Я люблю музыку как Джеймс Хэрриот
Вчера наша первоклашка сдала первый в жизни экзамен по фортепиано серьёзной комиссии. Этому предшествовало много работы - разучивание, проигрывание, хлопанье по столу с криками "Зачем вы отдали меня на музыку!" внезапно сменившееся на "Мам, пап, а, оказывается, фортепиано - классный инструмент!". К моменту экзамена мы посетили несколько небольших концертов для родителей. И на каждом из них - на каждом! - я вспоминала небольшой рассказ Джеймса Хэрриота "Я люблю музыку", не помню, к сожалению, из какого сборника. Особенно, фразу: "Я, расслабившись, поймал себя на мысли, что мы здесь - не просто родители, пришедшие послушать, как их дети играют перед публикой, но братья и сестры во страдании".
Поэтому привожу здесь текст этого рассказа целиком - каждое его слово отражает родительские эмоции в процессе выступлений их детей.
Джеймс Хэрриот "Я люблю музыку"
"В течение многих лет мне вновь и вновь вспоминалось мудрое изречение мистера Гарретта: "Чтобы быть родителем, надо иметь железные нервы!" Однако тот показательный концерт учеников мисс Ливингстон по классу фортепьяно потребовал бы нервов из сверхтвердого сплава.
Мисс Ливингстон, пятидесятилетняя очень симпатичная дама с приятным мягким голосом давала в Дарроуби уроки музыки не одному поколению юных дарований и ежегодно устраивала концерт в местном зале, дабы продемонстрировать успехи своих учеников в возрасте от шести до примерно шестнадцати лет, и зал при методистской церкви неизменно переполнялли гордые родители и их добрые знакомые.
В тот год, о котором пойдет речь, Джимми было девять и он готовился к торжественному дню, не слишком утомляясь.
В маленьких городках все друг друга знают, и пока ряды заполнялись, шел непрерывный обмен дружескими приветствиями, кивками и улыбками. Мне досталось крайнее место у центрального прохода, Хелен села справа от меня, а по ту сторону узкого свободного пространства я увидел Джеффа Уорда, скотника старого Уилли Ричардсона. Он сидел, вытянувшись в струнку, чинно положив руки на колени. Темный праздничный пиджак, казалось, вот-вот лопнет по швам на напряженных мускулистых плечах. Обветренное крупное лицо было отдраено до блеска, а непокорная шевелюра гладко прилизана - на бриллиантин Джефф явно не поскупился.
- Здравствуйте, Джефф, - сказал я. - Кто-то из ваших младших выступает?
Он поглядел на меня и улыбнулся во весь рот.
- А, мистер Хэрриот! Ага. Наша Маргарет. У нее на пианино хорошо получается, вот только бы сумела лицом в грязь не ударить.
- Что вы, Джефф! Мисс Ливингстон - превосходная учительница, и Маргарет, конечно, сыграет отлично.
Он кивнул и отвернулся к сцене. Концерт начался.
Первыми играли крохотные мальчики в коротких штанишках и девчушки в пышных платьицах с оборками. Ножки в носочках болтались высоко над педалями.
Мисс Ливингстон стояла поблизости, готовая сразу же прийти на помощь в трудную минуту, но слушатели лишь снисходительно улыбались их мелким ошибкам, разражаясь по завершении каждой пьески громовыми аплодисментами.
Однако я заметил, что, когда очередь дошла до учеников чуть постарше и пьесы стали сложнее, вокруг начало нарастать напряжение. Ошибки уже не вызывали улыбок. Вот Дженни Ньюкомб, дочка зеленщика, сбилась раз, другой, наклонила голову, словно собираясь заплакать, и зал замер в тревожном безмолвии. Да и сам я стиснул зубы и сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладонь. Однако Дженни совладала с собой, снова бойко заиграла, и я, расслабившись, поймал себя на мысли, что мы здесь - не просто родители, пришедшие послушать, как их дети играют перед публикой, но братья и сестры во страдании.
По ступенькам на сцену вскарабкалась Маргарет Уорд, и ее отец превратился в каменного истукана. Уголком глаза я видел, с какой силой мозолистые пальцы Джеффа сжимают колени. Маргарет играла очень мило, пока не дошла до довольно сложного аккорда, и тут нам в уши ударил режущий диссонанс. Она поняла, что сбилась, попробовала еще раз, и еще раз, и еще... вздергивая голову от тщетных усилий.
