"Неумолимый как смерть" Сент-Джон Риверс
Что вы думаете о втором соискателе руки Джейн Эйр - Сент-Джоне Риверсе? Согласны ли вы с мнением его сестер и самой Джейн, что это человек добрый и незаурядный, но в то же время... черствый и «в некоторых вещах неумолимый, как смерть»? И вообще, как это - добрый, но черствый?
Этот джентльмен, слывущий образцом непререкаемой нравственности, с «неулыбчивым, испытующим, многозначительным взглядом», в глазах окружающих окружен ореолом добровольного мученичества во имя Высочайшей Идеи.
Неважно, что это мученичество может еще и не состояться. Важно, что уже здесь и сейчас будущий мученик может собирать нарцресурс в виде восхищения и благоговения, а также получать почти неограниченную власть над душами своей паствы, произнося пафосные речи о боге и правильно расставляя в проповедях "ключевые слова".
...Поначалу я думала, что Сент-Джон - параноид типажа фанатик. Этим людям свойственно раннее фокусирование на одной идее (специалисты называют ее сверхидеей) и ревностное служение ей всю жизнь. Навскидку звучит неплохо - что плохого в целеустремленном последовательном человеке? Однако служа идее, параноид-фанатик не ведает никакой жалости к тем, кто встает у него на пути.
Такой человек может мечтать о спасении человечества - путем ли мировой революции или обращения диких племен в "истинную" веру - и при этом лить реки крови этих самых "возлюбленных ближних". Террор, чистки, погромы, крестовые походы - и все это из любви к человечеству.
...Однако, дважды перечитав часть романа, где фигурирует Сент-Джон, я поняла, что нарциссическое в нем куда сильнее параноидного. "Голос Бога" он, оказывается, услышал относительно недавно, то есть, о наличии сверхидеи говорить не приходится. Кроме того, он сам не раз повторяет, что очень честолюбив и мечтает о славе. Давайте разберем этот интересный гибрид нарцисса и параноида.
«Бесцеремонная прямота и упорная пристальность»
Начнем с того, что при первой же встрече с Джейн (не считая той, когда он подобрал ее в обмороке на своем крыльце) Сент-Джон отпускает обесценивающие замечания в ее адрес. Такой уж он «кристально честный» - если ему что-то не нравится, то молчать он не будет.
«Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а потом добавил:
- Она выглядит неглупой, но совсем лишена красоты.
- Так она же очень больна, Сент-Джон!
- Больная или здоровая, она останется некрасивой. Эти черты совершенно лишены гармонии, присущей красоте».
И это притом, что никто не просил его оценивать внешность Джейн...
При следующей встрече в гостиной Сент-Джон игнорирует ее, углубившись в чтение - так, словно находится в комнате один. Однако это игнорирование - ничто иное, как проявление высокомерия и… Разведка. Это мы поймем из дальнейшего.
Но вот от показного игнорирования он резко переходит к изучению нового «объекта» - пугающе бесцеремонному.
«Мистер Риверс закрыл книгу, подошел к столу и, садясь, устремил на меня взгляд голубых глаз. В этом взгляде была бесцеремонная прямота, упорная пристальность, свидетельствовавшие, что на незнакомку он прежде не смотрел нарочно, а отнюдь не из робости».
О многом нам говорит и описание мимики Сент-Джона. Джейн пишет, что «очень серьезный, почти недовольный взгляд впивался в меня». Отмечает она и непроницаемость этого взгляда:
«Его глаза, хотя в буквальном смысле и ясные, оставались непроницаемыми, они словно служили ему инструментом, чтобы читать чужие мысли, а не посредниками для выражения собственных. И это сочетание проницательности и замкнутости смущало больше, чем ободряло».
Впоследствии она еще не раз почувствует почти физический дискомфорт от этого ледяного и властного взгляда - особенно, когда Сент-Джон начнет ее прессовать насчет замужества.
«Долго он изучал меня снова и снова, насквозь и насквозь - таким напряженным был этот взгляд и все же таким холодным, что на миг меня охватил суеверный страх, будто в комнате со мной находилось нечто потустороннее».
«Вы стараетесь пробудить во мне беспокойство. Для чего?»
