Блеск и нищета виконта де Вальмона. Окончание
Итак, «сбылась мечта идиота»: президентша обожает Вальмона и дарит ему наилучшие отражения. Вот почему нарциссами столь любимы «чувствительные», как они их называют, трофеи. Ведь именно они силой и многогранностью своих чувств могут дать «наркоманам», коими являются нарциссы, наиболее сильный «приход».
Поэтому что же удивительного в том, что Вальмон хочет «продлить очарованье». Но «труба зовет»: маркиза, вся в зависти и непонятках (а как же, ведь ей предпочли «обычную» женщину), потешается над ним все сильнее. И Вальмон предпринимает первый Ледяной душ:
«Вальмон... Вальмон больше не любит меня и никогда не любил. Любовь так не уходит. Он обманывает меня, предает, оскорбляет. На меня обрушились все несчастья, все унижения, какие только могут быть, и исходят они от него!» - рассказывает президентша в письме подруге.
Обратите внимание, насколько правильно она понимает ситуацию. Вот эти, первые мысли - наверно, голос нашего внутреннего распознавателя психопатологии - они часто и есть самые верные. Президентша ясно видит, что источник проблем - не она, а Вальмон. И что она ничем не «заслужила» такой перемены с его стороны. А вот дальше, увы, начинает проскальзывать типичная рационализация - президентша пробует «искать в себе».
Итак, посмотрим на Ледяной душ в исполнении Вальмона. Который грянул через 2,5 недели после триумфа (я специально обратила внимание на даты писем).
«Вальмон зашел ко мне в пять часов и никогда еще не казался мне более нежным! Он дал мне понять, что мое намерение ехать в гости ему неприятно, и вы сами понимаете, что вскоре я переменила решение и осталась дома. Однако часа через два и вид его и тон заметно изменились. Не знаю, может быть, у меня вырвалось что-либо такое, что ему не понравилось».
Вот она, первая попытка рационализации: почему одухотворенный лик сменился козьей мордой. Не я ли виновата? Не обидела ли какой бестактностью эту ранимую личность?
«Как бы то ни было, через некоторое время он заявил, что совсем позабыл об одном деле, вынуждающем его покинуть меня, и удалился».
Президентша смутно расстроена и сбита с толку «загадочным» поведением Вальмона. Но пока она в замешательстве и пытается убедить себя, что ничего страшного не происходит. Однако через час сталкивается с каретой Вальмона, в которой тот находится с куртизанкой Эмили. Президентша понимает, что ошибки быть не может: ею пренебрегли, чтобы встретиться с другой!
«Каково же было мое изумление, когда рядом с ним я увидела особу, хорошо известную в качестве девицы легкого поведения! Вероятно, вам нелегко будет поверить, что эта девица, которой он, видимо, самым гнусным образом все обо мне рассказал, продолжала смотреть в окно кареты прямо на меня и при этом громко, вызывающе хохотала».
Разумеется, все это можно было истолковать только однозначно, что президентша и делает, немедленно направляя Вальмону письмо о разрыве.
“Наверно, сударь, после того, что произошло вчера, вы не рассчитываете
больше быть принятым у меня да и не очень к этому стремитесь!
(…)
Признаюсь, что с моей стороны ошибкой было проникнуться к вам доверием,
жертвами которого оказалось до меня столько других женщин. В этом я обвиняю
лишь себя. Однако я полагала, что, во всяком случае, не заслуживаю того,
чтобы вы отдавали меня на осмеяние и позор. Я думала, что, пожертвовав ради
вас всем и потеряв из-за вас одного право на уважение со стороны других
людей и даже на самоуважение, я могла рассчитывать, что вы-то не станете
судить меня строже, чем общество, в чьих глазах существует все же огромная
разница между женщиной, виновной в слабости, и женщиной, вконец испорченной.
Вот почему я упоминаю здесь лишь о тех проступках ваших, которые всегда и
всеми осуждаются. О проступках против любви я умалчиваю: вашему сердцу все
равно не понять моего. Прощайте, сударь».
