МЕМУАР. Географическое (Булат Окуджава. Часть 1)
Этот цикл эссе начался с одного ностальгического воспоминания. Словно бы заново ожило для меня время, когда я впервые столкнулась с загадкой преемственности, передачи традиции - или, наоборот, с отсутствием таковой… Когда поразило ощущение необъяснимой пустоты - там, где, казалось бы, ожидаешь роста и цветения. Импульсом к размышлению - или хотя бы к простому вопросу - поначалу стали стихи Давида Самойлова:
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
В ранней юности, мне казалось, что «гении» - это лишь вдалеке живущие классики, обернувшиеся книжками: Пушкин, Лермонтов, Гоголь… далее по списку. А современники, обитающие по соседству, объединенные с нами общим бытом, вряд ли могут на это звание претендовать. Ведь гений, думалось мне, он же, прежде всего, - проводник: в глубину времени, в пространство всечеловеческого опыта. А мера «всечеловечности» выясняется с годами, десятилетиями, столетиями… И пока не подтвердилось, не выяснилось, не узаконено «давностью лет», вряд ли можно с уверенностью говорить об универсальности чьего-то взгляда.
Так мне казалось. Потому что в ту пору, на исходе 1970-х, я еще не понимала, что все растет одновременно - раскидистое дерево, осенившее окрестности, густая тень от этого дерева и упавшее в землю семечко, незаметное глазу.
При этом ровно тогда же - на рубеже 1980-х само переплетение гениальности с обыденностью стало для меня вполне будничным фактом. По стечению обстоятельств… Просто потому, что моей «малой родиной» оказался район Мещанских улиц (точнее, противоположная им сторона проспекта Мира). Скромный пятачок из нескольких дворов - на перекрестке дорог, ведущих к «трем вокзалам». Одной из его границ был увековеченный в известной песне Окуджавы Безбожный переулок. По неумолимой исторической логике переулок теперь, естественно, называется Протоповским (восстановили дореволюционное название).
Именно на этом островке, отграниченном с четырех сторон проспектом Мира, Безбожным/Протопоповским, Орлово-Давыдовским переулком (названным еще до революции в честь графа Орлова-Давыдова, а потом так и не переименованным), а с другого боку - Переяславской улицей, я и прожила с рождения до 36 лет… И даже сейчас, разумеется, могу обойти его с закрытыми глазами.
Так что мой интерес к авторской песне с самого начала был окрашен интимным, родственным чувством. Во-первых, благодаря В.Высоцкому:
«Но родился и жил я и выжил,
Дом на Первой Мещанской в конце…».
Учитывая, к тому же, трогательную подробность, что и на свет-то мне довелось появиться в том же самом родильном доме, что и В.С. - на Третьей Мещанской улице (впоследствии - улица Щепкина), его «Баллада о детстве» воспринималась почти как местный фольклор. Спустя десятки лет в общей атмосфере Мещанских улиц мало что изменилось… Правда, моя коммуналка больше навевала ассоциаций с миром Ильфа и Петрова, чем с благородными героями Высоцкого (к примеру, Евдоким Кириллычем и Кисей Моисеевной). Но в целом мир был абсолютно тот самый - нелепый и узнаваемый.
А вот Окуджава увидел мою «малую родину» с совершенно противоположной точки зрения:
***
Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Кругом чужие лица, враждебные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.
Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.
Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке,
и в те, когда-то мною обжитые края,
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.
Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.
Но, несмотря на неприглядный образ собственного района, мы гордились этой песней и были счастливы. Мы - это более-менее «интеллигентные» обитатели Безбожного переулка и его окрестностей… Образовательный статус здесь помянут лишь потому, что иные жители тех мест просто не знали, кто такой Окуджава и что он о них написал. Но те, кто знали, - гордились…
И даже сейчас любопытно понять - почему? Неужели настолько лестно было оказаться «увековеченным»? И не сродни ли то чувство процарапанному на коре дерева или на перилах беседки «здесь был Вася»? Ведь окуджавская песенка стала для нас чем-то вроде «национального гимна» (особенно когда она вышла на большом виниловом диске Б.О., в числе прочих).
