки: «Осторожно, сиделки, со мной обращайтесь, я могу умереть от сияющей синевы». Мы с Володей познакомились в Ленинской библиотеке году в 1949-м. Он был человеком с трагическим восприятием жизни. Бывают такие люди, мой муж был таким. Эти люди вызывают у меня сочувствие и жалость, такую острую и поглощающую, что её можно принять за любовь. Вот что-то в этом роде у меня произошло с Володей. Но он понял, что это жалость, и обиделся, жалости он принять не мог. Так мы расстались. В это время в моей жизни появился Игорь. Я их познакомила. Игорю Володя очень понравился, к талантливым людям у него было особое отношение. Я спросила у Володи, понравился ли ему Игорь, и он ответил: «Я не барышня. Почему он мне должен был понравиться?». Но какое-то время мы были с Володей близкими людьми, насколько с ним вообще возможны близкие отношения. Володя держался особняком, близких друзей у него не было, он со всеми держал некоторую дистанцию. Были границы Володи Львова, которые нельзя было нарушать. Он был хорош собой, невысокого роста, изящный, аристократичный, с прекрасными манерами и изысканной речью. Он не употреблял не только сленга, но и никаких просторечных слов. Он свободно говорил по-французски, хотя мне трудно определить, насколько хорошо. Я познакомила Володю с моим братом Феликсом, и они понравились друг другу. Они были чем-то похожи. Володя написал стихотворение «Настройщик» и говорил, что это стихи про Феликса. Я не помню этого стихотворения наизусть, и вообще плохо помню, но всё же попробую изложить содержание. Герой этого стихотворения, скромный и застенчивый человек, физически слабый, однажды увидел, как трое сильных обижают слабого, и решился вмешаться. Он снял с себя шапку, бросил её на снег и полез в драку. И с этого дня он стал так жить, пытался защищать слабых и устанавливать справедливость. Не то чтобы это очень удавалось, и часто его сильно избивали, но иначе он уже не мог. Он так жил,
«… Пока на одной полустанции серой
Не выдохнул душу за други своя…».
Стихотворение кончается тостом:
«За памятник настройщику,
Но не там, где он помер,
А там, где он шапку бросил на снег».
«Настройщик» действительно был похож на Феликса. Я рассказывала, как однажды в послевоенном Станиславе Феликс возвращался вечером домой и увидел, как трое дюжих солдат волокли в кусты девушку. Она плакала и всё повторяла «Проше, пане, проше, пане». Феликс вмешался, девушка убежала, а солдаты избили Феликса так, что он очнулся только утром в тех же кустах. Он пришёл домой избитый, окровавленный, в изорванной одежде. И такое с ним случалось не однажды. Мы с мамой всегда за него беспокоились.
Сам Володя таким настройщиком не был. Он не лез в драки и не пытался бороться с жестокостью и несправедливостью собственными руками, но страдал от этого бесконечно. Я видела его страдания, и мне было его так жалко, что, кажется, всё бы отдала, чтобы он хотя бы ненадолго отдохнул от боли, которую испытывал всегда. Но помочь ему было невозможно. Врачевать душевные раны мужчин, которые большие мастера их наживать, это моя профессия и моё призвание. Но к Володе было не подступиться, он не принимал жалости. Он хотел, чтобы его видели сильным, победителем, и был недоволен теми, кто видел его слабость, его боль. Он держался высокомерно, но я сразу поняла, что его высокомерие - это щит, которым он пытается защищаться. А главной его трагедией было то, что его не публиковали, и не было никакой надежды, что будут публиковать. Даже когда он пытался писать «проходимые» стихи, советские, они всё равно получались антисоветскими по своей тональности, по музыке. Мне нравились его стихи, не все, но некоторые нравились очень.
