Владея пространством и временем
...Нет, это не Мандельштам опять:
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный...
Опять сегодня - папин день рождения, одиннадцатый посмертный: сегодня ему исполнилось бы 89 лет, а умер он в 78 с половиной...
Я нашла в своих бумагах тот самый клочок с адресом, куда я должна была по просьбе папы - фактически с его смертного одра - отправить повторно его статью по теории Вселенной:
И снова «шла в комнату» - и оказалась в другой, и снова лучшей: я решила постепенно сканировать папины научные рукописи и поместить на его сайт, где уже есть «машинописные» ПДФки отдельных статей, а обнаружила... его мемуары, которые он, оказывается, начал писать в 1987 году!
Я об этом не знала, как не знала, скорее всего, и мама, иначе она сказала бы мне. И они десять лет смирно лежали в одной из «кожаных» папок «портфельного типа» (с такой же металлической застёжкой, как у портфелей времён моего детства), дожидаясь своего часа...
Вот их-то я и начну публиковать в первую очередь!
Чуть попозже - по порядку, а пока что несколько фрагментов - подарков общего звёздного неба: я никогда не спрашивала у родителей, как они познакомились, но конечно же хотела узнать потом, когда спросить было уже не у кого, - как и узнать фамилию самой близкой маминой подруги Воли, в замужестве Зубко (Харченко! Волина девичья фамилия была Харченко!), - папа исполнил оба моих молчаливых запроса к пространству-времени...).
Самое начало:
27 окт. 1987 г.
По природе своей я наивен, честен [что подтверждает авторская правка: сравнительно], скромен и застенчив, хотя и не лишён болезненного честолюбия и эгоизма.
Чрезмерная замкнутость и математический склад ума, способствовавший мне без труда постигать все науки, основанные на логическом и абстрактном мышлении, которые для большинства учащихся или студентов, словно китайские иероглифы, были слишком трудны, накладывали на меня клеймо гордеца, лишённого общительности по причине заносчивости.
И, хотя последнее не было причиной моей нелюдимости, мои выдающиеся способности сыграли не последнюю роль в формировании моего характера.
Ещё до войны, когда в 1935 году меня зачислили в первый класс Макеевской средней школы № 2, выявилось, что я - самый примерный и умный мальчик, отличник учёбы, паинька.
Во всех классах, в которые я переходил обязательно с похвальными листами, меня всегда избирали председателем совета отряда или старостой класса, хотя я никакой общественной работы не выполнял. Мне было приятно, что я самый лучший ученик, что меня хвалят, что лучше меня не только в классе, но и на свете нет никого.
Учёба в вечерней школе после войны, а затем студенческие годы в институте, где меня хвалили и даже превозносили за хорошие знания и прилежание, развивали во мне честолюбие и эгоизм. Но наивность, робость и застенчивость не исчезли даже тогда, когда я после окончания института работал в Псковской области главным инженером МТС.
26-летний холостяк-инженер, переживший две голодовки и лишения в годы войны и не имевший ни гроша в кармане, вдруг заполучил деньги, уважение и почёт, так как на весь Печерский район один был инженером-механиком с высшим образованием, не устоял против соблазнов Сатаны, пристрастился к спиртному и научился курить.
Здесь я делаю паузу (продолжу набирать текст целиком и по порядку в другие дни) и перехожу к истории знакомства моих родителей.
Но скажу, что папе моему удалось победить сатану с его соблазнами: в 1969 году он бросил эти два занятия (алкоголь и курение) навсегда: с этого времени и до самой смерти 21 марта 2006 года - ни капли спиртного (даже слабоалкогольных шипучек, сидра, домашних вин и настоек, не говоря о пиве) и ни одной сигареты!
Когда врачи скорой приехали забирать его в больницу с сильнейшим инфарктом (трансмуральным, фактически сердце разорвалось на две части), папа был в приподнятом настроении (очевидно, от болевого и/или психологического шока) и отказывался лечь на носилки, не желая обременять санитаров и предлагая спуститься с четвёртого этажа на своих ногах - мотивируя тем, что у него есть палочка (в старости левая нога в коленном суставе развернулась у него внутрь - к правой ноге носком, под углом в девяносто градусов), и он потихоньку спустится по лестнице сам, а уж внизу сядет в санитарную машину, - врачи изумлённо спросили, не является ли причиной такой бодрости духа и веселья употреблённый им накануне алкоголь?
Папа гордо ответствовал: что вы! я уже 37 лет не держал во рту ни капли спиртного - и столько же лет я не курю!
Начало учёбы в институте, знакомство с мамой и предшествующие ему и дальнейшие муки влюблённого сердца:
В августе 1948 года я успешно сдал экзамены и был зачислен студентом в Азово-Черноморский институт механизации сельского хозяйства.