Однако Вальмон не спешит развеять сомнений президентши. Он целенаправленно некоторое время держит ее в подвешенном состоянии, доводя до отчаяния.
«Еще до полуночи слуга мой возвратился с сообщением, что кучер вернулся один и сказал ему, что хозяин не будет ночевать дома, - пишет мадам де Турвель подруге. - Утром я рассудила, что мне остается лишь одно - вторично потребовать возвращения всех моих писем и просить Вальмона больше у меня не бывать. Я и дала соответствующие распоряжения, но они, видимо, были совершенно излишни: уже около полудня, а он еще не явился, и я не получила от него хотя бы записки».
Обычно после первого Ледяного душа перверзник стремится поскорее примириться с жертвой. Он понимает, что протянешь подольше или недодашь сахару - все завершится разрывом. Поэтому нарцисс предпринимает сахарное шоу и включает газлайтинг на тему «ты все неправильно поняла, глупышка».
«Мне только что вручили, сударыня, ваше письмо. Я содрогнулся, прочтя
его, и у меня едва хватает сил написать ответ. Какого же вы обо мне ужасного
мнения! Ах, конечно, я совершал проступки такие, каких не прощу себе всю
жизнь, даже если бы вы покрыли их своей снисходительностью. Но насколько же
всегда было чуждо моей душе то, в чем вы меня упрекаете! Как, это я унижаю,
оскорбляю вас, я, который чтит вас не меньше, чем любит, который узнал
чувство гордости лишь в тот миг, когда вы сочли его достойным себя? Вас
ввели в заблуждение внешние обстоятельства, и я не отрицаю, что они могли
быть против меня. Но разве в сердце вашем не было того, что нужно для борьбы
с заблуждением? И почему оно не возмутилось от одной мысли о том, что может
на меня сетовать? А вы поверили! Значит, вы не только сочли меня способным
на такую гнусность и безумие, но у вас даже возникла мысль, что жертвой его
вы стали из-за своей доброты ко мне! Ах, если вы себя считаете до такой
степени униженной любовью, то до чего же я низок в ваших глазах!»
Я, честно говоря, с трудом продираюсь сквозь эти витиеватости. Однако за ахами «оскорбленного» виконта явственно проглядывает попытка навесить на президентшу чувство вины. Видите ли, она посмела счесть его способным на гнусность и безумие! Да как она могла!...
А дальше он «чистосердечно» признается в том, что действительно провел ночь с Эмили. Но ведь по уважительным причинам! И отчасти даже... по вине президентши!
«Нужно ли говорить о событиях, которые я хотел бы предать полному забвению? Нужно ли задерживать ваше внимание - да и мое тоже - на миге заблуждения, которое я
хотел бы искупить всей своей остальной жизнью, - причина его мне самому еще
не совсем ясна, и воспоминание о нем всегда будет для меня унизительным и
постыдным?
(...)
И все же - кто поверил бы? - первопричиной этого происшествия было то
всемогущее очарование, которое я испытываю, находясь подле вас. Именно оно
заставило меня позабыть о важном деле, не терпевшем отлагательства. Я ушел
от вас слишком поздно и не встретился с человеком, которого искал. Я
надеялся застать его в Опере, но и эта попытка оказалась тщетной. Там
находилась Эмили, которую я знал в дни, когда не имел никакого представления
ни о вас, ни о настоящей любви.
У Эмили не было кареты, и она попросила меня подвезти ее - она жила в двух шагах от театра. Я не придал этому никакогозначения и согласился. Но тогда-то мы с вами и встретились, и я тотчас же почувствовал, что вы можете поставить мне это в вину. Страх вызвать ваше неудовольствие или огорчить вас имеет надо мной такую власть, что его нельзя
не заметить, и на него, действительно, вскоре обратили внимание. Признаюсь,
что он даже вынудил меня попросить эту девицу не показываться. Но
предосторожность, вызванная моей любовью, обратилась против любви.