Мы с Володей расстались и несколько лет не виделись, а потом случайно встретились в троллейбусе. Он за руку, почти насильно, вытащил меня из троллейбуса, говоря, что мы давно не виделись, и надо бы пойти где-нибудь посидеть. Мы пошли и посидели, Володя спросил: «Лина, как ты считаешь, что между нами было?». Я сказала: «Почему ты меня об этом спрашиваешь, ты что же, ничего не помнишь?». Он сказал: «Я всё очень хорошо помню, но я помню то, что было со мной, а что было с тобой, я не знаю. Расскажи». Я сказала, что не понимаю, что именно он хочет от меня услышать. Он сказал, что хочет узнать, как я считаю, было ли между нами что-нибудь такое, что имело для меня значение, что стоит помнить. Я спросила: «Что ты предпочёл бы услышать? Что было или что не было?». Он сказал: «Конечно, я хотел бы услышать, что было и что нам было хорошо, и что ты об этом помнишь так же, как я». Я сказала: «Ну давай будем так считать». Я спросила: «А почему тебе сегодня так понадобился этот разговор, что ты свернул с дороги, ведь ты куда-то ехал, и меня силком вытащил из троллейбуса? Ты что, подводишь итоги?» Он сказал: «Да, подвожу итоги. Как ты угадала?» Это был наш последний разговор, больше я Володю не видела. Володя трагически погиб. Он утонул в бассейне «Москва», который находился на месте храма Христа Спасителя. Подозревали, что его утопили изуверы-сектанты в знак протеста против того, что на месте храма построили бассейн. В этом бассейне утонуло несколько человек, сектантов потом поймали и судили. У Володи есть стихотворение о тонущем человеке. Это не володина история, но как-то это всё-таки перекликается с его судьбой, какое-то здесь есть предвидение. И давайте в память о Володе прочтём это стихи. Я цитирую по памяти, запомнила с володиного голоса. Я не видела эти стихи написанными и не знаю, были ли они опубликованы.
Пловец
Весна, в открытом море тонущий,
Такой упрямо-молодой,
Он больше не кричит о помощи,
Он только борется с водой.
Глубокий штиль, стоит безветрие,
Тяжёлая вода, литая.
Вверху он видит безответные
Вдаль пролетающие стаи.
А человеку всё мерещится
К нему идущий пароход.
Один, беззвучно море плещется.
Я верую, он доплывёт.
В этот день я вспоминаю маму моей главной школьной подруги Люси Хуторянской, Раису Аркадьевну, врача. Она была красивая, здоровая, сильная женщина, из тех, что «коня на скаку…», казалось, износу ей не будет. И она была человеком редкой доброты и отзывчивости. После того, как моего отца репрессировали, их дом стал моим вторым домом. Она была военным врачом на фронте, майором. Её мобилизовали в Киеве, можете себе представить, каково ей пришлось. Каким-то чудом она не попала в окружение и плен. Когда я одна вернулась из эвакуации в Киев в декабре 1944 года, она была уже демобилизована, хотя война продолжалась, возможно, по ранению, я как-то не поинтересовалась. Я поступила в Киевский политехнический институт на металлургический факультет, там в связи с войной первый семестр начинался с Нового года. Первое время после поступления в институт я жила у Хуторянских, меня там кормили, поили, одевали, обували. Потом из эвакуации вернулись мама и Феликс, и мама получила назначение на работу в Станислав. А я после первого семестра поняла, что металлургия - не моё призвание, оставила институт и уехала в Станислав вместе со своими. Раиса Аркадьевна умерла через несколько лет после окончания войны, не дожив до пенсии. Я думаю, война сократила её дни. Я вспоминаю её добром.