Студенческие годы - это самые счастливые годы в моей жизни. После экзаменов за первый семестр обнаружилось, что я - отличник и мне назначена повышенная стипендия. Размер стипендии на 1-м курсе 220 рублей в то время соответствовал нынешним [1987 год] 22 рублям, а мне назначили 250. Сто рублей, присылаемые ежемесячно отцом, дополняли мой бюджет и обеспечивали мне полуголодное существование.
Институт, основанный в годы 1-й пятилетки, располагался в посёлке Зерновом (ныне Зерноград) Ростовской области и был культурным центром не только учащейся, но и всей молодёжи посёлка. Здесь организовывались выступления художественной самодеятельности и профессиональных артистов, а особой популярностью пользовались вечера танцев под радиолу с усилителями. Юноши и девушки, нежно прижимаясь к талии или робко кладя руку на плечо партнёра, плавно скользили по кругу, заглядывая в глаза друг другу, алея и смущаясь, говорили ласковые слова и знакомились. Такие знакомства часто приводили к длительной дружбе или браку, и молодые люди с нетерпением ждали субботы и воскресенья, желая в танцах посмотреть на людей и себя показать. Тогда не было телевидения - этого врага коллективизма, вводящего в мир увлекательного и интересного без необходимости живого общения с себе подобными. Молодые люди тянулись друг к другу, к обществу, стремясь при общении расширить свой кругозор, познания или что-то дать обществу. Кроме того, физиологическая потребность в общении женщины с мужчиной усиливала их тяготение к коллективу, населённому родственным и противоположным полом, и потому ни один юноша и ни одна девушка без коллектива обойтись не могли.
Я аккуратно посещал вечера танцев, присматривался к девушкам и однажды увидел такую, что была краше Таи и прекраснее Жанны.
<...>
[Здесь и далее (и ранее, где говорилось о Тае и Жанне) купюры мои - всё будет восстановлено в общем файле, сейчас же нас интересует только история знакомства с мамой.]
Вадим в августе собрался ехать в г. Мелитополь поступать в институт механизации сельского хозяйства <...>.
В сентябре 1949 года я, студент 2-го курса в Зернограде, целиком и полностью был погружён в изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, прочёл все философские труды Энгельса, Ленина и познакомился с мировоззрением Канта.
Однажды преподаватель «Основ марксизма-ленинизма» на лекции, объясняя различия между материализмом и идеализмом, спросил меня: «Вот вы, молодой человек, скажите, кто такой Беркли?». Я ответил, что это английский епископ-философ, основоположник субъективного идеализма. Преподаватель не ожидал правильного ответа, полагая, что никто из студентов об этом не читал, и очень тому удивился, а я приобрёл у однокурсников ещё большую зависть.
В нашей группе, да и, пожалуй, на всём 2-м курсе факультета механизации, не было студента, лучше меня разбирающегося в математике и сопротивлении материалов. Трудные задачи по «Сопротивлению материалов» я решал для всех, и Фёдор Семёнович Белоусов, преподаватель этой науки, догадался об этом. Однажды я решил задачу неправильно. Все списали у меня неправильное решение и пришли к Фёдору Семёновичу за зачётом. Фёдор Семёнович посмотрел мою тетрадь, поставил мне зачёт, а всех остальных прогнал. Меня же прямо на лекции, читая её для всего курса, предупредил, что поставит мне двойку, если я буду продолжать давать студентам возможность списывать решения задач. Тогда я стал решать задачи двумя-тремя вариантами и на некоторое время ввёл в заблуждение Фёдора Семёновича, но мои подопечные так плавали в этой науке, что ему нетрудно было меня разоблачить. А как он отомстил мне за это! Мне и теперь вспоминать о том стыдно.
[Набирая этот текст, я умирала от смеха, потому что все эти истории - обо мне: только не задачи по сопромату, а диктанты все списывали у меня, садясь плотной группой вокруг и прислушиваясь к моему громкому шёпоту: запятая, тире, два Н, одно Н, «не» раздельно, «не» слитно, - и не философ Беркли, а Экклезиаст, и зачёт не по-вороньи, а по-соловьиному тоже у меня был... Да и то сказать - родственнички!..]
Вадим из Мелитополя прислал мне восторженное письмо. Город ему понравился, институт тоже.
Мелитополь. Сквер около кинотеатра имени Свердлова. Фотооткрытка 1958 г.
Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства в 1987 году
Он предлагал мне оформить перевод в его институт, где бы мы могли вместе ходить на занятия и жить под одной крышей. Я колебался. Посёлок Зерновой был грязным и дурно пахнущим, но в нём жила Валя Краснокутская [та, что была краше Таи и Жанны и на которой мы сделали купюру выше по тексту]. Мелитополь - настоящий город, где живёт мой друг, но в нём нет Вали. А Валя всё сильнее и сильнее западала мне в душу, и я решился дождаться новогоднего бал-маскарада и объясниться с нею в любви. Первый семестр пролетел как птица, новогодний праздник наступил. На вечер танцев я шёл с сильно бьющимся сердцем и войдя в вестибюль второго этажа, где пары уже танцевали вальс, стал взглядом отыскивать милую Валю. Я представил себе, как подхожу к ней, приглашаю на танец и нежно шепчу ей слова любви и слышу в ответ: «Я тоже давно люблю вас». В груди стало сладко, тепло. И вдруг я увидел Валю: она была в белом платье, без маски. Её синие глаза прожгли меня, как термит броню, а сердце у меня внутри оборвалось! Я задохнулся. Валя танцевала с молодым лётчиком-лейтенантом, не обращая на меня никакого внимания, разгорячённая и красивая, нежно заглядывала в его глаза и мило улыбалась. Весь вечер я простоял на одном месте, не станцевав ни одного танца, и шёл следом за Валей и лейтенантом до тех пор, пока они не вошли в дом, где жила Валя.
У меня было такое состояние души, словно меня погрузили в яму с нечистотами и я стал хлебать эту противную жижу, не питая никаких надежд на спасение.
Я всей душой возненавидел этого лейтенанта. Он был слишком подвижный, вертлявый и, как мне показалось, заносчивый.
Невысокий и худой, он, как мальчишка, вертел головкой, резко оглядываясь, словно за ним гнались, и что-то рассказывал Вале. Броская форма лётного офицера делала его красивым, и я страдал от ревности, завидовал ему и негодовал. И не напрасно. Позже выяснилось, что он стал мужем Вале, но не надолго. Но тогда я о том не знал.
Экзамены сдавал я с больной душой и туманной головой, как автомат. Раньше отличная оценка приятно щекотала мне нервы, обострённое самолюбие не позволяло мириться с худшими, но теперь мне было всё равно.
На экзамене по сопромату, выводя формулу двойного изгиба, я запутался и не сумел довести до конца её доказательство.
Фёдор Семёнович укоризненно посмотрел на меня и сказал:
- Нужно было меньше тратить времени на порчу сокурсников, а больше уделять его изучению плохо усвоенного материала. Вам следует поставить удовлетворительно.
Даже хорошо мне представлялось убийственной оценкой. Ещё в школе, когда в первый раз мне поставили четвёрку, целый день ходил я словно в воду опущенный и долго не мог привыкнуть, что теперь я не отличник.
Посредственная оценка не укладывалась в моём мозгу, но я безразлично заявил: «Ставьте, Фёдор Семёнович».
Преподаватель внимательно посмотрел на меня, взял мою зачётку и отчётливо вывел в ней: «отлично». Я тупо посмотрел в неё, ни слова не сказал, даже не поблагодарил его, спрятал зачётку и вышел. Мне так стало стыдно и неловко, что лучше бы сквозь землю провалиться, но не смотреть в глаза Фёдору Семёновичу. Лучше бы он поставил мне посредственную оценку и я попросил бы у декана разрешения на пересдачу, но он отрезал мне путь к законной реабилитации. Фёдор Семёнович понял, что со мною произошла случайная оплошность, что пройденный материал я знаю, и с чистой совестью поставил высокую оценку, но мне было не по себе. Казалось, что мне подали милостыню.
Жили мы в общежитии на 3-м этаже в комнате вдвоём с нашим комсоргом группы Колей Умрихиным. Коля был мастак в поварском искусстве и варил вкусную вермишель или картошку. Наевшись после занятий, мы отдыхали: снимали свои ботинки и носки, причём носки рядом с ботинками ставили в угол и они, как сапоги, стояли до утра, пока мы их не надевали снова. Дух от них распространялся такой, что мы и сами крутили носами, но постирать их своевременно не догадывались.
[Прям как в анекдоте про Василия Ивановича и Петьку! Однако я помню своего отца уже как архичистюлю, который сам стирал себе трусы и носки ежедневно и мылся под душем или в ванне несколько раз в день, - и не помню от него ни запаха пота, ни запаха грязных носков - он тщательно смазывал ступни какими-то антибактериальными мазями.]
Вадим упорно звал меня в Мелитополь. Теперь ничто не удерживало меня в Зернограде, и я стал продумывать, как осуществить переезд. После экзаменов за 2-й курс я подал заявление директору с просьбой отчислить меня из института в связи с переходом на заочное обучение и сразу же переслал документы в Мелитополь. Меня зачислили на 3-й курс, и осенью мы с Вадимом уже жили на квартире у Ивана Николаевича и Марии Александровны Картавцевых вместе с Эдиком Антоновым, Сашей Першиным [не уверена, что разобрала слишком мелко и тесно написанное в конце строки] и Юрой Минаевым.
Мелитополь по сравнению с Зерноградом был настоящим городом, хотя в то время в нём проживало не более 70 тыс. человек. Здесь были многоэтажные дома, драматический театр и три кинотеатра; ликёро-водочный, консервный и моторный заводы, а также станкостроительный и авторемонтный.