Привыкшая, подобно всем таким женщинам, считать свою власть, всегда
незаконную, прочной лишь тогда, когда ею можно злоупотребить, Эмили,
конечно, решила не упускать столь блестящей возможности. Чем больше замечала
она, что мое замешательство усиливается, тем больше старалась она, чтобы ее
увидели в моей карете. А ее безумный смех, из-за которого я теперь краснею
при одной мысли, что вы хоть на мгновение могли счесть себя его причиной,
вызван был лишь моей жестокой мукой, проистекавшей опять же от моей любви и
уважения к вам.
До сих пор я, как мне кажется, более несчастен, чем виновен, и те
проступки, единственные, о которых вы упоминаете и которые всегда и всеми
осуждаются, - их не существует, и за них меня укорять нельзя. Но напрасно
умалчиваете вы о проступках против любви. Я не стану этого делать: нарушить
молчание вынуждают меня слишком важные соображения.
Этим своим поступком, для меня самого невероятным, я смущен и пристыжен
настолько, что мне крайне мучительно напоминать о нем. Проникнутый сознанием
вины, я готов был бы нести за нее кару или же дожидаться поры, когда время,
моя неиссякаемая нежность и мое раскаяние принесут мне ваше прощение. Но как
могу я молчать, раз то, что мне остается сказать вам, важно именно для вас,
касается ваших чувств?
Не подумайте, что я ищу каких-либо уверток, чтобы оправдать или
прикрыть свою вину: нет, я ее признаю! Но я не признаю и никогда не признаю,
что это унизительное заблуждение может быть сочтено преступлением против
любви. Что может быть общего между порывами чувственности, минутным
ослеплением, которое вскоре сменяется стыдом и раскаянием, и чистым
чувством, способным возникнуть лишь в душе, исполненной нежности,
поддерживаться лишь уважением и в конце концов дать полное счастье? Ах, не
унижайте таким образом любви. А главное - бойтесь унизить себя, смотря с
единой точки зрения на вещи несоединимые. Предоставьте женщинам низким,
падшим страшиться соперничества, которое, как они невольно чувствуют, всегда
им угрожает, и ощущать муки ревности настолько же жестокой, сколь и
унизительной; но вы, вы отвращайте свой взор от того, что может его
осквернить, и, чистая, как божество, карайте, подобно ему же, за
оскорбления, оставаясь к ним нечувствительной».
Ага-ага, продолжение песни «тынитакая, как все». И я, конечно, буду тебе изменять с «низкими женщинами», но ты в своем величии не должна на это обижаться, ведь это тебя унизит. Но ты ведь выше этого, не так ли? А я как честный порядочный человек - неужели ты в этом сомневаешься, детка? - обязуюсь тебе докладывать о всех своих грехопадениях. Ведь между любящими людьми не должно быть секретов, не так ли?
Бредовая логика! Но работает... Наверно, жертва, запутавшаяся в демагогии и словоблудии перверзного, интуитивно выхватывает из этого потока сознания лишь уверения в любви.
«Вы ищете, чем бы покарать меня, я же прошу у
вас утешений, и не потому, что заслуживаю их, а потому, что они мне
необходимы, и получить их я могу только от вас».
Аттракцион неслыханной наглости: я только что провел ночь с другой, поэтому... срочно нуждаюсь в утешениях «достойной» женщины. «А ты меня грузишь разборками». Вместо того, чтобы понять-простить.
«Если вдруг, забыв о моей и о своей собственной любви и не дорожа более
моим счастьем, вы, напротив, желаете ввергнуть меня в верную муку - это ваше
право: наносите удар».
Переводим: «ты сама этого хотела», «это твой выбор».
«Но если, проявляя снисходительность или отзывчивость,
вы все же вспомните о нежности, соединявшей наши сердца, о страстном
томлении душ, вечно возрождающемся и все более и более жгучем, о сладостных
и счастливых днях, которыми каждый из нас был обязан другому, о всех
радостях, которые дает одна любовь, - может быть, вы предпочтете употребить
свою власть на то, чтобы воскресить все это, вместо того, чтобы уничтожать».
Переводим: докажи мне, что ты действительно мудрая, великодушная и достойна быть моей Прекрасной Дамой. А если ты сейчас будешь упорствовать в своем желании расстаться, то что ж, я просто с невыносимой болью признаю, что в очередной раз ошибся. Что ты - такая же, как те, другие, «обычные» женщины. Ревнивая, истеричная собственница.