В этот день я вспоминаю поэта Семёна Гудзенко, я уже упомянула его в прошлом посте, и мы прочли его стихи. Родители дали ему мудрёное итальянское имя Сарио, которым подписывать стихи было просто невозможно. Поэтому в литературе он стал Семёном Гудзенко, а в жизни остался Сариком, так его все называли. Не могу похвастать дружбой с ним, я с ним была только знакома. Познакомилась я с ним дома у Норы и Эмиля, он, как и они, учился в ИФЛИ, и они были знакомы до войны. А потом я ним иногда встречалась на литературных тусовках. Он был привлекательный мужчина, и было видно, что он талантливый. Его любовную историю обсуждала вся Москва. Он полюбил дочь генерала Жадова Ларису, и она полюбила его. Генерал не хотел зятя-поэта, а тем более еврея, и старался всеми силами воспрепятствовать этому браку. Лариса не послушала отца и ушла к любимому, они были счастливы, у них родилась дочь. Но их счастье продлилось недолго. Сарик предсказал свою смерть, он написал: «Мы не от старости умрём, от старых ран умрём…». Так и случилось, он умер в феврале 1953 года в госпитале Бурденко в возрасте тридцати лет. Он болел долго и очень тяжело. Держался мужественно, до последних дней писал, когда уже не мог сам писать, диктовал. Лариса не отходила от его постели, была с ним до последней минуты. Из плеяды фронтовых поэтов Сарик, может быть, самый талантливый, хотя все они были выдающиеся поэты, и трудно определить, кто лучше - Семён Гудзенко, Александр Межиров, Давид Самойлов, Борис Слуцкий или кто другой. Печататься Гудзенко стал первым из них, его открыл Илья Эренбург, он об этом вспоминает в своей книге «Люди, годы, жизнь».
Ещё в День Победы я вспоминаю Лену Ржевскую. Ржевская - это псевдоним, и, как вы понимаете, это связано с городом Ржевом. Там были очень страшные кровопролитные бои, и она в них участвовала. Если вы помните, самое известное военное стихотворение великого русского поэта Александра Твардовского называется «Я убит подо Ржевом». Лена тоже училась в ИФЛИ, её первым мужем был известный ИФЛИйский поэт Павел Коган. Лена так же, как и Павел и все мои друзья-ифлийцы, пошла на фронт добровольцем. Павел погиб. Лена была военным переводчиком, она была в группе, которая первой вошла в бункер Гитлера и обнаружила его труп. После войны Лена стала писателем. Она публиковалась в журналах, издала несколько книг. Для меня из всего, что она написала, наиболее интересны «Записки военного переводчика». Лена - почётный гражданин города Ржева. Она умерла год назад в Израиле на 98-м году жизни. С Леной я также познакомилась у Норы и Эмиля. Не хочу сказать, что мы стали с ней подругами, но она была близкой подругой Норы, а Нора была близкой моей подругой, и Нора была между нами как бы соединительным звеном. Я стала часто видеться с Леной, когда Нора вышла замуж за Володю Тендрякова. Они первые получили отдельную квартиру, а остальные ещё жили в коммуналках, и все стали собираться у них. Лена мне нравилась, она была серьёзная, внимательная, доброжелательная, с ней интересно было разговаривать.
Когда я вспоминаю её, то вспоминаю и её второго мужа, Исаака Наумовича Крамова, Изю, как мы все его называли. Я вспоминаю его даже теплее, чем Лену. Они поженились после войны, но я предполагаю, что он и до войны в ИФЛИ был к ней неравнодушен. Она была сказочная красавица, высокая, стройная, яркая блондинка с синими очами. Я думаю, в ИФЛИ многие заглядывались на неё и завидовали Павлу Когану. Внешностью Изя был ей под стать - тоже высокий, тоже синеглазый, правда, не блондин. Он был литературовед и литературный критик, и я даже писала рецензию на какую-то его книгу. Рецензия была опубликована в «Вопросах литературы», но я не помню ни названия книги И.Крамова, ни содержание своей рецензии. Изя был очень хорошим человеком, его все любили. Отношения с падчерицей Олей, дочерью Павла Когана, у него были идеальные. Он располагал к себе с первого взгляда. Виктор Некрасов как-то приехал из Киева в Москву с мамой (о маме Виктора Некрасова, я думаю, вы много знаете), так вот, эта мама, едва познакомившись с Изей, спросила: «О каком это Изе вы говорите? О нашем Изе?». Этого «нашего Изю» она знала один день. От своих интеллигентных друзей Изя отличался тем, что мог, не задумываясь, дать в морду. Сразу бил всякого, кто с неуважением отозвался о ком-то или о чём-то для него дорогом или позволил себе антисемитские высказывания.
