Золотые рыбки,
или Я сижу поперёк прогресса
Вот уже и конец шёлкового пути показался: после школы идут лоскуты, многие из которых уже готовы, осталось шесть, а точнее - четыре, поскольку «родная речь - родной язык - родная земля» будут сшиты в один лоскут:
Кем быть?
Вхождение в социум
Золотые рыбки, или Я сижу поперёк прогресса
Игра в шашки
Плевок
О пользе опечаток
Время собирать
Родная речь
Родной язык
Родная земля
Дома моего детства
Домрайсад-2
Я на солнечном восходе
Не жизни жаль с томительным дыханьем
Город Nет
Правый конец мира, левый конец мира - и сад посредине
Наверное, в третьем классе, скорее всего осенью, я в очередной раз переболела воспалением лёгких.
Вечно и без того анемичная (привычный рефрен врачей и медсестёр при виде меня: что это она у вас такая бледненькая?), очевидно, в этот раз я представляла особо жалкое зрелище, - и потому однажды вечером к нам домой пришла нежданная гостья - детский врач из Нововасильевской больницы, расположенной неподалёку от моего главного домрайсада, тоже на Почтовой улице, но кварталом дальше, - осенённая прекрасной идеей отправить меня на оздоровление в туберкулёзный детский санаторий.
Я и всегда была географическим митрофанушкой, тем более в детстве, к тому же, наверное, память вытеснила травматические события, точнее название места, где они происходили, - но почему-то мне помнится, что санаторий находился в Винницкой области.
- Там и усиленное питание, - расписывала педиатриня прелести санатория, куда вдруг появилась «горящая путёвка», - и оздоровительные процедуры, и специальная гимнастика, и фрукты и соки...
- Поедешь? - спросила меня мама.
- Там и с детками познакомишься, и подлечишься, - продолжала прельщать врач, - там будут всякие интересные игры, кинофильмы...
- А можно будет взять с собой куклы и книги? - запросила гарантий я.
- Можно, конечно можно!
Самое настоящее путешествие, дальние странствия!
Интересное общество, игры, беседы, куклы и книги!
Сердце замирало в восторге от новизны...
Нет бы подумать не мне, но хоть маме (тоже прельщённой блестящими перспективами оздоровления ребёнка), какое могло быть «усиленное питание» сильнее того, которым питала меня мама дома, - спустя годы обсмеявшая свою вечную материнскую каторгу и дразнившая меня в моей взрослой жизни, воспроизводя наши ежедневные трёхразовые диалоги во времена моего детства:
- Дочечка, будешь котлетки (борщик, кашку, картошечку etc.)?
- Нет!..
- Ну попробуй хоть кусочек!
- Не хочу...
- Ну попробуй, немножко!
- Не хочу...
- Ну немножечко, ты капельку только откуси!.. Ну что? может, будешь?
- (Откусив капельку и распробовав) Да, буду...
(Мама дразнилась всю жизнь, переходя на мою тогдашнюю фонетику: бу́десь борщик? - неть! ну попо́дюй, немносько... - дя, бу́дю...)
Но нет, движимые великой мечтой, мы собрались в путь - с большим чемоданом, полным вещей, кукол и книг, - на целый месяц или на двадцать один день, - теперь уж не упомнить, потому что провела я в санатории ровно неделю.
Во-первых, абсолютно домашний, «не садиковский» ребёнок, я тут же затосковала по дому и слегла: у меня поднялась температура, и меня заперли в изоляторе - а скорее камере-одиночке: комнате с несколькими - пустующими - кроватями, разбитым окном, заткнутым подушкой, плохо отапливаемой (дело было зимой, наверное, в январе), без туалета - почему-то никто не подумал ни о том, чтобы показать мне, топографической кретинке от рождения, дорогу в туалет (наверное, потому, что он был на улице - дощатое строение на два или четыре отделения, для мальчиков и девочек), ни о том, чтобы поставить какую-то ёмкость для отправления нужд.