Радость и гордость местных обитателей кажется едва ли не смиренной, учитывая, что «кругом чужие лица, враждебные места» было сказано именно о нас. «Хоть сауна напротив, да фауна не та» - о банях в Астраханском. География точна, ничего не скажешь… И каждая строчка песни доказывала, что привычные нам с рождения, обжитые и теплые места увидены взглядом жестким и неподкупным.
Из-за всех этих географических переплетений образ Булата Окуджавы теперь для меня двоится.
Я никогда не видела его на сцене, на творческом вечере или концерте. А вот в лифте, на выходе из метро или по дороге к булочной - пожалуйста. Моя одноклассница жила в одном доме с Окуджавой (на два этажа ниже), и я часто к ней захаживала. А дорога к булочной или к метро была всего одна - по Безбожному переулку (ныне Протопоповскому).
Поэтому мне доводилось видеть Окуджаву не совсем в обычном ракурсе - когда он не предполагал, что его хоть кто-то видит. Я ведь не была в тот момент ни зрителем на концерте, ни гостем, ни собеседником… Так - несуществующий «человек из толпы». Но благодаря этой сверхвыгодной позиции могла наблюдать за мэтром не в момент его общения с кем-то, а в момент одиночества (или, как иногда говорят, «публичного одиночества», когда человек бредет сквозь толпу, вообще не думая об окружающих).
Мне кажется, впечатление «инобытия», исходящее от Окуджавы, его поглощенность внутренним диалогом, впечатление «магического круга», отгородившего Б.О. от других людей, в толпе чувствовались острее. Его не скрывала уже никакая завеса - вроде общения со зрителем, ответов на вопросы и пр. Хотя в такие моменты меня всегда поражала невозмутимость других прохожих… От Окуджавы, пока он брел от метро к дому (а я глазела ему вслед), шла энергия инопланетянина. Но большинство встречных людей на нее никак не реагировало.
Теперь-то я думаю, что дело вовсе не в их бесчувственности. Скорее - в привычке к обитанию в «аномальной зоне»… Тут уже не район Безбожного переулка имею в виду, а Россию в широком смысле. Когда аномалия громоздится на аномалию, а нескончаемая цепь аномального теряется в недрах истории, то «пришельцем» больше - «пришельцем» меньше, кажется уже не таким важным. Чувствительность притупляется.
Впрочем, все тонкости отношений с «чужеземцами», воссозданные в окуджавской песне, убеждают, что, в итоге, в этой роли может оказаться любой (по аналогии с «у нас героем становится любой» (с)). В самой песне местные аборигены для приезжего - «чужаки», «иностранцы».
Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.
Но и обитатели его родных мест для героя песни, извиняюсь за выражение, - «понаехавшие». Они не понимают ни сути, ни природы того, с чем им пришлось столкнуться.
Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Эта развилка в песне напоминает сказочный, мифологический камень, на котором написано: «Направо пойдешь… налево пойдешь…». А заодно и Окуджавский образ - название песни: «надпись на камне». Но точно такая же развилка неизбежна и на уровне толкования.
Например, можно поговорить о специфике «острова» и «одиночества в толпе». О том, что «московскость» во многом складывается из ощущения надежности, которую обретаешь в толпе. В каком-то смысле толпа гарантирует твою «обыкновенность», защищает от вторжения (что взять с прохожего, если он - не один и не в диком лесу, и не перед выбором «кошелек или жизнь?»). А уже под покровом «обыкновенности» можно быть каким угодно, вынашивать самые радикальные замыслы.
Другая грань «московскости» - это жизнеощущение «острова» (при всей кажущейся материковости города). Каждый отдельный район остро сознает свою автономность. Родившись в старой части Москвы, с раннего детства приобретаешь чувство, что на той стороне улицы - как на том берегу реки, - живут «чужие». Они уже - «каланчевские», а вовсе не «орлово-давыдовские». С ними можно дружить и ходить в гости, но их самосознание - иное, определяется иным пятачком земли… У них - свое единство, а у нас - свое.
Тут проявляется отнюдь не враждебность, а инстинктивное понимание того, до какой степени психологию человека определяет клочок земли, на котором он родился. И даже не понимание, а прямо-таки твердое знание… А вместе с ним и полузвериное угадывание - не подладишься к чужаку, не выживешь. «Стенка на стенку…». И спасительный вывод: «ребята, давайте жить дружно!» (кажется, почти в то время и мульт про кота Леопольда появился).