Джейн, попав в дом к Риверсам, чувствует к ним искреннюю симпатию, большую благодарность и пытается с ними подружиться. И если с Мери и Дианой добрые отношения устанавливаются легко и непринужденно, то со стороны Сент-Джона Джейн чувствует холод и высокомерие, к чему, казалось бы, она не давала никакого повода. Так деструктивный человек на ровном месте своим «особым» отношениям формирует в нас смутное желание «понравиться», «заслужить».
«Для дружбы с ним было еще одно препятствие: его характер казался сдержанным, замкнутым и даже мрачным. Ревностный в пастырских трудах, безупречный в жизни и привычках, он тем не менее, казалось, не обладал той душевной безмятежностью, которая должна быть наградой каждому истинному христианину и добродетельному человеку».
Джейн интуитивно догадывается о мертвенном внутреннем мире этого безупречного джентльмена и его неспособности радоваться, основываясь хотя бы на его отношении к природе, которая…
«...для него не была той сокровищницей радости, как для его сестер. Один лишь раз - всего один раз - он в моем присутствии упомянул о суровом очаровании холмов и своей врожденной любви к древним стенам, которые называл своим домом. Однако и тон, и слова, в какие были облечены эти чувства, казались скорее мрачными, чем благодарными, и он словно бы никогда не гулял по пустоши, чтобы просто насладиться окутывающей ее благостной тишью, никогда не искал и не упоминал тысячи маленьких радостей, источником которых могли служить эти вересковые просторы».
Сент-Джон искренне не понимает движений души живого человека. Например, он не доверяет бурной радости Джейн, которая накрывает ее, когда выясняется, что Риверсы - ее родные. У Джейн появились сестры? Эка невидаль. Вот если бы она ликовала, узнав о наследстве - это ему было бы понятнее...
«- Вы хранили серьезность, когда я сообщил вам, что вы теперь богаты, и вдруг вы пришли в волнение почти без всякого повода.
- О чем вы? Для вас, возможно, это не повод - у вас есть сестры и кузина вам ни к чему. Но у меня никогда не было близких, а теперь - трое - или двое, если вы предпочитаете быть не в счет, - родились для меня совсем взрослые! И я повторю, что бесконечно рада!»
Как и всякому душевно мертвому человеку, ему неприятно видеть искреннюю радость других и своим холодом он "казнит" проявления беззаботности, "глупого" счастья.
"Мне хочется быть счастливой по-королевски, а вы стараетесь пробудить во мне беспокойство. Для чего?" - спрашивает его Джейн.
Получив наследство, Джейн делает ремонт в доме Риверсов, предвкушая, сколько радости это принесет ее сестрам-подругам и как весело они проведут рождественские каникулы. Сент-Джон демонстрирует подчеркнутое безразличие к стараниям Джейн, между делом вставляя обесценивающие шпильки. А когда она хочет показать ему результаты своих трудов - а это его родовое гнездо, на секундочку! - он едва удостаивает ее вниманием.
«С некоторым трудом мне удалось добиться, чтобы он согласился осмотреть дом. Но он лишь заглядывал в двери, которые я открывала, и, едва поднявшись на второй этаж, тотчас спустился, сказав, что я, видимо, не пожалела никаких сил и не убоялась никакой усталости, если сумела достичь подобных перемен за такой короткий срок. Но он ничем не показал, что ему приятно обновление фамильного дома. Его молчание угасило мою радость».
В этом находит отражение его зависть к Джейн (думаю, что бессознательная, а чему завидует, скажу в своем месте, подтвердив цитатой) - в том числе, и как к человеку, за короткое время сумевшему стать добрым гением дома Риверсов, без труда снискавшему дружбу его сестер и невольно покусившемуся на место первого человека в доме, которое Сент-Джон, видимо, отводил себе.
И даже когда после нескольких месяцев разлуки сестры приезжают домой, он смотрит букой и своим поведением пытается снизить накал радости в доме.
«Чудесным был этот вечер! Мои кузины в самом радужном настроении рассказывали, обменивались мыслями с таким увлечением, что молчаливость Сент-Джона оставалась почти незамеченной. Он был искренне счастлив увидеться с сестрами, но не мог разделить их веселого оживления. Главное событие дня - иными словами, возвращение Дианы и Мери, - было ему приятно, но все, чем оно сопровождалось - веселая суматоха, восторженные восклицания, - ему досаждало».