Во-вторых, мне, глотавшей по две толстых книги в день, выдали единственную тощую книжонку - «Приключения Буратино» на украинском языке, мои же книги и куклы были надёжно заперты вместе с чемоданом в санаторской камере хранения.
В-третьих, меня потрясло нарушение интимного, приватного пространства (я немного рассказывала об этом в лоскутке про вхождение в социум) - в первый день пребывания в санатории, до помещения в «карцер», и потом, при попытках персонала как-то адаптировать меня, порой разрешая посещать учебный корпус (поскольку многие дети лежали там подолгу, учебный процесс не прерывался: у нас были учителя, воспитатели и медицинские сёстры, проводившие занятия лечебной физкультурой и отвечавшие за процедуры и манипуляции): одним из кругов социумного ада были те самые уличные туалеты - дощатые строения типа эм и жо, в которые нас запускали целым стадом на переменках и которые детская толпа брала штурмом.
Конечно же, побеждали сильнейшие, точнее наглейшие, робкие же овечки наподобие меня попадали за вожделенную дверь будки с дыркой в полу уже после звонка, и надзирательница стучала ногой в дверь, выгоняя на урок любой ценой: кто не успел, тот опоздал.
Когда же я была в своём изоляторе, меня поджидал другой круг ада: во дворе санатория было несколько строений - учебный корпус, лечебный, изолятор, и где-то между ними - эм и жо.
Но где? - я ходила, как заведённая, по двору, в поисках сей чаши Грааля, - и не находила, почти никогда не находила!
Разве что чудом, случайно...
У меня абсолютно пропал аппетит, а в столовой на десерт нам выдавали зефир и морковку: не съела? - засунем в портфель, авось съешь на переменке...
Зефир сплющивался, прилипал к тетрадкам и учебникам, морковка лежала целая - мне не лез в горло никакой кусок, ни сладкий ни горький.
Меня заставляли полоскать горло фурацилином - я захлёбывалась, кашляла, обливалась, пачкая жёлтым чулочный лиф: колготок тогда ещё не изобрели (или они не доехали до Советского Союза образца 1968-69 года), и девочки носили лифчики - такие жилетки с пуговицами на спине или груди, к которым понизу были пришиты такие же толстые резинки с застёжками для чулок, как и к женским поясам: это были металлические скобы с резиновыми «пимпочками», захватывающие и фиксирующие края простых рифлёных чулок.
Однажды меня допустили к другим детям, жившим в общих спальнях лечебного корпуса: посадили за проектор с диафильмами, я крутила ручку, сменяя кадр, и быстро и с выражением читала титры.
Народ взирал на меня со смесью восхищения и ужаса: существо из зачумлённого изолятора, от которого наверняка можно заразиться какой-то опасной болезнью (так их настращали нянечки, чтобы полностью исключить контакт), оказалось совсем не страшным - а напротив, тоненьким голоском, но с большим воодушевлением (ещё бы, ведь меня опять допустили к любимым буквам, и они были не о Буратино) рассказывало о чём-то чудесном...
Крохотной отдушиной были занятия лечебной физкультурой: то ли мне так слышалось, то ли молоденькая воспитательница слегка хулиганила, пытаясь меня подбодрить: делая наклоны из стороны в сторону и вперёд, - уперев руки в бок, - она руководила нашим дыханием:
- Вдох! Выдох! Вдо-ох! Вы-ы-дох!
Нет, она явно говорила не так, а вот как:
- Сдох! Высдох! Сдо-ох! Вы-ысдох!
Я радостно фыркала, а она понимающе улыбалась мне в ответ, собирая морщинки вокруг глаз и, казалось, иной раз и подмигивая мне...
Ещё бы - хоть так вызвать подобие улыбки на измученном и бледном личике ребёнка, впавшего в тоску и потерявшего аппетит, покой и сон...
По вечерам и ночью я, в сотый раз перемусолив украинизированного Буратино, вглядывалась в тёмное окно с подушкой, затыкающей дыру в мироздании, и мысленно звала маму - чтобы она приехала и забрала меня отсюда, из этой тюрьмы.