И вот в этом архаичном пространстве появляется Окуджава, для которого «чужаки» - вообще все: и мы, «астраханские» и «орлово-давыдовские», и те - «новоарбатские». И в голове слушателей песни начинает зарождаться смутное представление - или воспоминание? - о небесной родине. О своей принадлежности родине, которая живет внутри, в душе, в прапамяти - и просто в памяти… О том хрупком душевном сокровище, которое символизирует роза:
Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке,
и в те, когда-то мною обжитые края,
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.
Однако надпись на камне: «направо пойдешь… налево пойдешь…» напоминает посмотреть и в другую сторону. Как все друг другу - «чужаки», так и все друг другу - «страдальцы».
Помянутые в песне окрестности Безбожного переулка задолго до появления там Окуджавы были порушены и до не узнаваемости перекроены «оккупантами». Например, дом, соседствующий с моим, стоял на месте разрушенной и срытой церкви. Кирпичных гигантов (в одном из которых как раз и жил Окуджава) водрузили на месте уютных двухэтажных домиков. А от больницы, построенной когда-то графом Орловом-Давыдовым (в честь которого - переулок), остались только флигель и фреска с изображением святой Ольги. Хотя пустырь возле бывшей больницы по-прежнему называли «Ольгинкой».
Поэтому состояние человека, чей дом не просто порушен, а продолжает рушиться непрерывно, оказалось до боли близко и обитателям Безбожного переулка (ныне - Протопоповского). Окуджавские «чужаки» и «чужие лица», в итоге, никак не принимались на свой счет.
Получалось, что это - про нас про всех, про утраченную каждым родину. И одновременно - про нематериальность родины. Про загадочность тех мест, о которых теперь нужно долго и трудно вспоминать, чтобы понять наконец-то: «кто мы такие» и «откуда мы вышли».
Есть, конечно, прямо в песне небольшая подсказка:
Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.
«Роза» и «крест» - слишком значимые в культуре символы, как, впрочем, и образ вечного странника («эмигрант с Арбата»).
Но не будем торопиться. Лучше оглядеться по сторонам… Может, станут разборчивее черточки на камне.
-------------------------------------------------------
(продолжение следует)
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
В ранней юности, мне казалось, что «гении» - это лишь вдалеке живущие классики, обернувшиеся книжками: Пушкин, Лермонтов, Гоголь… далее по списку. А современники, обитающие по соседству, объединенные с нами общим бытом, вряд ли могут на это звание претендовать. Ведь гений, думалось мне, он же, прежде всего, - проводник: в глубину времени, в пространство всечеловеческого опыта. А мера «всечеловечности» выясняется с годами, десятилетиями, столетиями… И пока не подтвердилось, не выяснилось, не узаконено «давностью лет», вряд ли можно с уверенностью говорить об универсальности чьего-то взгляда.
Так мне казалось. Потому что в ту пору, на исходе 1970-х, я еще не понимала, что все растет одновременно - раскидистое дерево, осенившее окрестности, густая тень от этого дерева и упавшее в землю семечко, незаметное глазу.
При этом ровно тогда же - на рубеже 1980-х само переплетение гениальности с обыденностью стало для меня вполне будничным фактом. По стечению обстоятельств… Просто потому, что моей «малой родиной» оказался район Мещанских улиц (точнее, противоположная им сторона проспекта Мира). Скромный пятачок из нескольких дворов - на перекрестке дорог, ведущих к «трем вокзалам». Одной из его границ был увековеченный в известной песне Окуджавы Безбожный переулок. По неумолимой исторической логике переулок теперь, естественно, называется Протоповским (восстановили дореволюционное название).
Именно на этом островке, отграниченном с четырех сторон проспектом Мира, Безбожным/Протопоповским, Орлово-Давыдовским переулком (названным еще до революции в честь графа Орлова-Давыдова, а потом так и не переименованным), а с другого боку - Переяславской улицей, я и прожила с рождения до 36 лет… И даже сейчас, разумеется, могу обойти его с закрытыми глазами.