Проспект им. Карла Маркса, Карла Либкнехта и ул. им. Сталина были заасфальтированы, остальные улицы и переулки изобиловали песчаными дорогами и тротуарами. Репатриированные немцы прокладывали автомагистраль «Москва-Симферополь» по проспекту им. Богдана Хмельницкого, на котором был расположен институт, и вселяли в нас надежду, что скоро мы избавимся от хрустящего песка на зубах во время занятий, который проникал в аудитории через большие щели в окнах при слабом дуновении ветерка. Многие дома были в строительных лесах, в том числе и главный корпус института.
Мы занимались в малом корпусе и в небольшой части главного, испытывая тесноту и большие неудобства. Но учились прилежно и добросовестно.
На улице им. Воровского, где мы с Вадимом снимали углы в частном доме Картавцевых, как в Каракумах, при ветрах образовывались небольшие дюны и нам нелегко было пробираться по ним до института. Но это всё-таки был город! На окраине его располагался чудесный парк, красотой и размерами не уступающий некоторым московским. В нём был летний кинотеатр и большая танцевальная площадка. Красивые аллеи из утрамбованного гранита, обсаженные декоративными кустарниками, делили парк на секторы, в которых центральными объектами служили игровые пункты, буфеты или пивные ларьки. Роскошные клёны, тополя и акации весной и летом источали нежный аромат своих цветов, всю ночь напролёт звонкоголосые соловьи упражнялись в искусстве издавать замысловатые трели, а ласковый шелест ветвей и листьев засыпающих деревьев воскрешал в памяти самые приятные воспоминания прошедшего. Осенью соловьи молчали, деревья и кустарники готовились к зимнему отдыху и в душу западала затаённая грусть. Мы с Вадимом ходили бобылями, никак не могли подобрать себе девушек: ни одна не нравилась. Я попытался было поухаживать за соседской дочерью Тамарой Беликовой [кажется, так], учащейся медтехникума, но влюбиться в неё не смог. Тамара была среднего роста, светловолосая с светло-голубыми глазами, казалось в моём вкусе, но не вызывала во мне того трепетного чувства робкого обожания, которое я испытывал при встрече с Валей Краснокутской или с Таей.
Моя душа желала любви высокой к необыкновенной девушке, а Тамара была самая обыкновенная.
Коля Умрихин на моё письмо с просьбой разузнать всё о Вале Краснокутской сообщил, что с мужем она разошлась и ходит в институт на танцы. Я быстро состряпал пространное послание с уверениями в любви к ней и предложением руки и сердца, вложил туда свою фотографию и отправил его в Зерноград.
К моему удивлению и неописуемой радости, я получил ответ: «Если бы не фотокарточка, - писала Валя, - я бы не могла догадаться, от кого это письмо. Теперь я Вас припоминаю и хочу Вам сказать, что чувства возникают и отмирают. И у Вас это пройдёт. Я не свободна и потому прошу меня забыть и не писать». Письмо меня огорчило. Все надежды рухнули. Нужно искать девушку в Мелитополе.
Вадим завязывал знакомства то с одной, то с другой стайкой девушек и вводил меня в их круг, но ни он ни я так и не смогли ни в кого влюбиться. На практику после 3-го курса послали меня на завод Россельмаш. Так я в 3-й раз оказался в Ростове-на-Дону. До станции Верблюд, что в Зернограде, от Ростова всего 70 км, и я поездом сразу же поехал туда. В институте ещё шли занятия, и в субботний вечер танцы были в полном разгаре. Мы с Колей Умрихиным немного постояли, осмотрелись и увидели Валю, танцующую с каким-то студентом. Сердце моё сильно забилось. Я пробрался к тому месту, где остановились Валя и студент после окончания танца, и попросил Валю отойти в сторонку. Валя не сопротивлялась, но предупредила, что далеко со мною не пойдёт. Мы отошли подальше от танцующих, и я сказал: «То, что я вам писал, - всё правда. Я люблю вас давно, но не смел объясниться, и вы вышли замуж. Когда я узнал, что вы свободны, во мне зародились надежды на счастье, но письмом своим вы его разрушили. Могу ли я на что-либо надеяться?». - «Мы плохо знаем друг друга, - ответила Валя. - Любовь - сложное чувство. Мечты и действительность часто не совпадают. Я любила мужа. Нужно время, чтобы разлюбить его. Я ничего сказать вам не могу». На этом и окончился наш разговор. Я переночевал у Коли Умрихина и утром, перед отъездом в Ростов, вышел на грязекирпичный тротуар, по которому Валя ходила в школу, и дождался её.
После моей бессонной ночи Валя показалась мне не такой неземной и недосягаемой, которая жила в моём воображении. Я уже не робел и не краснел, а нормально разговаривал с нею о каких-то пустяках и ни словом не обмолвился о любви.
Это было моё последнее свидание с нею. Больше в Зерноград я никогда не приезжал, но он долго мне снился даже тогда, когда я был человеком семейным и счастливым.