И мама приехала - нет, её не вызвали обеспокоенные воспитатели или руководство санатория, она просто приехала проведать меня через неделю, вместе с папой, - потому что вся истревожилась и изболелась душой, как там её дитятко...
Дитятко вцепилось в мамин рукав мёртвой хваткой, прося поскорее забрать его домой, и для верности (когда мама пошла в камеру хранения за вещами) потребовало в залог... кошелёк.
Мама долго ещё смеялась потом, поминая мне этот кошелёк:
- Да разве я бы тебя обманула и бросила тебя там? Но если бы я хотела тебя обмануть, я бы могла и без кошелька уехать, у папы ведь тоже были деньги...
Я не могла себе вообразить, что они уехали бы, опять оставив меня на погибель среди чужих, - что бы я тогда делала?..
...Перед тем как предъявить родителям, меня срочно переодели (неотстирываемо жёлтый на груди фурацилиновый лиф взялся уже корой, отмокая лишь после каждого нового «полоскания горла», но затем снова высыхая на мне), принесли из чемодана мои куклы и книги... это лицемерие взрослых поразило меня до глубины души, тем более что мама с папой привезли с собой другой чемодан, полный новых вещей, книг и игрушек.
Когда мы зашли в кабинет главврача (для каких-то отметок и выписок перед нашим отъездом), я опять увидела аквариум с золотыми и красными рыбками, и припомнила её обещание: после успешного моего лечения главврач обещала мне подарить золотую рыбку, даже несколько.
Я восприняла это обещание всерьёз: когда я была маленькой и мама носила меня на уколы в нашу больницу в Нововасильевке (мама вспоминала с улыбкой: пока я несла тебя на руках по улице от нашего дома, ты сидела спокойно; но по мере приближения к больнице, при виде её ворот, ты всегда начинала этак поджимать попу, предчувствуя уколы), медсестра всегда давала мне в награду за муки то пустую коробочку из-под ампул, то треснувший от многочисленных кипячений стеклянный шприц, то согнувшуюся дугой иголку, непригодную для уколов, - это была своего рода «компенсация».
Отчего бы за недельный тюремно-санаторный срок не получить парочку золотых рыбок?
И я напомнила это обещание маме на ушко, доверив ей транслировать сообщение главврачихе.
Но та сказала:
- Ведь ты же не долечилась у нас до конца? Так что рыбки тебе не полагаются...
Конечно же не полагаются золотые рыбки тем, кто мешает прогрессу!
Я живо припомнила картину: я сижу в санаторной столовой, поливая горючими слезами холодный и мерзкий молочный суп - с какими-то (пшеничными?) хлопьями и отвратительной «кипячёной» плёнкой, от которых у меня сразу срабатывает рвотный рефлекс.
Меня не выпускают из-за стола, пока я не съем это «усиленное питание», и я горько плачу под злобными взглядами нашего «отряда»: из-за меня нашему дружному коллективу не только самолёта не видать, а и автомобиля, на котором мы стабильно ездили, - а может быть даже придётся (о ужас!) пересесть на черепаху!
(На стене висит плакат с разными видами транспорта, и в зависимости от того, как тот или иной отряд справляется с содержимым тарелок, его сажают на небесный или наземный разноскоростной транспорт, переставляя флажки с цифрами - номерами отрядов - на плакате.)
Наконец одна из поварих сжаливается (в ответ на мои ламентации о том, что я не могу есть молочный суп, от которого меня тошнит) и спрашивает:
- А что бы ты хотела съесть? Что ты любила есть дома из того, что тебе мама готовила?
Дрожащим голосом, со всхлипами, едва слышно я называю любимое блюдо (будесь? ну поподюй, немносько!):
- Ри-и-и-с... С мясным со-о-оком...
- Ну, риса у нас нет, но есть вчерашний борщ, будешь?
- Бу-уду-у...