«Что мне сказать вам еще? Я все потерял, и все потерял по своей же вине. Но я
все могу обрести вновь, если на то будет ваша благая воля. Теперь вам
решать».
Переводим: я тебя ни к чему не принуждаю, ты сама примешь нужное мне решение и будешь нести за него ответственность.
И вот уже президентша пишет подруге:
«Да, все забыто, прощено, лучше того - восстановлено. Скорбь и тоска сменились спокойствием и отрадой. О, как мне выразить тебя, радость моего сердца! Вальмон не виноват. Нельзя быть виноватым, когда любишь так, как он. Тяжкие, оскорбительные для меня проступки, в которых я его обвиняла с такой горечью, - он их не совершал, а если в одном-единственном пункте я должна была выказать снисходительность, то разве не было и с моей стороны несправедливостей, которые надлежит искупить?»
Как видим, ночь у Эмили понята и прощена - ведь президентша и сама не святая. Стало быть, в своей рефлексии и рационализации она уже накопала в себе достаточно прегрешений, чтобы счесть измену Вальмона соразмерным ответом на них.
Меж тем, Вальмон цинично веселится, отписывая маркизе, каким образом срежиссировал Ледяной душ:
«...я принял смелое решение и под довольно пустяковым предлогом покинул
свою прелестницу, крайне изумленную и, несомненно, в еще большей степени
огорченную. Я же преспокойно отправился в Оперу на свидание с Эмили, и она
может отчитаться перед вами в том, что до нынешнего утра, когда мы
расстались, ни единое сожаление не смутило наших утех.
(...)
Не успели мы с Эмили, сидевшей со мной в карете, отъехать за четыре дома от Оперы, как с нами поравнялась карета суровой святоши и, вследствие образовавшегося
затора, простояла рядом с нашей минут семь-восемь. Мы видели друг друга, как
в ясный полдень, и избежать этого не было никакой возможности.
Но это еще не все: мне пришло в голову сообщить Эмили, что эта дама -
та самая, которой я писал пресловутое письмо (вы, может быть, припомните эту
мою выходку, когда сама Эмили служила пюпитром). Она-то этого не забыла и,
смешливая по натуре, не успокоилась, пока не нагляделась вдосталь на эту, по
ее выражению, ходячую добродетель, хохоча при этом так непристойно, что
можно было действительно выйти из себя».
Как видим, президентша все поняла абсолютно правильно. На будущее: прислушивайтесь к своей первой реакции на чьи-то слова и поступки. Не бывает так, что мы начинаем «истерить» и «истерим» несколько дней подряд из-за «ерунды».
«Итак, на суровую записку я ответил пространным и весьма чувствительным
посланием. Я привел обстоятельнейшие объяснения, а чтобы они были приняты за
чистую монету, решил опереться на любовь. Мне это уже удалось. Только что я
получил вторую записку, по-прежнему весьма суровую и подтверждающую разрыв
навеки, как и следовало ожидать, но тон ее, однако, иной.
(...)
Состоялось самое полное примирение. Вместо упреков и недоверия оно породило новые ласки, что теперь уже передо мною извиняются, и я получаю возмещение за то, что была заподозрена моя невинность».
Таким образом, Вальмон намеренно вгоняет президентшу в вину и наслаждается тем, как абсолютно невиновный человек заглаживает перед ним свою «бестактность» и, по сути, признается в своей «истеричности». Ну а как же не истеричность, если «ни с того, ни с сего» на тебя обрушиваются с обвинениями и объявляют о разрыве?..
Представления мадам де Турвель о любви и верности кардинально расходятся с вальмоновскими. Но она уже начинает сомневаться в правильности своих взглядов. Может, она недостаточно «мудра», раз хочет от любимого верности? Отстала от жизни? Так начинается запущенная нарциссом сдача своих границ, потеря своей личности, когда человек шаг за шагом «пересматривает» - а попросту предает - свои принципы.