Продолжение здесь.
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный...
Опять сегодня - папин день рождения, одиннадцатый посмертный: сегодня ему исполнилось бы 89 лет, а умер он в 78 с половиной...
Я нашла в своих бумагах тот самый клочок с адресом, куда я должна была по просьбе папы - фактически с его смертного одра - отправить повторно его статью по теории Вселенной:
И снова «шла в комнату» - и оказалась в другой, и снова лучшей: я решила постепенно сканировать папины научные рукописи и поместить на его сайт, где уже есть «машинописные» ПДФки отдельных статей, а обнаружила... его мемуары, которые он, оказывается, начал писать в 1987 году!
Я об этом не знала, как не знала, скорее всего, и мама, иначе она сказала бы мне. И они десять лет смирно лежали в одной из «кожаных» папок «портфельного типа» (с такой же металлической застёжкой, как у портфелей времён моего детства), дожидаясь своего часа...
Вот их-то я и начну публиковать в первую очередь!
Чуть попозже - по порядку, а пока что несколько фрагментов - подарков общего звёздного неба: я никогда не спрашивала у родителей, как они познакомились, но конечно же хотела узнать потом, когда спросить было уже не у кого, - как и узнать фамилию самой близкой маминой подруги Воли, в замужестве Зубко (Харченко! Волина девичья фамилия была Харченко!), - папа исполнил оба моих молчаливых запроса к пространству-времени...).
Самое начало:
27 окт. 1987 г.
По природе своей я наивен, честен [что подтверждает авторская правка: сравнительно], скромен и застенчив, хотя и не лишён болезненного честолюбия и эгоизма.
Чрезмерная замкнутость и математический склад ума, способствовавший мне без труда постигать все науки, основанные на логическом и абстрактном мышлении, которые для большинства учащихся или студентов, словно китайские иероглифы, были слишком трудны, накладывали на меня клеймо гордеца, лишённого общительности по причине заносчивости.
И, хотя последнее не было причиной моей нелюдимости, мои выдающиеся способности сыграли не последнюю роль в формировании моего характера.
Ещё до войны, когда в 1935 году меня зачислили в первый класс Макеевской средней школы № 2, выявилось, что я - самый примерный и умный мальчик, отличник учёбы, паинька.
Во всех классах, в которые я переходил обязательно с похвальными листами, меня всегда избирали председателем совета отряда или старостой класса, хотя я никакой общественной работы не выполнял. Мне было приятно, что я самый лучший ученик, что меня хвалят, что лучше меня не только в классе, но и на свете нет никого.
Учёба в вечерней школе после войны, а затем студенческие годы в институте, где меня хвалили и даже превозносили за хорошие знания и прилежание, развивали во мне честолюбие и эгоизм. Но наивность, робость и застенчивость не исчезли даже тогда, когда я после окончания института работал в Псковской области главным инженером МТС.
26-летний холостяк-инженер, переживший две голодовки и лишения в годы войны и не имевший ни гроша в кармане, вдруг заполучил деньги, уважение и почёт, так как на весь Печерский район один был инженером-механиком с высшим образованием, не устоял против соблазнов Сатаны, пристрастился к спиртному и научился курить.
Здесь я делаю паузу (продолжу набирать текст целиком и по порядку в другие дни) и перехожу к истории знакомства моих родителей.
Но скажу, что папе моему удалось победить сатану с его соблазнами: в 1969 году он бросил эти два занятия (алкоголь и курение) навсегда: с этого времени и до самой смерти 21 марта 2006 года - ни капли спиртного (даже слабоалкогольных шипучек, сидра, домашних вин и настоек, не говоря о пиве) и ни одной сигареты!
Когда врачи скорой приехали забирать его в больницу с сильнейшим инфарктом (трансмуральным, фактически сердце разорвалось на две части), папа был в приподнятом настроении (очевидно, от болевого и/или психологического шока) и отказывался лечь на носилки, не желая обременять санитаров и предлагая спуститься с четвёртого этажа на своих ногах - мотивируя тем, что у него есть палочка (в старости левая нога в коленном суставе развернулась у него внутрь - к правой ноге носком, под углом в девяносто градусов), и он потихоньку спустится по лестнице сам, а уж внизу сядет в санитарную машину, - врачи изумлённо спросили, не является ли причиной такой бодрости духа и веселья употреблённый им накануне алкоголь?
Папа гордо ответствовал: что вы! я уже 37 лет не держал во рту ни капли спиртного - и столько же лет я не курю!
Начало учёбы в институте, знакомство с мамой и предшествующие ему и дальнейшие муки влюблённого сердца:
В августе 1948 года я успешно сдал экзамены и был зачислен студентом в Азово-Черноморский институт механизации сельского хозяйства.