Я хлебаю борщ, грозный призрак черепахи отступает, наш отряд опять может ехать в автомобиле, а я - через несколько дней - домой, с маминым кошельком в руке, - и с твёрдым намерением НИКОГДА больше не ездить в санатории и прочие социумные варианты «езды в незнаемое».
И я действительно никогда в жизни никуда не ездила: ни в санатории, ни в дома отдыха, ни в пионерские лагеря, ни на слёты-съезды, не вступала в партии и группировки, не прельщаясь никакими золотыми рыбками.
Когда мы возвращались домой все вместе - мама, папа и я, - двумя автобусами с пересадкой, - папе были поручены чемоданы.
Папа поставил их на скамейку. Подошёл автобус, все засуетились, заспешили...
Через несколько часов выяснилось, что папа, всегда отличавшийся профессорской забывчивостью и размышлявший о вечном и высоком, взял только один чемодан - старый, с моими куклами и книгами, а новый - с моей новой овчинной шубкой, новыми платьями, новым лифом для чулок, сшитым бабушкой Марусей для меня, связанными ею же тёплыми шерстяными носками, с новыми валенками, с новыми книгами и куклами - забыл на вокзальной скамейке.
Мама восприняла эту утрату философски, как откуп от судьбы, хотя и поругала папу для порядка, я вообще не печалилась - ведь я спаслась из тьмы египетской, иосифова плена, к тому же новых вещей и кукол я не видела, так что грустить не было причины.
Папа - как человек безбытный и вечно устремлённый к звёздам - вину свою всячески отрицал и потому всяко принижал ценность материальных благ.
И только бабушка Маруся ещё долго оплакивала и шубку и лифчик, и платья и халатики, уж слишком хорошо знала она всему этому цену...
А рыбки в аквариуме из кабинета главврача давно уплыли на черепахе в мировой океан - искать золотой ключик, чтобы отдать его украинскому Буратино, моему единственному другу, вестнику свободы, разделившему со мной заточение во глубине сибирских руд.
Потому что давно известно: в прошлое самолёты не ездят, автомобили не летают - только черепахи:
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползёт,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Вот уже и конец шёлкового пути показался: после школы идут лоскуты, многие из которых уже готовы, осталось шесть, а точнее - четыре, поскольку «родная речь - родной язык - родная земля» будут сшиты в один лоскут:
Кем быть?
Вхождение в социум
Золотые рыбки, или Я сижу поперёк прогресса
Игра в шашки
Плевок
О пользе опечаток
Время собирать
Родная речь
Родной язык
Родная земля
Дома моего детства
Домрайсад-2
Я на солнечном восходе
Не жизни жаль с томительным дыханьем
Город Nет
Правый конец мира, левый конец мира - и сад посредине
Наверное, в третьем классе, скорее всего осенью, я в очередной раз переболела воспалением лёгких.
Вечно и без того анемичная (привычный рефрен врачей и медсестёр при виде меня: что это она у вас такая бледненькая?), очевидно, в этот раз я представляла особо жалкое зрелище, - и потому однажды вечером к нам домой пришла нежданная гостья - детский врач из Нововасильевской больницы, расположенной неподалёку от моего главного домрайсада, тоже на Почтовой улице, но кварталом дальше, - осенённая прекрасной идеей отправить меня на оздоровление в туберкулёзный детский санаторий.
Я и всегда была географическим митрофанушкой, тем более в детстве, к тому же, наверное, память вытеснила травматические события, точнее название места, где они происходили, - но почему-то мне помнится, что санаторий находился в Винницкой области.
- Там и усиленное питание, - расписывала педиатриня прелести санатория, куда вдруг появилась «горящая путёвка», - и оздоровительные процедуры, и специальная гимнастика, и фрукты и соки...
- Поедешь? - спросила меня мама.
- Там и с детками познакомишься, и подлечишься, - продолжала прельщать врач, - там будут всякие интересные игры, кинофильмы...
- А можно будет взять с собой куклы и книги? - запросила гарантий я.
- Можно, конечно можно!
Самое настоящее путешествие, дальние странствия!