- Нет, деточка, до и ми, - ласково поправила мисс Ливингстон, и Маргарет опять ударила по клавишам, - изо всех сил и не по тем.
- Господи, она совсем запуталась! - охнул я про себя и вдруг заметил, что сердце у меня бешено колотится, а мышцы просто судорога сводит.
Я покосился на Джеффа. Побледнеть при таком цвете лица невозможно, но его лоб и щеки пошли жуткими пятнами, а ноги конвульсивно подергивались. Видимо, он почувствовал мой взгляд, потому что обратил на меня полные муки глаза и изобразил жалкое подобие улыбки. Его жена вся вытянулась вперед с полуоткрытым ртом.
Пока Маргарет рылась в клавишах, переполненный зал застыл в мертвой тишине. Казалось, прошла вечность, прежде чем девочка взяла правильный аккорд и отбарабанила остальное без единой дополнительной ошибки. Хотя слушатели облегченно перевели дух и громко захлопали больше от облегчения, чем от восторга, я всем своим существом понял, что этот маленький эпизод обошелся нам очень дорого.
Во всяком случае, я погрузился в какой то тягостный транс и тупо следил, как на табурете одна маленькая фигурка сменяет другую. Но сбоев больше не было. А затем подошел черед Джимми.
Бесспорно, нервничали не только все родители, но и большинство исполнителей, однако к моему сыну это не относилось. Он беззаботно поднялся на сцену, только что не насвистывая сквозь зубы, а к роялю прошествовал с некоторой заносчивостью. "Тьфу, подумаешь!" - говорило каждое его движение.
Я же при его появлении окостенел. Ладони вспотели, в горле поднялся тяжелый ком. Конечно, я пытался себя пристыдить. Но тщетно. Что я чувствовал, то чувствовал.
Играл Джимми "Танец мельника". Название это будет гореть в моем мозгу до смертного часа. Естественно, веселый бойкий мотив я знал наизусть до последнего звука. Джимми заиграл с большим подъемом, вскидывая руки и встряхивая головой, как Артур Рубинштейн в зените своей славы.
Примерно на середине "Танца мельника" быстрый темп сменяется с энергичного "та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом" на медлительные "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум", а затем устремляется дальше прежним карьером. Композитор тут весьма искусно внес разнообразие в вещицу.
Джимми лихо проскакал первую половину, замедлился на таких мне знакомых "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум" и я ожидал, что он рванет дальше во весь опор, но его руки замерли, глаза несколько секунд пристально вглядывались в клавиши, а затем он снова проиграл медленные такты, и снова остановился.
Сердце у меня подпрыгнуло и ухнуло куда-то в пятки. Давай же, миленький, давай! Ты же знаешь вторую половину! Сколько раз я ее слышал! Моя безмолвная мольба была пронизана черным отчаянием. Но Джимми, казалось, ничуть не был обескуражен. Он поглядел на клавиши с легким недоумением и почесал подбородок.
Вибрирующую тишину нарушил нежный голос мисс Ливингстон.
- Лучше начни с начала, Джимми.
- Ага! - бодро откликнулся мой сын и вновь с неколебимой уверенностью заиграл "Танец мельника", а я, зажмурившись, ждал приближения рокового перехода "Та-рум-тум-тидл-идл-ом пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум..." И тишина. На этот раз Джимми вытянул губы, положил ладони на колени и наклонился над клавиатурой, словно полоски слоновой кости что-то от него прятали. Ни смущения, ни паники, только легкое недоумение.
Тишину в зале можно было резать ножом, и, конечно, грохочущие удары моего сердца слышали все вокруг. Я почувствовал, как дрожит колено Хелен рядом с моим. Я знал, что еще немного и мы не выдержим.
Голос мисс Ливингстон был нежнее зефира, не то я, наверное, взвыл бы.
- Джимми, деточка, не начать ли нам еще раз сначала?
- А? Хорошо.
И он вновь взял ураганный темп, полный огня и неистовства. К этому времени остальные родители уже знали первую половину "Танца мельника" не хуже меня, и мы все вместе ждали грозного перехода. Джимми достиг его с рекордной быстротой. "Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом", а затем "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум " И все.