«Ведь вы сами говорите, что у мужчин неверность еще не означает непостоянства, - ищет президентша поддержки у старшей подруги. - Это вовсе не значит, что я не понимаю, до какой степени это различие, хотя бы оно и было узаконено мнением общества, оскорбляет истинную чувствительность. Но моей ли чувствительности жаловаться, когда еще сильнее страдают чувства Вальмона? Я-то забываю его проступок, но не думайте, что он
прощает его себе сам или находит какое-нибудь утешение».
Жертва готова поступиться своей оскорбленной чувствительностью и даже несколько конфузится из-за того, сколь «чрезмерна» эта чувствительность. Ведь перверзник как дважды два доказал ей, что надо быть «мудрее», снисходительнее, прощать заблудших. «Ведь прощают только сильные, не так ли?»
Проходит 12 дней, и на голову президентши обрушивается следующий Ледяной душ - уже убийственно ледяной и почти не оставляющий ей лазеек истолковать его иначе. Она получает от Вальмона письмо, состряпанное для него маркизой.
«Все приедается, мой ангел, таков уж закон природы: не моя в том вина.
И если мне наскучило приключение, полностью поглощавшее меня четыре гибельных месяца, - не моя в том вина.
Если, например, у меня было ровно столько любви, сколько у тебя добродетели - а этого, право, немало, - нечего удивляться, что первой пришел конец тогда же, когда и второй. Не моя в том вина.
Из этого следует, что с некоторых пор я тебе изменял, но надо сказать, что к этому меня в известной степени вынуждала твоя неумолимая нежность. Не моя в том вина.
А теперь одна женщина, которую я безумно люблю, требует, чтобы я тобою пожертвовал. Не моя в том вина.
Я понимаю, что это - отличный повод обвинить меня в клятвопреступлении. Но если природа наделила мужчин только искренностью, а женщинам дала упорство, - не моя в том вина.
Поверь мне, возьми другого любовника, как я взял другую любовницу. Это хороший, даже превосходный совет. А если он придется тебе не по вкусу, - не моя в том вина.
Прощай, мой ангел, я овладел тобой с радостью и покидаю без сожалений: может быть, я еще вернусь к тебе. Такова жизнь. Не моя в том вина».
Получив это письмо, мадам де Турвель переживает нервное потрясение и уезжает в монастырь, где тут же заболевает - у нее высокая температура и бред. Такова работа мощного гнева. Гнева, который жертва уже не сдерживает. Кстати, об этой особенности организма - реагировать на моральное насилие подъемом температуры - я узнала совсем недавно. На несколько часов температура поднималась до 37,2-37,5.
Подобная же реакция была у последней жены Марата Башарова. После того, как она дала интервью для программы Малахова у себя на квартире, она не смогла явиться в студию. Поскольку в этот же вечер слегла с высокой температурой. Исповедь телевизионщикам породила новый прилив сильного гнева...
«Сорвана завеса, сударыня, на которой написана была обманчивая картина моего счастья. Роковая правда открыла мне глаза, и я вижу перед собой неминуемую близкую смерть, путь к которой лежит между стыдом и раскаянием, - пишет президентша подруге.
Вальмон же испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, он красуется перед маркизой:
«Я ведь не так давно говорил вам, что, вопреки всем вашим тревогам, возвращусь на сцену большого света лишь в ореоле новой славы. Пусть же они покажутся, строгие критики, обвинявшие меня в том, что я поддался мечтательной и несчастной любви, пусть они похвалятся более стремительным и блестящим разрывом».
С другой же стороны, он крепко опасается, что Ледяной душ был чрезмерно холоден, и он навсегда потерял президентшу. Ведь жертва дает совсем не ту реакцию, которую он прогнозировал...
«Решение, которое она приняла, конечно, льстит моему самолюбию, но мне досадно, что она нашла в себе достаточно силы, чтобы так отдалиться от меня. Значит, между нами могут быть не только те препятствия, которые поставил бы я сам! Как, если бы я захотел снова сблизиться с нею, она могла бы не захотеть? Что я говорю? Она могла бы не испытывать такого желания? Не считать нашей близости высшим для себя блаженством? Да разве так любят?»