Интересное общество, игры, беседы, куклы и книги!
Сердце замирало в восторге от новизны...
Нет бы подумать не мне, но хоть маме (тоже прельщённой блестящими перспективами оздоровления ребёнка), какое могло быть «усиленное питание» сильнее того, которым питала меня мама дома, - спустя годы обсмеявшая свою вечную материнскую каторгу и дразнившая меня в моей взрослой жизни, воспроизводя наши ежедневные трёхразовые диалоги во времена моего детства:
- Дочечка, будешь котлетки (борщик, кашку, картошечку etc.)?
- Нет!..
- Ну попробуй хоть кусочек!
- Не хочу...
- Ну попробуй, немножко!
- Не хочу...
- Ну немножечко, ты капельку только откуси!.. Ну что? может, будешь?
- (Откусив капельку и распробовав) Да, буду...
(Мама дразнилась всю жизнь, переходя на мою тогдашнюю фонетику: бу́десь борщик? - неть! ну попо́дюй, немносько... - дя, бу́дю...)
Но нет, движимые великой мечтой, мы собрались в путь - с большим чемоданом, полным вещей, кукол и книг, - на целый месяц или на двадцать один день, - теперь уж не упомнить, потому что провела я в санатории ровно неделю.
Во-первых, абсолютно домашний, «не садиковский» ребёнок, я тут же затосковала по дому и слегла: у меня поднялась температура, и меня заперли в изоляторе - а скорее камере-одиночке: комнате с несколькими - пустующими - кроватями, разбитым окном, заткнутым подушкой, плохо отапливаемой (дело было зимой, наверное, в январе), без туалета - почему-то никто не подумал ни о том, чтобы показать мне, топографической кретинке от рождения, дорогу в туалет (наверное, потому, что он был на улице - дощатое строение на два или четыре отделения, для мальчиков и девочек), ни о том, чтобы поставить какую-то ёмкость для отправления нужд.
Во-вторых, мне, глотавшей по две толстых книги в день, выдали единственную тощую книжонку - «Приключения Буратино» на украинском языке, мои же книги и куклы были надёжно заперты вместе с чемоданом в санаторской камере хранения.
В-третьих, меня потрясло нарушение интимного, приватного пространства (я немного рассказывала об этом в лоскутке про вхождение в социум) - в первый день пребывания в санатории, до помещения в «карцер», и потом, при попытках персонала как-то адаптировать меня, порой разрешая посещать учебный корпус (поскольку многие дети лежали там подолгу, учебный процесс не прерывался: у нас были учителя, воспитатели и медицинские сёстры, проводившие занятия лечебной физкультурой и отвечавшие за процедуры и манипуляции): одним из кругов социумного ада были те самые уличные туалеты - дощатые строения типа эм и жо, в которые нас запускали целым стадом на переменках и которые детская толпа брала штурмом.
Конечно же, побеждали сильнейшие, точнее наглейшие, робкие же овечки наподобие меня попадали за вожделенную дверь будки с дыркой в полу уже после звонка, и надзирательница стучала ногой в дверь, выгоняя на урок любой ценой: кто не успел, тот опоздал.
Когда же я была в своём изоляторе, меня поджидал другой круг ада: во дворе санатория было несколько строений - учебный корпус, лечебный, изолятор, и где-то между ними - эм и жо.
Но где? - я ходила, как заведённая, по двору, в поисках сей чаши Грааля, - и не находила, почти никогда не находила!
Разве что чудом, случайно...
У меня абсолютно пропал аппетит, а в столовой на десерт нам выдавали зефир и морковку: не съела? - засунем в портфель, авось съешь на переменке...
Зефир сплющивался, прилипал к тетрадкам и учебникам, морковка лежала целая - мне не лез в горло никакой кусок, ни сладкий ни горький.