Колени Хелен стучали друг о друга, и я с тревогой посмотрел на ее лицо. Оно оказалось очень бледным, но все же у меня не создалось впечатления, что она созрела для обморока.
Джимми сидел спокойно, и только его пальцы барабанили по деревянной полосе у клавиш. А у меня точно стягивали удавку на горле. Выпученными глазами я безнадежно посмотрел по сторонам и увидел, что Джефф Уорд по ту сторону прохода держится из последних сил. Лоб и щеки у него опять пошли пятнами, у скул вздулись желваки, а лоб лоснился от пота.
Напряжение достигло предела, и вновь жуткую атмосферу слегка разрядил голос мисс Ливингстон.
- Ну, ничего, Джимми, детка, - сказала она. - Пойди пока на свое место и немножко отдохни.
Мой сын встал с табурета, пересек сцену, спустился по ступенькам и сел во втором ряду среди своих товарищей.
Я тяжело откинулся на спинку. Ну, что же, малыш осрамился. И как! Хотя он словно бы не очень расстроился, я был твердо убежден, что его грызет стыд: ведь только он один застрял на середине.
На меня накатила волна липкой горечи. Многие родители оборачивались и слали нам с Хелен кривые улыбки дружеского сочувствия, но легче мне не становилось. Я почти не слышал продолжения концерта. А жаль. Потому что старшие ученики играли очень неплохо. Ноктюрны Шопена сменились сонатами Моцарта, и у меня осталось смутное воспоминание, что какой-то высокий юноша как будто бы сыграл "Экспромт" Шуберта. Прекрасный концерт, прекрасные исполнители - все, кроме бедняги Джимми, единственного, кто не сумел доиграть до конца.
В заключение мисс Ливингстон подошла к краю сцены:
- Я хотела бы поблагодарить вас, уважаемые дамы и господа, за теплый прием, который вы оказали моим ученикам. Надеюсь, вы получили не меньше удовольствия, чем мы сами.
Опять раздались аплодисменты, заскрипели отодвигаемые стулья и я тоже встал, чувствуя себя довольно муторно.
- Ну, как, Хелен, поедем? - спросил я, и моя жена кивнула в ответ. Лицо ее было застывшей скорбной маской.
Но мисс Ливинготон еще не кончила.
- Прошу вас, уважаемые дамы и господа, немного подождать. - Она подняла ладонь. - Тут есть один молодой человек, который, я знаю, мог бы сыграть гораздо лучше. И мне было бы грустно уйти домой, не предоставив ему еще одной возможности показать, на что он способен! Джимми! - Она наклонилась над первым рядом. - Джимми, может быть... может быть, ты попробуешь еще раз?
Мы с Хелен обменялись взглядом, полным холодного ужаса, а по залу разнесся бодрый голос нашего сына:
- Ага! Попробую.
Я не поверил своим ушам. Вновь поджариваться на медленном огне? Да, ни за что! Но, увы! Слушатели покорно опустились на свои места, а знакомая маленькая фигурка взбежала по ступенькам и промаршировала к роялю.
Откуда-то из неизмеримого далека до меня долетел голос мисс Ливингстон:
- Джимми сыграет "Танец мельника"!
Этих сведений она могла бы нам и не сообщать. Мы их как-то уже усвоили.
Словно в кошмаре, я опустился на свой стул. Несколько секунд тому назад я ощущал только неимоверную усталость, но теперь меня свела такая судорога напряжения, какой я еще ни разу не испытывал. Джимми поднял руки над клавишами, и по залу словно прокатился невидимый девятый вал.
Малыш начал, как обычно, - с полной беззаботностью, а я конвульсивно заглатывал воздух, чтобы перетерпеть роковой миг, который приближался с беспощадной быстротой. Я же знал, что он снова остановится. И знал, что в то же мгновение рухну без чувств на пол.
Смотреть по сторонам у меня не хватало духа. Собственно, я крепко зажмурился. Но музыку слышал - так ясно, так четко... "Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум..." Нескончаемая пауза, и вдруг: "тидл-идл-ом-пом, тидл-идл-ом-пом" - Джимми залихватски понесся дальше.