Студенческие годы - это самые счастливые годы в моей жизни. После экзаменов за первый семестр обнаружилось, что я - отличник и мне назначена повышенная стипендия. Размер стипендии на 1-м курсе 220 рублей в то время соответствовал нынешним [1987 год] 22 рублям, а мне назначили 250. Сто рублей, присылаемые ежемесячно отцом, дополняли мой бюджет и обеспечивали мне полуголодное существование.
Институт, основанный в годы 1-й пятилетки, располагался в посёлке Зерновом (ныне Зерноград) Ростовской области и был культурным центром не только учащейся, но и всей молодёжи посёлка. Здесь организовывались выступления художественной самодеятельности и профессиональных артистов, а особой популярностью пользовались вечера танцев под радиолу с усилителями. Юноши и девушки, нежно прижимаясь к талии или робко кладя руку на плечо партнёра, плавно скользили по кругу, заглядывая в глаза друг другу, алея и смущаясь, говорили ласковые слова и знакомились. Такие знакомства часто приводили к длительной дружбе или браку, и молодые люди с нетерпением ждали субботы и воскресенья, желая в танцах посмотреть на людей и себя показать. Тогда не было телевидения - этого врага коллективизма, вводящего в мир увлекательного и интересного без необходимости живого общения с себе подобными. Молодые люди тянулись друг к другу, к обществу, стремясь при общении расширить свой кругозор, познания или что-то дать обществу. Кроме того, физиологическая потребность в общении женщины с мужчиной усиливала их тяготение к коллективу, населённому родственным и противоположным полом, и потому ни один юноша и ни одна девушка без коллектива обойтись не могли.
Я аккуратно посещал вечера танцев, присматривался к девушкам и однажды увидел такую, что была краше Таи и прекраснее Жанны.
<...>
[Здесь и далее (и ранее, где говорилось о Тае и Жанне) купюры мои - всё будет восстановлено в общем файле, сейчас же нас интересует только история знакомства с мамой.]
Вадим в августе собрался ехать в г. Мелитополь поступать в институт механизации сельского хозяйства <...>.
В сентябре 1949 года я, студент 2-го курса в Зернограде, целиком и полностью был погружён в изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, прочёл все философские труды Энгельса, Ленина и познакомился с мировоззрением Канта.
Однажды преподаватель «Основ марксизма-ленинизма» на лекции, объясняя различия между материализмом и идеализмом, спросил меня: «Вот вы, молодой человек, скажите, кто такой Беркли?». Я ответил, что это английский епископ-философ, основоположник субъективного идеализма. Преподаватель не ожидал правильного ответа, полагая, что никто из студентов об этом не читал, и очень тому удивился, а я приобрёл у однокурсников ещё большую зависть.
В нашей группе, да и, пожалуй, на всём 2-м курсе факультета механизации, не было студента, лучше меня разбирающегося в математике и сопротивлении материалов. Трудные задачи по «Сопротивлению материалов» я решал для всех, и Фёдор Семёнович Белоусов, преподаватель этой науки, догадался об этом. Однажды я решил задачу неправильно. Все списали у меня неправильное решение и пришли к Фёдору Семёновичу за зачётом. Фёдор Семёнович посмотрел мою тетрадь, поставил мне зачёт, а всех остальных прогнал. Меня же прямо на лекции, читая её для всего курса, предупредил, что поставит мне двойку, если я буду продолжать давать студентам возможность списывать решения задач. Тогда я стал решать задачи двумя-тремя вариантами и на некоторое время ввёл в заблуждение Фёдора Семёновича, но мои подопечные так плавали в этой науке, что ему нетрудно было меня разоблачить. А как он отомстил мне за это! Мне и теперь вспоминать о том стыдно.
[Набирая этот текст, я умирала от смеха, потому что все эти истории - обо мне: только не задачи по сопромату, а диктанты все списывали у меня, садясь плотной группой вокруг и прислушиваясь к моему громкому шёпоту: запятая, тире, два Н, одно Н, «не» раздельно, «не» слитно, - и не философ Беркли, а Экклезиаст, и зачёт не по-вороньи, а по-соловьиному тоже у меня был... Да и то сказать - родственнички!..]
Вадим из Мелитополя прислал мне восторженное письмо. Город ему понравился, институт тоже.
Мелитополь. Сквер около кинотеатра имени Свердлова. Фотооткрытка 1958 г.
Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства в 1987 году
Он предлагал мне оформить перевод в его институт, где бы мы могли вместе ходить на занятия и жить под одной крышей. Я колебался. Посёлок Зерновой был грязным и дурно пахнущим, но в нём жила Валя Краснокутская [та, что была краше Таи и Жанны и на которой мы сделали купюру выше по тексту]. Мелитополь - настоящий город, где живёт мой друг, но в нём нет Вали. А Валя всё сильнее и сильнее западала мне в душу, и я решился дождаться новогоднего бал-маскарада и объясниться с нею в любви. Первый семестр пролетел как птица, новогодний праздник наступил. На вечер танцев я шёл с сильно бьющимся сердцем и войдя в вестибюль второго этажа, где пары уже танцевали вальс, стал взглядом отыскивать милую Валю. Я представил себе, как подхожу к ней, приглашаю на танец и нежно шепчу ей слова любви и слышу в ответ: «Я тоже давно люблю вас». В груди стало сладко, тепло. И вдруг я увидел Валю: она была в белом платье, без маски. Её синие глаза прожгли меня, как термит броню, а сердце у меня внутри оборвалось! Я задохнулся. Валя танцевала с молодым лётчиком-лейтенантом, не обращая на меня никакого внимания, разгорячённая и красивая, нежно заглядывала в его глаза и мило улыбалась. Весь вечер я простоял на одном месте, не станцевав ни одного танца, и шёл следом за Валей и лейтенантом до тех пор, пока они не вошли в дом, где жила Валя.
У меня было такое состояние души, словно меня погрузили в яму с нечистотами и я стал хлебать эту противную жижу, не питая никаких надежд на спасение.
Я всей душой возненавидел этого лейтенанта. Он был слишком подвижный, вертлявый и, как мне показалось, заносчивый.
Невысокий и худой, он, как мальчишка, вертел головкой, резко оглядываясь, словно за ним гнались, и что-то рассказывал Вале. Броская форма лётного офицера делала его красивым, и я страдал от ревности, завидовал ему и негодовал. И не напрасно. Позже выяснилось, что он стал мужем Вале, но не надолго. Но тогда я о том не знал.
Экзамены сдавал я с больной душой и туманной головой, как автомат. Раньше отличная оценка приятно щекотала мне нервы, обострённое самолюбие не позволяло мириться с худшими, но теперь мне было всё равно.
На экзамене по сопромату, выводя формулу двойного изгиба, я запутался и не сумел довести до конца её доказательство.
Фёдор Семёнович укоризненно посмотрел на меня и сказал:
- Нужно было меньше тратить времени на порчу сокурсников, а больше уделять его изучению плохо усвоенного материала. Вам следует поставить удовлетворительно.
Даже хорошо мне представлялось убийственной оценкой. Ещё в школе, когда в первый раз мне поставили четвёрку, целый день ходил я словно в воду опущенный и долго не мог привыкнуть, что теперь я не отличник.
Посредственная оценка не укладывалась в моём мозгу, но я безразлично заявил: «Ставьте, Фёдор Семёнович».
Преподаватель внимательно посмотрел на меня, взял мою зачётку и отчётливо вывел в ней: «отлично». Я тупо посмотрел в неё, ни слова не сказал, даже не поблагодарил его, спрятал зачётку и вышел. Мне так стало стыдно и неловко, что лучше бы сквозь землю провалиться, но не смотреть в глаза Фёдору Семёновичу. Лучше бы он поставил мне посредственную оценку и я попросил бы у декана разрешения на пересдачу, но он отрезал мне путь к законной реабилитации. Фёдор Семёнович понял, что со мною произошла случайная оплошность, что пройденный материал я знаю, и с чистой совестью поставил высокую оценку, но мне было не по себе. Казалось, что мне подали милостыню.
Жили мы в общежитии на 3-м этаже в комнате вдвоём с нашим комсоргом группы Колей Умрихиным. Коля был мастак в поварском искусстве и варил вкусную вермишель или картошку. Наевшись после занятий, мы отдыхали: снимали свои ботинки и носки, причём носки рядом с ботинками ставили в угол и они, как сапоги, стояли до утра, пока мы их не надевали снова. Дух от них распространялся такой, что мы и сами крутили носами, но постирать их своевременно не догадывались.
[Прям как в анекдоте про Василия Ивановича и Петьку! Однако я помню своего отца уже как архичистюлю, который сам стирал себе трусы и носки ежедневно и мылся под душем или в ванне несколько раз в день, - и не помню от него ни запаха пота, ни запаха грязных носков - он тщательно смазывал ступни какими-то антибактериальными мазями.]
Вадим упорно звал меня в Мелитополь. Теперь ничто не удерживало меня в Зернограде, и я стал продумывать, как осуществить переезд. После экзаменов за 2-й курс я подал заявление директору с просьбой отчислить меня из института в связи с переходом на заочное обучение и сразу же переслал документы в Мелитополь. Меня зачислили на 3-й курс, и осенью мы с Вадимом уже жили на квартире у Ивана Николаевича и Марии Александровны Картавцевых вместе с Эдиком Антоновым, Сашей Першиным [не уверена, что разобрала слишком мелко и тесно написанное в конце строки] и Юрой Минаевым.
Мелитополь по сравнению с Зерноградом был настоящим городом, хотя в то время в нём проживало не более 70 тыс. человек. Здесь были многоэтажные дома, драматический театр и три кинотеатра; ликёро-водочный, консервный и моторный заводы, а также станкостроительный и авторемонтный.