Меня заставляли полоскать горло фурацилином - я захлёбывалась, кашляла, обливалась, пачкая жёлтым чулочный лиф: колготок тогда ещё не изобрели (или они не доехали до Советского Союза образца 1968-69 года), и девочки носили лифчики - такие жилетки с пуговицами на спине или груди, к которым понизу были пришиты такие же толстые резинки с застёжками для чулок, как и к женским поясам: это были металлические скобы с резиновыми «пимпочками», захватывающие и фиксирующие края простых рифлёных чулок.
Однажды меня допустили к другим детям, жившим в общих спальнях лечебного корпуса: посадили за проектор с диафильмами, я крутила ручку, сменяя кадр, и быстро и с выражением читала титры.
Народ взирал на меня со смесью восхищения и ужаса: существо из зачумлённого изолятора, от которого наверняка можно заразиться какой-то опасной болезнью (так их настращали нянечки, чтобы полностью исключить контакт), оказалось совсем не страшным - а напротив, тоненьким голоском, но с большим воодушевлением (ещё бы, ведь меня опять допустили к любимым буквам, и они были не о Буратино) рассказывало о чём-то чудесном...
Крохотной отдушиной были занятия лечебной физкультурой: то ли мне так слышалось, то ли молоденькая воспитательница слегка хулиганила, пытаясь меня подбодрить: делая наклоны из стороны в сторону и вперёд, - уперев руки в бок, - она руководила нашим дыханием:
- Вдох! Выдох! Вдо-ох! Вы-ы-дох!
Нет, она явно говорила не так, а вот как:
- Сдох! Высдох! Сдо-ох! Вы-ысдох!
Я радостно фыркала, а она понимающе улыбалась мне в ответ, собирая морщинки вокруг глаз и, казалось, иной раз и подмигивая мне...
Ещё бы - хоть так вызвать подобие улыбки на измученном и бледном личике ребёнка, впавшего в тоску и потерявшего аппетит, покой и сон...
По вечерам и ночью я, в сотый раз перемусолив украинизированного Буратино, вглядывалась в тёмное окно с подушкой, затыкающей дыру в мироздании, и мысленно звала маму - чтобы она приехала и забрала меня отсюда, из этой тюрьмы.
И мама приехала - нет, её не вызвали обеспокоенные воспитатели или руководство санатория, она просто приехала проведать меня через неделю, вместе с папой, - потому что вся истревожилась и изболелась душой, как там её дитятко...
Дитятко вцепилось в мамин рукав мёртвой хваткой, прося поскорее забрать его домой, и для верности (когда мама пошла в камеру хранения за вещами) потребовало в залог... кошелёк.
Мама долго ещё смеялась потом, поминая мне этот кошелёк:
- Да разве я бы тебя обманула и бросила тебя там? Но если бы я хотела тебя обмануть, я бы могла и без кошелька уехать, у папы ведь тоже были деньги...
Я не могла себе вообразить, что они уехали бы, опять оставив меня на погибель среди чужих, - что бы я тогда делала?..
...Перед тем как предъявить родителям, меня срочно переодели (неотстирываемо жёлтый на груди фурацилиновый лиф взялся уже корой, отмокая лишь после каждого нового «полоскания горла», но затем снова высыхая на мне), принесли из чемодана мои куклы и книги... это лицемерие взрослых поразило меня до глубины души, тем более что мама с папой привезли с собой другой чемодан, полный новых вещей, книг и игрушек.
Когда мы зашли в кабинет главврача (для каких-то отметок и выписок перед нашим отъездом), я опять увидела аквариум с золотыми и красными рыбками, и припомнила её обещание: после успешного моего лечения главврач обещала мне подарить золотую рыбку, даже несколько.
Я восприняла это обещание всерьёз: когда я была маленькой и мама носила меня на уколы в нашу больницу в Нововасильевке (мама вспоминала с улыбкой: пока я несла тебя на руках по улице от нашего дома, ты сидела спокойно; но по мере приближения к больнице, при виде её ворот, ты всегда начинала этак поджимать попу, предчувствуя уколы), медсестра всегда давала мне в награду за муки то пустую коробочку из-под ампул, то треснувший от многочисленных кипячений стеклянный шприц, то согнувшуюся дугой иголку, непригодную для уколов, - это была своего рода «компенсация».