Я любила танцевать, бывало, и на столе танцевала, особенно я любила танцевать цыганочку. Я танцевала, а все чинно сидели, они были способны максимум на танго, когда разойдутся. В круг цыганочки мне удавалось вызвать только Изю. Он выходил в круг и почти не двигался, при этом он танцевал, и это был зажигательный танец. Когда я вспоминаю Изю, то вижу его танцующим цыганочку.
Я не дошла и до середины своего списка, но уже получилось очень много, и я, пожалуй, на этом прервусь. Я не сказала, в частности, о Володе Тендрякове, но он такой знаменитый, что о нём, я думаю, вы и без меня всё знаете. На войне он был ранен, у него была искалечена рука.
Я хочу рассказать историю, приключившуюся со мной в День Победы году в 1999-2000-м. Возможно, я эту историю в нашем ЖЖ уже рассказывала, но если рассказывала, значит, повторю, тем более, что у нас появилось много новых читателей. Мы всегда собирались на День Победы у Саши Родина. В тот раз засиделись поздно, и Саша и его жена стали уговаривать меня остаться ночевать. Саша говорил, что Москва теперь не такая безопасная, как в дни нашей молодости, и женщине одной ночью лучше не ходить, особенно в праздники, когда много пьяных. Но я не послушала Сашу и поехала домой. Саша жил в Кунцеве, и я на метро доехала до станции «Александровский сад». Вышла, захотела подойти к могиле Неизвестного солдата. Сад уже закрыли, у ворот стояли двое солдат, и я с большим трудом уговорила их впустить меня на минутку, только до Неизвестного солдата и обратно. Я подошла к памятнику, постояла, подумала о своём, погладила камень и вышла. До дома мне было совсем близко, только пройти Красную площадь и Москворецкие мосты, мой дом практически на углу набережной и Большой Ордынки. Я вошла в Исторический проезд, и в это время с противоположной стороны от Красной площади в проезд вошёл мужчина. Красная площадь была ярко освещена, и на этом свете чётко выделялся высокий чёрный силуэт. Я шла по стороне Исторического музея, а он по стороне Кремля. Увидев меня, он резко свернул и направился ко мне. Я подумала, что зря я не послушала Сашу, кажется, его опасения начинают оправдываться. Мужчина подошёл ближе, и я увидела, что он держит перед собой огромный букет тюльпанов. Он поздравил меня с Днём Победы и хотел отдать мне этот букет. Я не могла его обхватить, пока мы возились, подошёл второй парень, знакомый первого, у него был маленький пучок тюльпанов, и он тоже хотел отдать цветы мне. С охапкой тюльпанов я шла по брусчатке Красной площади, спотыкаясь каблуками-шпильками о брусчатку, потому что из-за букета я её не видела. На площади было много народу, группы, пары и одиночки, все мне улыбались, поздравляли, в голосах была теплота и прямо-таки любовь. Вероятно, из-за количества подаренных мне цветов они решили, что я и есть главный герой войны. Я добралась до своей квартиры и стала стучать в дверь ногами, руки были заняты. Дочь открыла мне и спросила удивлённо: «Мама, ты что, ограбила Александровский сад?». Мы с трудом поместили тюльпаны в ведро. А утром распределили их по вазам, получилось шесть больших ваз. Три поставили у меня в комнате, одну на кухне и по вазе в двух комнатах ребят. Приходили гости, спрашивали, откуда столько тюльпанов, и я всем рассказывала, что глубокой ночью на Красной площади мне их подарили двое незнакомых мужчин.