Сент-Джон считает счастливую жизнь греховной и отвергает ее не из-за своих якобы высоких убеждений, а потому, что никогда не испытывал счастья и не способен испытать. И он завидует этой способности своих сестер, Джейн, Розамунды Оливер... Поэтому и пытается внушить окружающим вину за то, что они так веселы и счастливы. Ну и, конечно, самоутвердиться лишний раз на их фоне: устремленный к Великому - он, суетные и мелкие - они.
"Мир этот не место для отдохновения от трудов. Не пытайтесь сделать его таким - он создан не для покоя. Не предавайтесь лени!" - начитывает он морали.
Проповедь «точно смертный приговор»
Диана и Мери утверждают, что их брат очень умен, но Джейн, привыкшая обо всем составлять свое мнение, некоторое время не может понять, так ли это на самом деле. Но, побывав на проповеди Сент-Джона, «обвалом» попадает под власть его ораторских чар и подтверждает: таки да, ум «замечательный- скорее властный, чем гибкий».
Но можно ли назвать умом умение жонглировать религиозными постулатами и нагонять страх на паству? А у Сент-Джона именно что специфически подвешен язык и наработан «богатый словарный запас». Постоянное повторение «ключевых слов» (Бог, грех и т.д.) вкупе с суровостью производят на паству гипнотический эффект (сравните с выступлениями Гитлера). Но есть ли в его проповедях душа, доброта, жизнь? Нет, слова Сент-Джона, по сути, мертвы, они - «кимвал бряцающий».
Словом, это «ум» оратора и тирана, который ошеломляет не содержанием речей, а формой и подачей. И не просто ошеломляет, но и подавляет.
«В первый раз мне довелось почувствовать силу этого ума, пока я слушала, как мистер Сент-Джон проповедовал у себя в церкви. Начал он спокойно - более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, - однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов. Она все возрастала, оставаясь подавляемой, сжатой, управляемой. Красноречие проповедника заставляло сердце трепетать, ошеломляло ум.
И с начала и до конца - отзвуки странной горечи, отсутствие утешительной кротости. Частыми были упоминания суровых догматов кальвинизма - избранности, предопределения, осуждения. И каждая ссылка на них звучала точно смертный приговор.
Когда он кончил, я не почувствовала себя успокоенной, просветленной, возвысившейся духом - напротив, меня преисполнила невыразимая печаль. Мне казалось - не знаю, какое впечатление осталось у других, - что красноречие это вырывалось из глубин, где осела густая тина разочарований, где бурлили неутолимые устремления, высокие, но пугающие в своей неукротимости помыслы. Я уверилась, что Сент-Джон, ведущий столь чистую жизнь, добродетельный, ревностный, тем не менее еще не обрел того мира в Боге, который превосходит человеческое понимание».
Ох уж эта чистая жизнь, ох уж эти Высокие Помыслы, которыми Сент-Джон заморочил голову ближним своим! Как и педалируемая им тема близкой смерти - такой мученической, праведной, поскольку во имя Христа! То, что близость гибели сильно преувеличена, мы видим из последнего абзаца романа: минуло десять лет миссионерства, а Сент-Джон живее всех живых. Хотя, конечно, в письмах "предвидит свою близкую кончину". Впрочем, мы это слышали еще 11 лет назад...
Благие устремление, которые Сент-Джон без устали декларирует, как-то не сходятся с его суровостью, надменностью, холодностью. Поэтому и Джейн, и сестры испытывают когнитивный диссонанс:
«Он добрый и незаурядный человек, но он так поглощен своей задачей, что безжалостно забывает о чувствах и желаниях обыкновенных людей. Поэтому простым смертным лучше не попадаться на его пути, иначе он может растоптать их».
Вот как - добрый, но… безжалостно растаптывающий простых смертных! И это - пастырь, у которого многие надеются найти утешение и доброе наставление. Не сомневаюсь, что паства трепещет перед таким священником, как Сент-Джон, но думается, люди интуитивно ощущают, что их пастырь холоден к ним, презирает их, считает их несоизмеримо ниже себя.
