Наш рождественник
Гаражные мои мешки ещё не кончились - точнее, мешки кончились, а бесценные сокровища, в них найденные, - далеко не.
Я ещё многое покажу, но сегодня, как и полагается в рождественские дни, настроение у меня святочное...
Я нашла календарь на 1966-й год, подаренный маме папой, - точнее, «рабочий дневник», или записную книжку, по тогдашним временам чудо полиграфического искусства: с цветными вставками перед каждым новым месяцем, ещё и защищёнными специальными слюдяными прозрачными плёночками с нанесёнными золотом названиями.
Через полгода я пойду в школу, а пока что мне позволено играть с новеньким ежедневником - аккуратно переворачивать ещё пахнущие типографией гладкие мелованные страницы, подолгу рассматривая непривычно яркие для тех времён с небывало чёткой и тонкой цветопередачей иллюстрации и осторожно отгибая хрустящие (с)ледяные плёнки...
Посмотреть больше в альбоме
А потом мама будет заполнять эти страницы рецептами, адресами и телефонами, записями о том, сколько и когда посажено квочек и когда должны будут вылупиться цыплята...
Этот календарь проживёт с моими родителями до самой их смерти и переживёт их.
Потом будут ещё и ещё - тетрадки, ежедневники, блокноты и записные книжки, где мама так же аккуратно, как она писала рабочие поурочные планы для школьных уроков, будет записывать, как выращивать рассаду, как называются сорта овощей и цветов, как их выращивать и выхаживать - хотя мне кажется теперь, что ей и не нужно было знать этих тонкостей, достаточно было только прикоснуться к семечку или растению, чтобы оно благодарно вздохнуло и расправило крылья...
А это уже папа в подмастерьях у мастера - наверняка записывал под диктовку, кого куда расселили-рассеяли:
Кого в крышку полиэтиленовую, большую и маленькую, - кого в железную; кого в пиалу, кого в стакан, кого в розетку, а кому и в многоквартирную коробку из-под селёдки пришлось заселяться целом семейством - Астровых...
...Перед новым 2006-м годом, годом двойной смерти обоих родителей (в марте папа и в мае мама), я успела исполнить одну мамину заветную мечту: она хотела рождественник, он же декабрист, - и они продавались в продовольственном маркете в одном из «сопутствующих» отделов, но мама никак не могла себе позволить выкроить из пенсии эти то ли двадцать, то ли чуть меньше-больше гривен.
А когда я решила купить цветок, этот отдел закрылся на какой-то учёт или реорганизацию, и сколько я ни приходила (вернее, приезжала через полгорода), постоянно натыкалась на замок.
И наконец в предпоследние декабрьские дни 2005 года я его купила!
Маркет этот был в том же доме, бывшем нашем общем, а потом, когда я стала жить отдельно, только «мамином-папином», и я радостно потащила горшочек на четвёртый этаж.
Мама радостно ахнула, но потом стала привычно сокрушаться, мол, зачем ты тратишь деньги на нас, у тебя и так их мало, а нам уже ничего не нужно.
А потом и вовсе загрустила: наверное, я не дождусь, когда он зацветёт, ведь это уже аж в следующем декабре....
- Ну и подождёшь, - беспечно сказала я, и мы переключились на что-то более весёлое.
А спустя небольшой промежуток времени мама позвонила и сказала ликующим тоном:
- Ты представляешь, а декабрист-то с ума сошёл - зацвёл!
(Это не декабрист, но явно какой-то его родственник. Главное, что мамочка - уж точно моя... Фотография 2005 года.)
Декабриста звали Зигокактус Гибридный:
...Я не помню, куда я его дела после маминой смерти, память отвергла травматическую информацию.
Наверное, отдала маминым соседям вместе с другими цветами (у меня дома подрастала кошачья банда) - цветущей ярко-малиново-белыми серёжками «куксией» (так назвала соседка с первого этажа мамину любимицу фуксию), разноцветными фиалочками, традесканциями и прочими цветами, для меня не имеющими названий, - а «денежное дерево», крохотный отросточек которого мама «украла» в роддоме, где в это время «рождался» Серёжа, отдала Серёже: оно (вернее, многочисленные его «дети»-«отщепенцы», поскольку оно уже не держалось ни в одном горшке, теряя равновесие из-за тяжёлых ветвей) росло вместе с Серёжей и до сих пор живёт в его доме со своими многочисленными «чадами и домочадцами».