Я в этот день вспоминаю Володю Львова, поэта. Во время войны он был стрелком-радистом на самолёте. Их самолёт подбили, они дотянули до своего аэродрома. Володя был тяжело ранен, потом долго лежал в госпитале. У него есть такие стихи, я наизусть их не помню и попробую изложить содержание, хотя нет ничего глупее, чем излагать содержание лирического стихотворения. В этом стихотворении сбитый лётчик лежит в госпитале. Ему становится лучше, и врач разрешает посадить его в кресло и вывезти во двор. Он видит небо и теряет сознание. Там есть такие строчки: «Осторожно, сиделки, со мной обращайтесь, я могу умереть от сияющей синевы». Мы с Володей познакомились в Ленинской библиотеке году в 1949-м. Он был человеком с трагическим восприятием жизни. Бывают такие люди, мой муж был таким. Эти люди вызывают у меня сочувствие и жалость, такую острую и поглощающую, что её можно принять за любовь. Вот что-то в этом роде у меня произошло с Володей. Но он понял, что это жалость, и обиделся, жалости он принять не мог. Так мы расстались. В это время в моей жизни появился Игорь. Я их познакомила. Игорю Володя очень понравился, к талантливым людям у него было особое отношение. Я спросила у Володи, понравился ли ему Игорь, и он ответил: «Я не барышня. Почему он мне должен был понравиться?». Но какое-то время мы были с Володей близкими людьми, насколько с ним вообще возможны близкие отношения. Володя держался особняком, близких друзей у него не было, он со всеми держал некоторую дистанцию. Были границы Володи Львова, которые нельзя было нарушать. Он был хорош собой, невысокого роста, изящный, аристократичный, с прекрасными манерами и изысканной речью. Он не употреблял не только сленга, но и никаких просторечных слов. Он свободно говорил по-французски, хотя мне трудно определить, насколько хорошо. Я познакомила Володю с моим братом Феликсом, и они понравились друг другу. Они были чем-то похожи. Володя написал стихотворение «Настройщик» и говорил, что это стихи про Феликса. Я не помню этого стихотворения наизусть, и вообще плохо помню, но всё же попробую изложить содержание. Герой этого стихотворения, скромный и застенчивый человек, физически слабый, однажды увидел, как трое сильных обижают слабого, и решился вмешаться. Он снял с себя шапку, бросил её на снег и полез в драку. И с этого дня он стал так жить, пытался защищать слабых и устанавливать справедливость. Не то чтобы это очень удавалось, и часто его сильно избивали, но иначе он уже не мог. Он так жил,
«… Пока на одной полустанции серой
Не выдохнул душу за други своя…».
Стихотворение кончается тостом:
«За памятник настройщику,
Но не там, где он помер,
А там, где он шапку бросил на снег».
«Настройщик» действительно был похож на Феликса. Я рассказывала, как однажды в послевоенном Станиславе Феликс возвращался вечером домой и увидел, как трое дюжих солдат волокли в кусты девушку. Она плакала и всё повторяла «Проше, пане, проше, пане». Феликс вмешался, девушка убежала, а солдаты избили Феликса так, что он очнулся только утром в тех же кустах. Он пришёл домой избитый, окровавленный, в изорванной одежде. И такое с ним случалось не однажды. Мы с мамой всегда за него беспокоились.
Сам Володя таким настройщиком не был. Он не лез в драки и не пытался бороться с жестокостью и несправедливостью собственными руками, но страдал от этого бесконечно. Я видела его страдания, и мне было его так жалко, что, кажется, всё бы отдала, чтобы он хотя бы ненадолго отдохнул от боли, которую испытывал всегда. Но помочь ему было невозможно. Врачевать душевные раны мужчин, которые большие мастера их наживать, это моя профессия и моё призвание. Но к Володе было не подступиться, он не принимал жалости. Он хотел, чтобы его видели сильным, победителем, и был недоволен теми, кто видел его слабость, его боль. Он держался высокомерно, но я сразу поняла, что его высокомерие - это щит, которым он пытается защищаться. А главной его трагедией было то, что его не публиковали, и не было никакой надежды, что будут публиковать. Даже когда он пытался писать «проходимые» стихи, советские, они всё равно получались антисоветскими по своей тональности, по музыке. Мне нравились его стихи, не все, но некоторые нравились очень.