Не сбавляя темпа, он проиграл вторую половину, но я, весь во власти несказанного облегчения, продолжал жмуриться. Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил "Танец мельника"! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын. Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
- Боже мой! - еле выговорила она. - Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте,
- Мам! Пап! - воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. - Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
- Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку
между нами.
- А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
- А потому! - воскликнул он в телячьем восторге. - Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!"
Поэтому привожу здесь текст этого рассказа целиком - каждое его слово отражает родительские эмоции в процессе выступлений их детей.
Джеймс Хэрриот "Я люблю музыку"
"В течение многих лет мне вновь и вновь вспоминалось мудрое изречение мистера Гарретта: "Чтобы быть родителем, надо иметь железные нервы!" Однако тот показательный концерт учеников мисс Ливингстон по классу фортепьяно потребовал бы нервов из сверхтвердого сплава.
Мисс Ливингстон, пятидесятилетняя очень симпатичная дама с приятным мягким голосом давала в Дарроуби уроки музыки не одному поколению юных дарований и ежегодно устраивала концерт в местном зале, дабы продемонстрировать успехи своих учеников в возрасте от шести до примерно шестнадцати лет, и зал при методистской церкви неизменно переполнялли гордые родители и их добрые знакомые.
В тот год, о котором пойдет речь, Джимми было девять и он готовился к торжественному дню, не слишком утомляясь.
В маленьких городках все друг друга знают, и пока ряды заполнялись, шел непрерывный обмен дружескими приветствиями, кивками и улыбками. Мне досталось крайнее место у центрального прохода, Хелен села справа от меня, а по ту сторону узкого свободного пространства я увидел Джеффа Уорда, скотника старого Уилли Ричардсона. Он сидел, вытянувшись в струнку, чинно положив руки на колени. Темный праздничный пиджак, казалось, вот-вот лопнет по швам на напряженных мускулистых плечах. Обветренное крупное лицо было отдраено до блеска, а непокорная шевелюра гладко прилизана - на бриллиантин Джефф явно не поскупился.
- Здравствуйте, Джефф, - сказал я. - Кто-то из ваших младших выступает?
Он поглядел на меня и улыбнулся во весь рот.
- А, мистер Хэрриот! Ага. Наша Маргарет. У нее на пианино хорошо получается, вот только бы сумела лицом в грязь не ударить.
- Что вы, Джефф! Мисс Ливингстон - превосходная учительница, и Маргарет, конечно, сыграет отлично.
Он кивнул и отвернулся к сцене. Концерт начался.
Первыми играли крохотные мальчики в коротких штанишках и девчушки в пышных платьицах с оборками. Ножки в носочках болтались высоко над педалями.
Мисс Ливингстон стояла поблизости, готовая сразу же прийти на помощь в трудную минуту, но слушатели лишь снисходительно улыбались их мелким ошибкам, разражаясь по завершении каждой пьески громовыми аплодисментами.
Однако я заметил, что, когда очередь дошла до учеников чуть постарше и пьесы стали сложнее, вокруг начало нарастать напряжение. Ошибки уже не вызывали улыбок. Вот Дженни Ньюкомб, дочка зеленщика, сбилась раз, другой, наклонила голову, словно собираясь заплакать, и зал замер в тревожном безмолвии. Да и сам я стиснул зубы и сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладонь. Однако Дженни совладала с собой, снова бойко заиграла, и я, расслабившись, поймал себя на мысли, что мы здесь - не просто родители, пришедшие послушать, как их дети играют перед публикой, но братья и сестры во страдании.
По ступенькам на сцену вскарабкалась Маргарет Уорд, и ее отец превратился в каменного истукана. Уголком глаза я видел, с какой силой мозолистые пальцы Джеффа сжимают колени. Маргарет играла очень мило, пока не дошла до довольно сложного аккорда, и тут нам в уши ударил режущий диссонанс. Она поняла, что сбилась, попробовала еще раз, и еще раз, и еще... вздергивая голову от тщетных усилий.
- Нет, деточка, до и ми, - ласково поправила мисс Ливингстон, и Маргарет опять ударила по клавишам, - изо всех сил и не по тем.
- Господи, она совсем запуталась! - охнул я про себя и вдруг заметил, что сердце у меня бешено колотится, а мышцы просто судорога сводит.