«Я слуга всеведущего Владыки. И отправляюсь в свой путь не по людскому велению, не подчиняясь несовершенным законам, ошибочным установлениям таких же смертных червей, как я сам. Мой царь, мой законодатель, мой вожатый - само Сущее Совершенство».
Смертные черви… Вот тебе и любовь к ближнему.
Чужой в родной стране
Сент-Джон держит себя холодно, отстраненно и надменно. Может сложиться впечатление, что он постоянно пребывает в грандиозности, упиваясь своей исключительностью, богоизбранностью и грядущим мученичеством. Однако в беседе с Джейн у него проскальзывают самоуничижительные нотки:
«- Я беден. Выяснилось, что после уплаты долгов моего отца в наследство мне достанется лишь этот ветшающий дом, ряды кривых елей за ним и кусок местной почвы перед ним с тисами и остролистами. Я ничтожен. Риверсы - древний род, но из трех последних его потомков две зарабатывают горькую корку зависимости среди чужих людей, а третий считает себя чужим в родной стране, причем не только в жизни, но и в смерти. (…)
Не могу я, - добавил он с особой выразительностью, - прозябать в этой трясине, замкнутой горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, - я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда».
Действительно, противоречишь! Интересно, что Сент-Джону мешает быть слугой Господа там, куда бог его «определил»? Откуда ощущение изгойства? Почему-то подобного не чувствуют ни его сестры, ни Джейн, у которой, казалось бы, для этого есть куда больше оснований: бедность, одиночество, бесприютность.
Но с этим тоже довольно просто: чтобы стать кем-то в родной Англии, надо пахать и пахать. А Сент-Джону не терпится властвовать. Словом, лучше быть первым парнем в Калькутте, чем предпоследним в Лондонской области.
Решение Сент-Джона уехать в Индию - это, по сути, типичная нарциссическая "перезагрузка" и смена т.н. патологического пространства. Нынешнее положение не обеспечивает ему обильного притока нарцресурса. Все, что мог, он уже получил, больше выжать нечего. Нарциссу невкусно и скучно. Но он из последних сил "прозябает" и "довольствуется смиренным жребием", ожидая возможности уехать в места своей Славы и Величия.
«Эта гостиная не для него, - думала я. - Хребты Гималаев, или край кафров, или даже полное миазмов болотистое побережье Гвинеи подошли бы ему больше. С полным правом может он чураться домашней жизни, это не его стихия. Здесь его способности хиреют, они не могут ни развиваться, ни представать в выгодном свете. Его место среди борьбы и опасностей, там, где проверяется смелость, где энергия находит применение, а стойкость закаляется; там, где он смог бы говорить и действовать как вождь в силу своего превосходства».
Видите, среди потока слов, рационализирующих жестокость Сент-Джона, у Джейн прорываются интуитивные оговорки: «как вождь в силу своего превосходства», способности «не могут представать в выгодном свете».
Притом самомнение у этого «ничтожного червя» огого. Когда он начинает буквально выбивать из Джейн согласие на брак, она просит: «Сент-Джон, поищи ту, что создана для тебя». А в ответ слышит:
«- Создана для моей цели, хочешь ты сказать, создана для моего призвания. Вновь я повторяю, что предлагаю тебе брак не с ничтожным индивидом, всего лишь человеком с мелкими суетными эгоистическими желаниями, но с миссионером».
То есть, сами понимаете, где «ничтожный индивид», а где миссионер. Любовь к ближнему - она в исполнении некоторых такая...
«Мое сердце томилось по известности, жаждало власти»
Пока я дважды не перечитала часть романа, где фигурирует Риверс, я была уверена, что это параноид типажа фанатик (о нем рассказываю в моей новой книге). Человек из числа Торквемад, Железных Кнопок и Плюмбумов. Однако, перечитав произведение, я поняла, что нарциссическое в Сент-Джоне сильнее, чем параноидное. Вот говорящий отрывок:
«Год назад я был глубоко несчастен: мне казалось, я ошибся, приняв духовный сан. Будничные обязанности священника казались мне смертельно скучными. Меня снедало желание испробовать более деятельную мирскую жизнь, например, более увлекательный труд литератора; меня влекла судьба художника, писателя, оратора - да кого угодно, лишь бы не священника. О, под моим смиренным облачением билось сердце политика, солдата, поклонника славы; оно томилось по известности, жаждало власти.