Мы с Володей расстались и несколько лет не виделись, а потом случайно встретились в троллейбусе. Он за руку, почти насильно, вытащил меня из троллейбуса, говоря, что мы давно не виделись, и надо бы пойти где-нибудь посидеть. Мы пошли и посидели, Володя спросил: «Лина, как ты считаешь, что между нами было?». Я сказала: «Почему ты меня об этом спрашиваешь, ты что же, ничего не помнишь?». Он сказал: «Я всё очень хорошо помню, но я помню то, что было со мной, а что было с тобой, я не знаю. Расскажи». Я сказала, что не понимаю, что именно он хочет от меня услышать. Он сказал, что хочет узнать, как я считаю, было ли между нами что-нибудь такое, что имело для меня значение, что стоит помнить. Я спросила: «Что ты предпочёл бы услышать? Что было или что не было?». Он сказал: «Конечно, я хотел бы услышать, что было и что нам было хорошо, и что ты об этом помнишь так же, как я». Я сказала: «Ну давай будем так считать». Я спросила: «А почему тебе сегодня так понадобился этот разговор, что ты свернул с дороги, ведь ты куда-то ехал, и меня силком вытащил из троллейбуса? Ты что, подводишь итоги?» Он сказал: «Да, подвожу итоги. Как ты угадала?» Это был наш последний разговор, больше я Володю не видела. Володя трагически погиб. Он утонул в бассейне «Москва», который находился на месте храма Христа Спасителя. Подозревали, что его утопили изуверы-сектанты в знак протеста против того, что на месте храма построили бассейн. В этом бассейне утонуло несколько человек, сектантов потом поймали и судили. У Володи есть стихотворение о тонущем человеке. Это не володина история, но как-то это всё-таки перекликается с его судьбой, какое-то здесь есть предвидение. И давайте в память о Володе прочтём это стихи. Я цитирую по памяти, запомнила с володиного голоса. Я не видела эти стихи написанными и не знаю, были ли они опубликованы.
Пловец
Весна, в открытом море тонущий,
Такой упрямо-молодой,
Он больше не кричит о помощи,
Он только борется с водой.
Глубокий штиль, стоит безветрие,
Тяжёлая вода, литая.
Вверху он видит безответные
Вдаль пролетающие стаи.
А человеку всё мерещится
К нему идущий пароход.
Один, беззвучно море плещется.
Я верую, он доплывёт.
В этот день я вспоминаю маму моей главной школьной подруги Люси Хуторянской, Раису Аркадьевну, врача. Она была красивая, здоровая, сильная женщина, из тех, что «коня на скаку…», казалось, износу ей не будет. И она была человеком редкой доброты и отзывчивости. После того, как моего отца репрессировали, их дом стал моим вторым домом. Она была военным врачом на фронте, майором. Её мобилизовали в Киеве, можете себе представить, каково ей пришлось. Каким-то чудом она не попала в окружение и плен. Когда я одна вернулась из эвакуации в Киев в декабре 1944 года, она была уже демобилизована, хотя война продолжалась, возможно, по ранению, я как-то не поинтересовалась. Я поступила в Киевский политехнический институт на металлургический факультет, там в связи с войной первый семестр начинался с Нового года. Первое время после поступления в институт я жила у Хуторянских, меня там кормили, поили, одевали, обували. Потом из эвакуации вернулись мама и Феликс, и мама получила назначение на работу в Станислав. А я после первого семестра поняла, что металлургия - не моё призвание, оставила институт и уехала в Станислав вместе со своими. Раиса Аркадьевна умерла через несколько лет после окончания войны, не дожив до пенсии. Я думаю, война сократила её дни. Я вспоминаю её добром.