Так что мой интерес к авторской песне с самого начала был окрашен интимным, родственным чувством. Во-первых, благодаря В.Высоцкому:
«Но родился и жил я и выжил,
Дом на Первой Мещанской в конце…».
Учитывая, к тому же, трогательную подробность, что и на свет-то мне довелось появиться в том же самом родильном доме, что и В.С. - на Третьей Мещанской улице (впоследствии - улица Щепкина), его «Баллада о детстве» воспринималась почти как местный фольклор. Спустя десятки лет в общей атмосфере Мещанских улиц мало что изменилось… Правда, моя коммуналка больше навевала ассоциаций с миром Ильфа и Петрова, чем с благородными героями Высоцкого (к примеру, Евдоким Кириллычем и Кисей Моисеевной). Но в целом мир был абсолютно тот самый - нелепый и узнаваемый.
А вот Окуджава увидел мою «малую родину» с совершенно противоположной точки зрения:
***
Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Кругом чужие лица, враждебные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.
Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.
Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке,
и в те, когда-то мною обжитые края,
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.
Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.
Но, несмотря на неприглядный образ собственного района, мы гордились этой песней и были счастливы. Мы - это более-менее «интеллигентные» обитатели Безбожного переулка и его окрестностей… Образовательный статус здесь помянут лишь потому, что иные жители тех мест просто не знали, кто такой Окуджава и что он о них написал. Но те, кто знали, - гордились…
И даже сейчас любопытно понять - почему? Неужели настолько лестно было оказаться «увековеченным»? И не сродни ли то чувство процарапанному на коре дерева или на перилах беседки «здесь был Вася»? Ведь окуджавская песенка стала для нас чем-то вроде «национального гимна» (особенно когда она вышла на большом виниловом диске Б.О., в числе прочих).
Радость и гордость местных обитателей кажется едва ли не смиренной, учитывая, что «кругом чужие лица, враждебные места» было сказано именно о нас. «Хоть сауна напротив, да фауна не та» - о банях в Астраханском. География точна, ничего не скажешь… И каждая строчка песни доказывала, что привычные нам с рождения, обжитые и теплые места увидены взглядом жестким и неподкупным.
Из-за всех этих географических переплетений образ Булата Окуджавы теперь для меня двоится.
Я никогда не видела его на сцене, на творческом вечере или концерте. А вот в лифте, на выходе из метро или по дороге к булочной - пожалуйста. Моя одноклассница жила в одном доме с Окуджавой (на два этажа ниже), и я часто к ней захаживала. А дорога к булочной или к метро была всего одна - по Безбожному переулку (ныне Протопоповскому).
Поэтому мне доводилось видеть Окуджаву не совсем в обычном ракурсе - когда он не предполагал, что его хоть кто-то видит. Я ведь не была в тот момент ни зрителем на концерте, ни гостем, ни собеседником… Так - несуществующий «человек из толпы». Но благодаря этой сверхвыгодной позиции могла наблюдать за мэтром не в момент его общения с кем-то, а в момент одиночества (или, как иногда говорят, «публичного одиночества», когда человек бредет сквозь толпу, вообще не думая об окружающих).
Мне кажется, впечатление «инобытия», исходящее от Окуджавы, его поглощенность внутренним диалогом, впечатление «магического круга», отгородившего Б.О. от других людей, в толпе чувствовались острее. Его не скрывала уже никакая завеса - вроде общения со зрителем, ответов на вопросы и пр. Хотя в такие моменты меня всегда поражала невозмутимость других прохожих… От Окуджавы, пока он брел от метро к дому (а я глазела ему вслед), шла энергия инопланетянина. Но большинство встречных людей на нее никак не реагировало.
Теперь-то я думаю, что дело вовсе не в их бесчувственности. Скорее - в привычке к обитанию в «аномальной зоне»… Тут уже не район Безбожного переулка имею в виду, а Россию в широком смысле. Когда аномалия громоздится на аномалию, а нескончаемая цепь аномального теряется в недрах истории, то «пришельцем» больше - «пришельцем» меньше, кажется уже не таким важным. Чувствительность притупляется.