Я задумался; моя жизнь стала настолько несчастной, что ее необходимо было изменить, чтобы не умереть. И вот в долгом мраке тщетной борьбы воссиял свет, и пришло облегчение. Сдавившая меня теснина вдруг раскинулась безграничным простором. Силы моего духа услышали зов Небес восстать, обрести полную мощь, развернуть крылья и унестись в неизмеримую даль. Господь поручал мне нести Его весть».
То есть, до недавнего времени Сент-Джону было не так и важно, кем быть, лишь бы снискать известность и власть. Но поприща литератора и художника оказались закрытыми для 28-летнего (т. е. не такого уж и юного для того, чтобы не самоопределиться) человека. И думаю, что он интуитивно выбрал стезю священника, чтобы СРАЗУ и не имея за спиной достаточных достижений получить власть над паствой, ее безусловное повиновение и благоговение.
Таким образом, выбор жизненного пути определился нарциссической мотивацией подтвердить свое грандиозное представление о себе (которое страдало в отсутствии обильного нарцресурса, ведь Сент-Джон был типа «неудачником») и получить власть над людьми. А потом нарцисс просто подогнал под Ложное Я наидостойнейшую мотивацию - нести божественную весть, спасать человечество. В этом случае Ложное Я имитирует истинное Я с помощью механизма реинтерпретации, как объясняет Сэм Вакнин:
"Реинтерпретация вынуждает нарцисса истолковывать некоторые эмоции и реакции в льстивом, социально приемлемом свете. Нарцисс может, к примеру, толклвать страх как сострадание. Если нарцисс причинил боль кому-то, кого он боится (например, авторитетному лицу), он может чувствовать себя плохо вспоследствии, но интерпретирует этот дискомфорт как эмпатию и сострадание. Бояться - это унизительно, сострадать - похвально, это заслуживает общественного одобрения и понимания, из чего нарцисс извлекает ресурс".
«Не судороги души, а всего лишь плотская лихорадка»
Теперь настало время поговорить о любви, которую, по мнению некоторых, Сент-Джон чувствует к прелестной Розамунде Оливер. Но которую он якобы приносит в жертву своим Высоким Целям. Он собирается «разорвать или рассечь путы чувства - последний бой с человеческой слабостью, которую, знаю, я преодолею, так как поклялся ее преодолеть».
Может показаться, что ради Великой Цели Сент-Джон изживает в себя остатки человеческих живых чувств. Однако он их попросту не испытывает. Он сам признает: «Я холоден, меня нельзя воспламенить». «Любовь» к Розамунде вовсе не любовь, в чем он сам и признается Джейн. Хотя он и оперирует этим словом…
«Любя Розамунду Оливер столь безумно, со всей пылкостью первой страсти к такому безмерно красивому, грациозному, пленительному созданию, одновременно я спокойно и беспристрастно сознаю, что она не будет мне хорошей женой, что она не годится мне в спутницы жизни, что не пройдет после свадьбы и года, как это станет для меня бесповоротно ясным, и что за двенадцатью месяцами экстаза последуют сожаления до конца моих дней».
Но тут же...
«Разрешите заверить вас, что вы не совсем правильно истолковали мое чувство. Вы считаете его более глубоким и сильным, чем оно есть на самом деле. Я презираю мою слабость. Знаю, насколько она недостойна - всего лишь плотская лихорадка, а не… говорю я, не судороги души. Душа же моя незыблема, как скала среди волн беспокойного моря. Узнайте меня таким, каков я есть - холодный, неуступчивый человек.
Если совлечь очищенный искупительной кровью покров, каким христианство укрывает людские уродства, то я - холодный, неуступчивый, честолюбивый человек. Из всех сердечных чувств лишь любовь к родным имеет надо мной непреходящую власть. Разум, а не чувство - вот мой поводырь; мое честолюбие безгранично, неутолимо мое желание подняться выше остальных, сделать больше, чем сделали другие. Я почитаю настойчивость, неколебимость, усердие, таланты - ибо это орудия, с помощью которых люди достигают великих целей и поднимаются на неизмеримые высоты. Я с интересом слежу за вами, так как уважаю в вас образец деятельной, разумной, энергичной женщины, и вовсе не сострадаю тому, что вам довелось перенести, или терзаниям, какие вы еще продолжаете испытывать».