Отчего бы за недельный тюремно-санаторный срок не получить парочку золотых рыбок?
И я напомнила это обещание маме на ушко, доверив ей транслировать сообщение главврачихе.
Но та сказала:
- Ведь ты же не долечилась у нас до конца? Так что рыбки тебе не полагаются...
Конечно же не полагаются золотые рыбки тем, кто мешает прогрессу!
Я живо припомнила картину: я сижу в санаторной столовой, поливая горючими слезами холодный и мерзкий молочный суп - с какими-то (пшеничными?) хлопьями и отвратительной «кипячёной» плёнкой, от которых у меня сразу срабатывает рвотный рефлекс.
Меня не выпускают из-за стола, пока я не съем это «усиленное питание», и я горько плачу под злобными взглядами нашего «отряда»: из-за меня нашему дружному коллективу не только самолёта не видать, а и автомобиля, на котором мы стабильно ездили, - а может быть даже придётся (о ужас!) пересесть на черепаху!
(На стене висит плакат с разными видами транспорта, и в зависимости от того, как тот или иной отряд справляется с содержимым тарелок, его сажают на небесный или наземный разноскоростной транспорт, переставляя флажки с цифрами - номерами отрядов - на плакате.)
Наконец одна из поварих сжаливается (в ответ на мои ламентации о том, что я не могу есть молочный суп, от которого меня тошнит) и спрашивает:
- А что бы ты хотела съесть? Что ты любила есть дома из того, что тебе мама готовила?
Дрожащим голосом, со всхлипами, едва слышно я называю любимое блюдо (будесь? ну поподюй, немносько!):
- Ри-и-и-с... С мясным со-о-оком...
- Ну, риса у нас нет, но есть вчерашний борщ, будешь?
- Бу-уду-у...
Я хлебаю борщ, грозный призрак черепахи отступает, наш отряд опять может ехать в автомобиле, а я - через несколько дней - домой, с маминым кошельком в руке, - и с твёрдым намерением НИКОГДА больше не ездить в санатории и прочие социумные варианты «езды в незнаемое».
И я действительно никогда в жизни никуда не ездила: ни в санатории, ни в дома отдыха, ни в пионерские лагеря, ни на слёты-съезды, не вступала в партии и группировки, не прельщаясь никакими золотыми рыбками.
Когда мы возвращались домой все вместе - мама, папа и я, - двумя автобусами с пересадкой, - папе были поручены чемоданы.
Папа поставил их на скамейку. Подошёл автобус, все засуетились, заспешили...
Через несколько часов выяснилось, что папа, всегда отличавшийся профессорской забывчивостью и размышлявший о вечном и высоком, взял только один чемодан - старый, с моими куклами и книгами, а новый - с моей новой овчинной шубкой, новыми платьями, новым лифом для чулок, сшитым бабушкой Марусей для меня, связанными ею же тёплыми шерстяными носками, с новыми валенками, с новыми книгами и куклами - забыл на вокзальной скамейке.
Мама восприняла эту утрату философски, как откуп от судьбы, хотя и поругала папу для порядка, я вообще не печалилась - ведь я спаслась из тьмы египетской, иосифова плена, к тому же новых вещей и кукол я не видела, так что грустить не было причины.
Папа - как человек безбытный и вечно устремлённый к звёздам - вину свою всячески отрицал и потому всяко принижал ценность материальных благ.
И только бабушка Маруся ещё долго оплакивала и шубку и лифчик, и платья и халатики, уж слишком хорошо знала она всему этому цену...
А рыбки в аквариуме из кабинета главврача давно уплыли на черепахе в мировой океан - искать золотой ключик, чтобы отдать его украинскому Буратино, моему единственному другу, вестнику свободы, разделившему со мной заточение во глубине сибирских руд.
Потому что давно известно: в прошлое самолёты не ездят, автомобили не летают - только черепахи:
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползёт,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.