Я покосился на Джеффа. Побледнеть при таком цвете лица невозможно, но его лоб и щеки пошли жуткими пятнами, а ноги конвульсивно подергивались. Видимо, он почувствовал мой взгляд, потому что обратил на меня полные муки глаза и изобразил жалкое подобие улыбки. Его жена вся вытянулась вперед с полуоткрытым ртом.
Пока Маргарет рылась в клавишах, переполненный зал застыл в мертвой тишине. Казалось, прошла вечность, прежде чем девочка взяла правильный аккорд и отбарабанила остальное без единой дополнительной ошибки. Хотя слушатели облегченно перевели дух и громко захлопали больше от облегчения, чем от восторга, я всем своим существом понял, что этот маленький эпизод обошелся нам очень дорого.
Во всяком случае, я погрузился в какой то тягостный транс и тупо следил, как на табурете одна маленькая фигурка сменяет другую. Но сбоев больше не было. А затем подошел черед Джимми.
Бесспорно, нервничали не только все родители, но и большинство исполнителей, однако к моему сыну это не относилось. Он беззаботно поднялся на сцену, только что не насвистывая сквозь зубы, а к роялю прошествовал с некоторой заносчивостью. "Тьфу, подумаешь!" - говорило каждое его движение.
Я же при его появлении окостенел. Ладони вспотели, в горле поднялся тяжелый ком. Конечно, я пытался себя пристыдить. Но тщетно. Что я чувствовал, то чувствовал.
Играл Джимми "Танец мельника". Название это будет гореть в моем мозгу до смертного часа. Естественно, веселый бойкий мотив я знал наизусть до последнего звука. Джимми заиграл с большим подъемом, вскидывая руки и встряхивая головой, как Артур Рубинштейн в зените своей славы.
Примерно на середине "Танца мельника" быстрый темп сменяется с энергичного "та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом" на медлительные "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум", а затем устремляется дальше прежним карьером. Композитор тут весьма искусно внес разнообразие в вещицу.
Джимми лихо проскакал первую половину, замедлился на таких мне знакомых "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум" и я ожидал, что он рванет дальше во весь опор, но его руки замерли, глаза несколько секунд пристально вглядывались в клавиши, а затем он снова проиграл медленные такты, и снова остановился.
Сердце у меня подпрыгнуло и ухнуло куда-то в пятки. Давай же, миленький, давай! Ты же знаешь вторую половину! Сколько раз я ее слышал! Моя безмолвная мольба была пронизана черным отчаянием. Но Джимми, казалось, ничуть не был обескуражен. Он поглядел на клавиши с легким недоумением и почесал подбородок.
Вибрирующую тишину нарушил нежный голос мисс Ливингстон.
- Лучше начни с начала, Джимми.
- Ага! - бодро откликнулся мой сын и вновь с неколебимой уверенностью заиграл "Танец мельника", а я, зажмурившись, ждал приближения рокового перехода "Та-рум-тум-тидл-идл-ом пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум..." И тишина. На этот раз Джимми вытянул губы, положил ладони на колени и наклонился над клавиатурой, словно полоски слоновой кости что-то от него прятали. Ни смущения, ни паники, только легкое недоумение.
Тишину в зале можно было резать ножом, и, конечно, грохочущие удары моего сердца слышали все вокруг. Я почувствовал, как дрожит колено Хелен рядом с моим. Я знал, что еще немного и мы не выдержим.
Голос мисс Ливингстон был нежнее зефира, не то я, наверное, взвыл бы.
- Джимми, деточка, не начать ли нам еще раз сначала?
- А? Хорошо.
И он вновь взял ураганный темп, полный огня и неистовства. К этому времени остальные родители уже знали первую половину "Танца мельника" не хуже меня, и мы все вместе ждали грозного перехода. Джимми достиг его с рекордной быстротой. "Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом", а затем "та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум " И все.
Колени Хелен стучали друг о друга, и я с тревогой посмотрел на ее лицо. Оно оказалось очень бледным, но все же у меня не создалось впечатления, что она созрела для обморока.
Джимми сидел спокойно, и только его пальцы барабанили по деревянной полосе у клавиш. А у меня точно стягивали удавку на горле. Выпученными глазами я безнадежно посмотрел по сторонам и увидел, что Джефф Уорд по ту сторону прохода держится из последних сил. Лоб и щеки у него опять пошли пятнами, у скул вздулись желваки, а лоб лоснился от пота.