В этот день я вспоминаю поэта Семёна Гудзенко, я уже упомянула его в прошлом посте, и мы прочли его стихи. Родители дали ему мудрёное итальянское имя Сарио, которым подписывать стихи было просто невозможно. Поэтому в литературе он стал Семёном Гудзенко, а в жизни остался Сариком, так его все называли. Не могу похвастать дружбой с ним, я с ним была только знакома. Познакомилась я с ним дома у Норы и Эмиля, он, как и они, учился в ИФЛИ, и они были знакомы до войны. А потом я ним иногда встречалась на литературных тусовках. Он был привлекательный мужчина, и было видно, что он талантливый. Его любовную историю обсуждала вся Москва. Он полюбил дочь генерала Жадова Ларису, и она полюбила его. Генерал не хотел зятя-поэта, а тем более еврея, и старался всеми силами воспрепятствовать этому браку. Лариса не послушала отца и ушла к любимому, они были счастливы, у них родилась дочь. Но их счастье продлилось недолго. Сарик предсказал свою смерть, он написал: «Мы не от старости умрём, от старых ран умрём…». Так и случилось, он умер в феврале 1953 года в госпитале Бурденко в возрасте тридцати лет. Он болел долго и очень тяжело. Держался мужественно, до последних дней писал, когда уже не мог сам писать, диктовал. Лариса не отходила от его постели, была с ним до последней минуты. Из плеяды фронтовых поэтов Сарик, может быть, самый талантливый, хотя все они были выдающиеся поэты, и трудно определить, кто лучше - Семён Гудзенко, Александр Межиров, Давид Самойлов, Борис Слуцкий или кто другой. Печататься Гудзенко стал первым из них, его открыл Илья Эренбург, он об этом вспоминает в своей книге «Люди, годы, жизнь».
Ещё в День Победы я вспоминаю Лену Ржевскую. Ржевская - это псевдоним, и, как вы понимаете, это связано с городом Ржевом. Там были очень страшные кровопролитные бои, и она в них участвовала. Если вы помните, самое известное военное стихотворение великого русского поэта Александра Твардовского называется «Я убит подо Ржевом». Лена тоже училась в ИФЛИ, её первым мужем был известный ИФЛИйский поэт Павел Коган. Лена так же, как и Павел и все мои друзья-ифлийцы, пошла на фронт добровольцем. Павел погиб. Лена была военным переводчиком, она была в группе, которая первой вошла в бункер Гитлера и обнаружила его труп. После войны Лена стала писателем. Она публиковалась в журналах, издала несколько книг. Для меня из всего, что она написала, наиболее интересны «Записки военного переводчика». Лена - почётный гражданин города Ржева. Она умерла год назад в Израиле на 98-м году жизни. С Леной я также познакомилась у Норы и Эмиля. Не хочу сказать, что мы стали с ней подругами, но она была близкой подругой Норы, а Нора была близкой моей подругой, и Нора была между нами как бы соединительным звеном. Я стала часто видеться с Леной, когда Нора вышла замуж за Володю Тендрякова. Они первые получили отдельную квартиру, а остальные ещё жили в коммуналках, и все стали собираться у них. Лена мне нравилась, она была серьёзная, внимательная, доброжелательная, с ней интересно было разговаривать.
Когда я вспоминаю её, то вспоминаю и её второго мужа, Исаака Наумовича Крамова, Изю, как мы все его называли. Я вспоминаю его даже теплее, чем Лену. Они поженились после войны, но я предполагаю, что он и до войны в ИФЛИ был к ней неравнодушен. Она была сказочная красавица, высокая, стройная, яркая блондинка с синими очами. Я думаю, в ИФЛИ многие заглядывались на неё и завидовали Павлу Когану. Внешностью Изя был ей под стать - тоже высокий, тоже синеглазый, правда, не блондин. Он был литературовед и литературный критик, и я даже писала рецензию на какую-то его книгу. Рецензия была опубликована в «Вопросах литературы», но я не помню ни названия книги И.Крамова, ни содержание своей рецензии. Изя был очень хорошим человеком, его все любили. Отношения с падчерицей Олей, дочерью Павла Когана, у него были идеальные. Он располагал к себе с первого взгляда. Виктор Некрасов как-то приехал из Киева в Москву с мамой (о маме Виктора Некрасова, я думаю, вы много знаете), так вот, эта мама, едва познакомившись с Изей, спросила: «О каком это Изе вы говорите? О нашем Изе?». Этого «нашего Изю» она знала один день. От своих интеллигентных друзей Изя отличался тем, что мог, не задумываясь, дать в морду. Сразу бил всякого, кто с неуважением отозвался о ком-то или о чём-то для него дорогом или позволил себе антисемитские высказывания.