Как видим, «навсегда бросая» и вновь возвращая нас, перверзник упивается своей властью. Ведь пока ему удается успешно пинговать - он продолжает считать себя нашим «повелителем». Поэтому лучший способ расстроить планы перверзного - игнорировать пинги. Игнорировать раз за разом, а не дабы «набить себе цену».
«И вы полагаете, прелестный друг мой, что я должен это стерпеть? Разве не смог бы я, например, и разве не было бы лучше попытаться вернуть эту женщину к мысли о возможности примирения, которое всегда желанно, пока есть надежда? (…) Я мог бы сделать такую попытку, не придавая этому особого значения».
Меж тем, президентша находится на грани жизни и смерти. Когда к ней является подруга, которая все это время тщетно пыталась ее предостеречь от контактов с «раскаявшимся распутником», нашей героине остается сказать лишь одно: «Я умираю потому, что не поверила вам».
А Вальмон предпринимает пинги. Он пытается достучаться до президентши через ее подругу, чем обескураживает даже ее, не имеющую ни малейших иллюзий на его счет:
«Я получила письмо от господина де Вальмона, которому заблагорассудилось
избрать меня своей наперсницей и даже посредницей между ним и госпожой де
Турвель: он тоже написал ей письмо, присовокупив его к адресованному мне.
(...)
Но что скажете вы об этом отчаянии господина де Вальмона? Прежде всего - верить ли ему или он хочет всех до конца обманывать?»
Пишет он и напрямую президентше, но она отказывается читать его письма. Ее состояние ухудшается, и в бреду она диктует ему ответ. Который Вальмон никогда не прочитает:
«Существо жестокое и зловредное, неужели не перестанешь ты преследовать
меня? Мало тебе того, что ты измучил меня, опозорил, осквернил? Ты хочешь
отнять у меня даже покой могилы? Как, и в этой обители мрака, где бесчестье
заставило меня похоронить себя, нет для меня отдыха от мук и надежды? Я не
молю о пощаде, которой не заслуживаю: чтобы я могла страдать, не жалуясь,
достаточно, чтобы муки не превышали моих сил. Но не делай моих терзаний
невыносимыми. Пусть остаются страдания, но освободи меня от жестокого
воспоминания об утраченных радостях. Раз ты отнял у меня их, не воссоздавай
перед моим взором их горестный образ. Я была невинна и спокойна; увидела
тебя - и потеряла душевный мир, услышала тебя - и стала преступницей.
Где друзья, которые любили меня, где они? Мое несчастное положение
приводит их в ужас. Никто из них не решается ко мне приблизиться. Меня
угнетают, а они оставляют меня без помощи! Я умираю, и никто меня не
оплакивает. Мне отказано в малейшем утешении.
(...)
Я страдаю из-за него и одновременно от него. Тщетно стремлюсь я
бежать от него: он преследует меня, он тут, он не дает мне покоя. Но как он
не схож с самим собой! Во взорах его нет ничего, кроме ненависти и
презрения, на устах лишь хула и укор. Руки его обвивают меня, но лишь для
того, чтобы разорвать на части. Кто избавит меня от его варварской
свирепости?
(...)
Оставь же меня, жестокий! Какая новая ярость вспыхнула в тебе? Или ты
боишься, как бы хоть одно нежное чувство не проникло мне в душу? Ты
удваиваешь мои муки, ты вынуждаешь меня ненавидеть тебя. О, как мучительна
ненависть! Как разъедает она сердце, которое ее источает! Зачем вы мучите
меня? Что вы можете еще сказать мне? Разве не вы сделали невозможным для
меня и слушать вас и отвечать вам? Не ожидайте от меня больше ничего.
Прощайте, сударь».
Мадам де Турвель умирает на следующий день после гибели Вальмона на дуэли. Если бы не эта трагическая развязка, то кто знает: может, настойчивый пинг Вальмона и увенчался бы успехом...
В следующем посте я разберу «дружбу» Вальмона и маркизы де Мертей.