Напряжение достигло предела, и вновь жуткую атмосферу слегка разрядил голос мисс Ливингстон.
- Ну, ничего, Джимми, детка, - сказала она. - Пойди пока на свое место и немножко отдохни.
Мой сын встал с табурета, пересек сцену, спустился по ступенькам и сел во втором ряду среди своих товарищей.
Я тяжело откинулся на спинку. Ну, что же, малыш осрамился. И как! Хотя он словно бы не очень расстроился, я был твердо убежден, что его грызет стыд: ведь только он один застрял на середине.
На меня накатила волна липкой горечи. Многие родители оборачивались и слали нам с Хелен кривые улыбки дружеского сочувствия, но легче мне не становилось. Я почти не слышал продолжения концерта. А жаль. Потому что старшие ученики играли очень неплохо. Ноктюрны Шопена сменились сонатами Моцарта, и у меня осталось смутное воспоминание, что какой-то высокий юноша как будто бы сыграл "Экспромт" Шуберта. Прекрасный концерт, прекрасные исполнители - все, кроме бедняги Джимми, единственного, кто не сумел доиграть до конца.
В заключение мисс Ливингстон подошла к краю сцены:
- Я хотела бы поблагодарить вас, уважаемые дамы и господа, за теплый прием, который вы оказали моим ученикам. Надеюсь, вы получили не меньше удовольствия, чем мы сами.
Опять раздались аплодисменты, заскрипели отодвигаемые стулья и я тоже встал, чувствуя себя довольно муторно.
- Ну, как, Хелен, поедем? - спросил я, и моя жена кивнула в ответ. Лицо ее было застывшей скорбной маской.
Но мисс Ливинготон еще не кончила.
- Прошу вас, уважаемые дамы и господа, немного подождать. - Она подняла ладонь. - Тут есть один молодой человек, который, я знаю, мог бы сыграть гораздо лучше. И мне было бы грустно уйти домой, не предоставив ему еще одной возможности показать, на что он способен! Джимми! - Она наклонилась над первым рядом. - Джимми, может быть... может быть, ты попробуешь еще раз?
Мы с Хелен обменялись взглядом, полным холодного ужаса, а по залу разнесся бодрый голос нашего сына:
- Ага! Попробую.
Я не поверил своим ушам. Вновь поджариваться на медленном огне? Да, ни за что! Но, увы! Слушатели покорно опустились на свои места, а знакомая маленькая фигурка взбежала по ступенькам и промаршировала к роялю.
Откуда-то из неизмеримого далека до меня долетел голос мисс Ливингстон:
- Джимми сыграет "Танец мельника"!
Этих сведений она могла бы нам и не сообщать. Мы их как-то уже усвоили.
Словно в кошмаре, я опустился на свой стул. Несколько секунд тому назад я ощущал только неимоверную усталость, но теперь меня свела такая судорога напряжения, какой я еще ни разу не испытывал. Джимми поднял руки над клавишами, и по залу словно прокатился невидимый девятый вал.
Малыш начал, как обычно, - с полной беззаботностью, а я конвульсивно заглатывал воздух, чтобы перетерпеть роковой миг, который приближался с беспощадной быстротой. Я же знал, что он снова остановится. И знал, что в то же мгновение рухну без чувств на пол.
Смотреть по сторонам у меня не хватало духа. Собственно, я крепко зажмурился. Но музыку слышал - так ясно, так четко... "Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум..." Нескончаемая пауза, и вдруг: "тидл-идл-ом-пом, тидл-идл-ом-пом" - Джимми залихватски понесся дальше.
Не сбавляя темпа, он проиграл вторую половину, но я, весь во власти несказанного облегчения, продолжал жмуриться. Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил "Танец мельника"! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.
Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын. Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.
Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.
- Боже мой! - еле выговорила она. - Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!
Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвую бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.
Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте,
- Мам! Пап! - воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. - Я люблю музыку!
Я поглядел на него в зеркало заднего вида.
- Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.
Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку
между нами.
- А знаете, почему я ее так люблю?
Я покачал головой.
- А потому! - воскликнул он в телячьем восторге. - Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!"