Проспект им. Карла Маркса, Карла Либкнехта и ул. им. Сталина были заасфальтированы, остальные улицы и переулки изобиловали песчаными дорогами и тротуарами. Репатриированные немцы прокладывали автомагистраль «Москва-Симферополь» по проспекту им. Богдана Хмельницкого, на котором был расположен институт, и вселяли в нас надежду, что скоро мы избавимся от хрустящего песка на зубах во время занятий, который проникал в аудитории через большие щели в окнах при слабом дуновении ветерка. Многие дома были в строительных лесах, в том числе и главный корпус института.
Мы занимались в малом корпусе и в небольшой части главного, испытывая тесноту и большие неудобства. Но учились прилежно и добросовестно.
На улице им. Воровского, где мы с Вадимом снимали углы в частном доме Картавцевых, как в Каракумах, при ветрах образовывались небольшие дюны и нам нелегко было пробираться по ним до института. Но это всё-таки был город! На окраине его располагался чудесный парк, красотой и размерами не уступающий некоторым московским. В нём был летний кинотеатр и большая танцевальная площадка. Красивые аллеи из утрамбованного гранита, обсаженные декоративными кустарниками, делили парк на секторы, в которых центральными объектами служили игровые пункты, буфеты или пивные ларьки. Роскошные клёны, тополя и акации весной и летом источали нежный аромат своих цветов, всю ночь напролёт звонкоголосые соловьи упражнялись в искусстве издавать замысловатые трели, а ласковый шелест ветвей и листьев засыпающих деревьев воскрешал в памяти самые приятные воспоминания прошедшего. Осенью соловьи молчали, деревья и кустарники готовились к зимнему отдыху и в душу западала затаённая грусть. Мы с Вадимом ходили бобылями, никак не могли подобрать себе девушек: ни одна не нравилась. Я попытался было поухаживать за соседской дочерью Тамарой Беликовой [кажется, так], учащейся медтехникума, но влюбиться в неё не смог. Тамара была среднего роста, светловолосая с светло-голубыми глазами, казалось в моём вкусе, но не вызывала во мне того трепетного чувства робкого обожания, которое я испытывал при встрече с Валей Краснокутской или с Таей.
Моя душа желала любви высокой к необыкновенной девушке, а Тамара была самая обыкновенная.
Коля Умрихин на моё письмо с просьбой разузнать всё о Вале Краснокутской сообщил, что с мужем она разошлась и ходит в институт на танцы. Я быстро состряпал пространное послание с уверениями в любви к ней и предложением руки и сердца, вложил туда свою фотографию и отправил его в Зерноград.
К моему удивлению и неописуемой радости, я получил ответ: «Если бы не фотокарточка, - писала Валя, - я бы не могла догадаться, от кого это письмо. Теперь я Вас припоминаю и хочу Вам сказать, что чувства возникают и отмирают. И у Вас это пройдёт. Я не свободна и потому прошу меня забыть и не писать». Письмо меня огорчило. Все надежды рухнули. Нужно искать девушку в Мелитополе.
Вадим завязывал знакомства то с одной, то с другой стайкой девушек и вводил меня в их круг, но ни он ни я так и не смогли ни в кого влюбиться. На практику после 3-го курса послали меня на завод Россельмаш. Так я в 3-й раз оказался в Ростове-на-Дону. До станции Верблюд, что в Зернограде, от Ростова всего 70 км, и я поездом сразу же поехал туда. В институте ещё шли занятия, и в субботний вечер танцы были в полном разгаре. Мы с Колей Умрихиным немного постояли, осмотрелись и увидели Валю, танцующую с каким-то студентом. Сердце моё сильно забилось. Я пробрался к тому месту, где остановились Валя и студент после окончания танца, и попросил Валю отойти в сторонку. Валя не сопротивлялась, но предупредила, что далеко со мною не пойдёт. Мы отошли подальше от танцующих, и я сказал: «То, что я вам писал, - всё правда. Я люблю вас давно, но не смел объясниться, и вы вышли замуж. Когда я узнал, что вы свободны, во мне зародились надежды на счастье, но письмом своим вы его разрушили. Могу ли я на что-либо надеяться?». - «Мы плохо знаем друг друга, - ответила Валя. - Любовь - сложное чувство. Мечты и действительность часто не совпадают. Я любила мужа. Нужно время, чтобы разлюбить его. Я ничего сказать вам не могу». На этом и окончился наш разговор. Я переночевал у Коли Умрихина и утром, перед отъездом в Ростов, вышел на грязекирпичный тротуар, по которому Валя ходила в школу, и дождался её.
После моей бессонной ночи Валя показалась мне не такой неземной и недосягаемой, которая жила в моём воображении. Я уже не робел и не краснел, а нормально разговаривал с нею о каких-то пустяках и ни словом не обмолвился о любви.
Это было моё последнее свидание с нею. Больше в Зерноград я никогда не приезжал, но он долго мне снился даже тогда, когда я был человеком семейным и счастливым.
Продолжение здесь.
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.