Я любила танцевать, бывало, и на столе танцевала, особенно я любила танцевать цыганочку. Я танцевала, а все чинно сидели, они были способны максимум на танго, когда разойдутся. В круг цыганочки мне удавалось вызвать только Изю. Он выходил в круг и почти не двигался, при этом он танцевал, и это был зажигательный танец. Когда я вспоминаю Изю, то вижу его танцующим цыганочку.
Я не дошла и до середины своего списка, но уже получилось очень много, и я, пожалуй, на этом прервусь. Я не сказала, в частности, о Володе Тендрякове, но он такой знаменитый, что о нём, я думаю, вы и без меня всё знаете. На войне он был ранен, у него была искалечена рука.
Я хочу рассказать историю, приключившуюся со мной в День Победы году в 1999-2000-м. Возможно, я эту историю в нашем ЖЖ уже рассказывала, но если рассказывала, значит, повторю, тем более, что у нас появилось много новых читателей. Мы всегда собирались на День Победы у Саши Родина. В тот раз засиделись поздно, и Саша и его жена стали уговаривать меня остаться ночевать. Саша говорил, что Москва теперь не такая безопасная, как в дни нашей молодости, и женщине одной ночью лучше не ходить, особенно в праздники, когда много пьяных. Но я не послушала Сашу и поехала домой. Саша жил в Кунцеве, и я на метро доехала до станции «Александровский сад». Вышла, захотела подойти к могиле Неизвестного солдата. Сад уже закрыли, у ворот стояли двое солдат, и я с большим трудом уговорила их впустить меня на минутку, только до Неизвестного солдата и обратно. Я подошла к памятнику, постояла, подумала о своём, погладила камень и вышла. До дома мне было совсем близко, только пройти Красную площадь и Москворецкие мосты, мой дом практически на углу набережной и Большой Ордынки. Я вошла в Исторический проезд, и в это время с противоположной стороны от Красной площади в проезд вошёл мужчина. Красная площадь была ярко освещена, и на этом свете чётко выделялся высокий чёрный силуэт. Я шла по стороне Исторического музея, а он по стороне Кремля. Увидев меня, он резко свернул и направился ко мне. Я подумала, что зря я не послушала Сашу, кажется, его опасения начинают оправдываться. Мужчина подошёл ближе, и я увидела, что он держит перед собой огромный букет тюльпанов. Он поздравил меня с Днём Победы и хотел отдать мне этот букет. Я не могла его обхватить, пока мы возились, подошёл второй парень, знакомый первого, у него был маленький пучок тюльпанов, и он тоже хотел отдать цветы мне. С охапкой тюльпанов я шла по брусчатке Красной площади, спотыкаясь каблуками-шпильками о брусчатку, потому что из-за букета я её не видела. На площади было много народу, группы, пары и одиночки, все мне улыбались, поздравляли, в голосах была теплота и прямо-таки любовь. Вероятно, из-за количества подаренных мне цветов они решили, что я и есть главный герой войны. Я добралась до своей квартиры и стала стучать в дверь ногами, руки были заняты. Дочь открыла мне и спросила удивлённо: «Мама, ты что, ограбила Александровский сад?». Мы с трудом поместили тюльпаны в ведро. А утром распределили их по вазам, получилось шесть больших ваз. Три поставили у меня в комнате, одну на кухне и по вазе в двух комнатах ребят. Приходили гости, спрашивали, откуда столько тюльпанов, и я всем рассказывала, что глубокой ночью на Красной площади мне их подарили двое незнакомых мужчин.