Учителю
Розанов дорог нам тем, что у него не просто "каждый может найти что-то для себя" (это верно для любого великого творца), а тем, что это найденное так глубоко цепляет за душу и кажется настолько близким, настолько "про меня", что исчезают абсолютно все барьеры между автором и читателем, они сливаются в единое целое. В одну каплю слезы, в один солнечный зайчик, в одну звёздочку на тёмном небе. Собственно, и писал этот удивительный человек исключительно ради такой близости.
Из всех прочих листиков, опавших с его великого дерева, для меня очень дорог один. Тут, как говорится, "весь я".
Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть.
Откуда она и в чем, собственно, она состоит?
Мне печально, что все несовершенно: но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно", это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это "больно" проходит нежность. Вещи мне кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. "Неженья" же все вещи в высшей степени заслуживают, и мне решительно ни одна вещь в мире не казалась дурною. Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы "по шёрстке" ("против шёрстки" - ни за чтó). Поэтому через некоторое "воспитание" (приноровление, привыкание) я мог доходить до влюбления в прямо безобразные и отвратительные вещи, если только они представятся мне под "симпатичным уголком", с таким-то "милым уклоном".
И особенно далее:
Мне иногда кажется, что я вечно бы с людьми "воровал у Бога"... не тó золотые яблоки, не тó счастье, вот это убавление грусти, вот это убавление боли, вот эту ужасную смертность и "окончательность людей", что все "кончается" и все не "вечно". Это мое "ворованье у Бога" какой-то другой истины вещей, чем какая открывается глазу, не было однако (отнюдь!) восстанием против Бога... Тут туманы (души и мира) колеблются, и мне все это "ворование с людьми" представлялось чем-то находящимся под тайным покровительством Божиим, точно Бог и сам хотел бы, чтобы "мир был разворован", да только строг закон (Рок, Ανάγκη). Вот эта борьба с Роком стояла постоянно в душе: и, собственно, о чем я плакал и болел - это что есть Рок и Ανάγκη.
Для меня тут особенно важно вот это "вечно воровал бы с людьми". Только этим я всю жизнь и занимался (по-настоящему), только к этому стремился. Украсть немножко неположенного счастья и разделить его с кем-то. Украсть можно было и одному, но это счастье оказывалось неполным, с примесью гордыни, осознания того, что вот он я, один против Неба, с привкусом героических слёз, с желанием запеть какую-то древнюю боевую песнь. Это тоже что-то особенное, сильное... Но только с кем-то счастье обретало свой истинный смысл, и бесконечная любовь - к себе, к миру, друг к другу - накрывала нас тёплым облаком, защищая от холода и мрака Рока, этой неизбывной Безысходности. Того, что будет после. О, как я порой ненавидел эту безысходность, как проклинал Бога, или кто там это допустил... Но это совершенно другая история.
Я намерен красть и дальше, а остальное - не так уж важно. И о том, что будет после, мы и подумаем после. И никакой ненависти, только любовь.
Из всех прочих листиков, опавших с его великого дерева, для меня очень дорог один. Тут, как говорится, "весь я".
Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть.
Откуда она и в чем, собственно, она состоит?
Мне печально, что все несовершенно: но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания (и на ум не приходит), а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно", это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это "больно" проходит нежность. Вещи мне кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. "Неженья" же все вещи в высшей степени заслуживают, и мне решительно ни одна вещь в мире не казалась дурною. Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы "по шёрстке" ("против шёрстки" - ни за чтó). Поэтому через некоторое "воспитание" (приноровление, привыкание) я мог доходить до влюбления в прямо безобразные и отвратительные вещи, если только они представятся мне под "симпатичным уголком", с таким-то "милым уклоном".
И особенно далее:
Мне иногда кажется, что я вечно бы с людьми "воровал у Бога"... не тó золотые яблоки, не тó счастье, вот это убавление грусти, вот это убавление боли, вот эту ужасную смертность и "окончательность людей", что все "кончается" и все не "вечно". Это мое "ворованье у Бога" какой-то другой истины вещей, чем какая открывается глазу, не было однако (отнюдь!) восстанием против Бога... Тут туманы (души и мира) колеблются, и мне все это "ворование с людьми" представлялось чем-то находящимся под тайным покровительством Божиим, точно Бог и сам хотел бы, чтобы "мир был разворован", да только строг закон (Рок, Ανάγκη). Вот эта борьба с Роком стояла постоянно в душе: и, собственно, о чем я плакал и болел - это что есть Рок и Ανάγκη.
Для меня тут особенно важно вот это "вечно воровал бы с людьми". Только этим я всю жизнь и занимался (по-настоящему), только к этому стремился. Украсть немножко неположенного счастья и разделить его с кем-то. Украсть можно было и одному, но это счастье оказывалось неполным, с примесью гордыни, осознания того, что вот он я, один против Неба, с привкусом героических слёз, с желанием запеть какую-то древнюю боевую песнь. Это тоже что-то особенное, сильное... Но только с кем-то счастье обретало свой истинный смысл, и бесконечная любовь - к себе, к миру, друг к другу - накрывала нас тёплым облаком, защищая от холода и мрака Рока, этой неизбывной Безысходности. Того, что будет после. О, как я порой ненавидел эту безысходность, как проклинал Бога, или кто там это допустил... Но это совершенно другая история.
Я намерен красть и дальше, а остальное - не так уж важно. И о том, что будет после, мы и подумаем после. И никакой ненависти, только любовь.