(обещала сказать, каким чертам сестер и Джейн завидует Сент-Джон. Вот они - настойчивость, неколебимость, усердие, таланты, деятельность, разумность, энергичность. И, конечно, способность радоваться жизни!)
...И думаете, можно ради удовлетворения похоти (а она будет исчерпана за год, и Сент-Джон сам об этом говорит) отвергнуть много власти и поклонения, которые он рассчитывает найти в Калькутте? Год чувственных удовольствий - не та цена, за которую Сент-Джон готов продать грядущую власть. Поэтому речь идет не о "разрыве пут чувства", а о разумном (с точки зрения нарцисса) предпочтении более тучного пастбища менее тучному. Ледяной церебральный нарцисс, каков Сент-Джон, бывает в состоянии сдержаться и подождать "большой жратвы", отвергнув ради нее менее пышный обед.
«Оговорочки» про безграничное честолюбие Сент-Джон прикрывает пафосными речами.
«- Но вам ведь не обязательно быть миссионером. Вы можете отказаться от этого плана.
- Отказаться! Как? Мое призвание? Мой великий труд? Фундамент, закладываемый мной на земле для обители на Небесах? Мои надежды войти в число тех, кто слил все честолюбивые помыслы в единое славное устремление трудиться на благо рода человеческого? Нести свет знания в пределы невежественных заблуждений? Даровать мир взамен войны, свободу взамен рабства, веру взамен суеверий, надежду на Небеса взамен обреченности Аду? Я должен отказаться от всего этого? От того, что мне дороже крови в моих жилах? Но это же цель, к которой я должен устремлять все мои помыслы, во имя которой жить!»
И опять же - «мои надежды войти в число тех...» Словом, я думаю, канонизация - это то, о чем по самым скромным предположениям, может мечтать Сент-Джон. Почему «по самым скромным»? Потому что в еще одной «оговорочке» он дает понять, что считает себя чуть ли не апостолом!
«Вместе со святым Павлом я признаю себя первейшим из грешников, но я не позволяю, чтобы сознание моей недостойности устрашило меня. Я знаю моего Вожатого, знаю, что Он столь же справедлив, как и всемогущ. И если Он избрал хрупкое орудие для свершения великой задачи, то по безграничной милости Своей Он подаст и средства для достижения цели».
Оцените, что и грешником важно быть «первейшим», и не среди абы кого, а «вместе со святым Павлом».
«- Мне кажется странным, что все вокруг меня не жаждут стать под то же знамя, принять участие в том же подвиге.
- Не все обладают твоей силой, а для слабых было бы безумием выступить в поход рядом с могучими.
- Я не говорю о слабых и не думаю о них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин таких трудов и способен к ним.
- Таких мало, и отыскать их нелегко.
- Верно. Однако, найдя их, необходимо пробудить от сна. Призывать и побуждать к свершению, показать им, каковы их дары и зачем они им даны, прокричать весть Небес им в уши, предложить им от имени Бога место в рядах избранных Им.
- Если подобный труд им по силам, разве не их собственные сердца первыми возвестят им это?
Мне казалось, что меня опутывают какие-то страшные чары».
Впоследствии Джейн понимает, что Сент-Джон не способен к любви.
«Глядя на его высокий лоб - недвижный и бледный, как мрамор, - на его прекрасное лицо, сосредоточенное в чтении, я внезапно поняла, что он не может быть хорошим мужем, что его жену ожидают тяжкие испытания. Как по наитию я поняла природу его любви к мисс Оливер и согласилась с ним, что она была чувственной, и только. Мне стало ясно, как должен он презирать себя за горячечную власть этой любви над ним, как он жаждет удушить и уничтожить ее, как не может он верить, что она способна принести счастье ему - или мисс Оливер».
В следующем посте я расскажу о перипетиях сватовства Сент-Джона к Джейн и о сильнейших манипуляциях, которые он для этого использовал.