Впрочем, все тонкости отношений с «чужеземцами», воссозданные в окуджавской песне, убеждают, что, в итоге, в этой роли может оказаться любой (по аналогии с «у нас героем становится любой» (с)). В самой песне местные аборигены для приезжего - «чужаки», «иностранцы».
Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.
Но и обитатели его родных мест для героя песни, извиняюсь за выражение, - «понаехавшие». Они не понимают ни сути, ни природы того, с чем им пришлось столкнуться.
Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Эта развилка в песне напоминает сказочный, мифологический камень, на котором написано: «Направо пойдешь… налево пойдешь…». А заодно и Окуджавский образ - название песни: «надпись на камне». Но точно такая же развилка неизбежна и на уровне толкования.
Например, можно поговорить о специфике «острова» и «одиночества в толпе». О том, что «московскость» во многом складывается из ощущения надежности, которую обретаешь в толпе. В каком-то смысле толпа гарантирует твою «обыкновенность», защищает от вторжения (что взять с прохожего, если он - не один и не в диком лесу, и не перед выбором «кошелек или жизнь?»). А уже под покровом «обыкновенности» можно быть каким угодно, вынашивать самые радикальные замыслы.
Другая грань «московскости» - это жизнеощущение «острова» (при всей кажущейся материковости города). Каждый отдельный район остро сознает свою автономность. Родившись в старой части Москвы, с раннего детства приобретаешь чувство, что на той стороне улицы - как на том берегу реки, - живут «чужие». Они уже - «каланчевские», а вовсе не «орлово-давыдовские». С ними можно дружить и ходить в гости, но их самосознание - иное, определяется иным пятачком земли… У них - свое единство, а у нас - свое.
Тут проявляется отнюдь не враждебность, а инстинктивное понимание того, до какой степени психологию человека определяет клочок земли, на котором он родился. И даже не понимание, а прямо-таки твердое знание… А вместе с ним и полузвериное угадывание - не подладишься к чужаку, не выживешь. «Стенка на стенку…». И спасительный вывод: «ребята, давайте жить дружно!» (кажется, почти в то время и мульт про кота Леопольда появился).
И вот в этом архаичном пространстве появляется Окуджава, для которого «чужаки» - вообще все: и мы, «астраханские» и «орлово-давыдовские», и те - «новоарбатские». И в голове слушателей песни начинает зарождаться смутное представление - или воспоминание? - о небесной родине. О своей принадлежности родине, которая живет внутри, в душе, в прапамяти - и просто в памяти… О том хрупком душевном сокровище, которое символизирует роза:
Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке,
и в те, когда-то мною обжитые края,
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.
Однако надпись на камне: «направо пойдешь… налево пойдешь…» напоминает посмотреть и в другую сторону. Как все друг другу - «чужаки», так и все друг другу - «страдальцы».
Помянутые в песне окрестности Безбожного переулка задолго до появления там Окуджавы были порушены и до не узнаваемости перекроены «оккупантами». Например, дом, соседствующий с моим, стоял на месте разрушенной и срытой церкви. Кирпичных гигантов (в одном из которых как раз и жил Окуджава) водрузили на месте уютных двухэтажных домиков. А от больницы, построенной когда-то графом Орловом-Давыдовым (в честь которого - переулок), остались только флигель и фреска с изображением святой Ольги. Хотя пустырь возле бывшей больницы по-прежнему называли «Ольгинкой».
Поэтому состояние человека, чей дом не просто порушен, а продолжает рушиться непрерывно, оказалось до боли близко и обитателям Безбожного переулка (ныне - Протопоповского). Окуджавские «чужаки» и «чужие лица», в итоге, никак не принимались на свой счет.
Получалось, что это - про нас про всех, про утраченную каждым родину. И одновременно - про нематериальность родины. Про загадочность тех мест, о которых теперь нужно долго и трудно вспоминать, чтобы понять наконец-то: «кто мы такие» и «откуда мы вышли».
Есть, конечно, прямо в песне небольшая подсказка:
Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.
«Роза» и «крест» - слишком значимые в культуре символы, как, впрочем, и образ вечного странника («эмигрант с Арбата»).
Но не будем торопиться. Лучше оглядеться по сторонам… Может, станут разборчивее черточки на камне.
-------------------------------------------------------
(продолжение следует)