И когда мы нашли маму, лежащую на полу возле кровати в инсультной коме, она судорожно сжимала в руке смятую газету с названием «Цветочек», которую она, наверное, читала перед сном и уронила на пол, а потом пыталась подняться, упав утром... - она всё время читала какие-то книги и газеты по цветоводству, обязательно на ночь, и особенно зимой, для услаждения сердца, - как дедушка Павлик ежевечерне читал Библию.
В дедушкиной Библии я этот последний мамочкин смятый «цветочек» и храню...
Всё наше обязательно имело имена, наше - это была та территория абсолютной безопасности и полной неприкосновенности, в которой, как в соборе Парижской богоматери, мы могли укрыться от любых неприятностей и опасностей мира.
- Наши поехали в Харьков, Мелитополь, Запорожье (приехали из Харькова-Мелитополя-Запорожья), - говорила бабушка Маруся, и это означало, что дядя Толя и тётя Шура с детьми или без куда-то поехали или откуда-то вернулись.
- Наша Валя, - говорила бабушка Маруся о дяди Толиной дочери, и мама шутя обижалась:
- Ваша Валя, а я чья?
- Ну, она же близко живёт, а ты предательница, - отшучивалась бабушка Маруся.
- Наша Тома, - говорил дядя Толя, и мама моя смеялась: невестка Тома (жена Серёжи, дяди Толиного сына) стала нашей, а родная племянница (я) стала вдруг «не нашей».
Как назло в семье было полно «дублей» (если считать и папину родню): у нас две Лили («наша» - и тёти Машина младшая дочь), две Вали (мама и дяди Толина дочь), две Томы, две Нины (тётя Нина и младшая тёти Валина дочь), два Серёжи (дяди Толин сын и Лилин - мой старший племянник), два Анатолия (дядя Толя и его внук, Серёжин сын), три Саши (Валин муж и их старший сын и сын дяди Алёши), три Игоря (среди младших отпрысков, моих двоюродных племянников).
Запутаешься тут, кто кому «наш»...
Все «наши» имели жёсткую «презумпцию невиновности»: «наша Тома» не могла сделать то-то и то-то - и она действительно не могла: поди попробуй смоги что-нибудь сделать не так, как в тебя (безгранично) верят...
И точно так же взрослые «не могли» быть не непогрешимыми, и меня счастливо миновали даже ужасы пубертата: весь мой подростковый бунт был направлен на мои собственные прыщи и нос.
Родителей я не изводила ни словом ни делом, только унылым видом и постоянным перечислением собственных физических недостатков, аж мама не выдерживала и, театрально всплескивая руками, говорила:
- Да чем тебе нос не такой? Нормальная девочка - ты оглянись вокруг...
Родители доверяли мне безгранично, и именно потому что никаких верёвок на ноге не было, я никуда не рвалась, ни на какую «свободу», - и ничего не стремилась «нарушать», потому что мне ничего не запрещали.
Когда я выросла, а они состарились, я стала их территорией защиты: наша Тома не могла (и не планировала) их бросить, я проводила их до самой могилы, отвела через переправу маму за ручку, а папу только «до ворот» (соседка из жалости - два квартала, Старухи, как водится, - до ворот, А тот, чью руку я держала, До самой ямы со мной пойдёт...): я подежурила в палате у его постели только одну ночь, и поддалась на уговоры папы не ночевать следующую только потому, что он не спал, всё беспокоился, как же я сижу на стуле и не сплю, и предлагал меняться, чтобы я немного поспала...
Когда мне было около двух лет, родители взяли меня с собой в гости к родственникам - Ване и Нине Жмаевым, жившим в Севастополе, и я наотрез отказалась от услуг тёти Нины при моём купании, пришлось меня купать папе (а мама куда-то ушла) - ведь он был наш, а тётя Нина не наша (ну, наша, но не такая наша, как папа), и этот факт запомнился потому, что всю жизнь радостно высмеивался в нашей семье как пример моей гендерной невинности (гендер что? гендер ничто, главное правильно распознавать своих).
...И, конечно же, вся эта «расслабуха»: безграничное доверие, априорная невиновность, любовь и свобода не могли не испортить мне взрослую жизнь: как человек, успевший попробовать «натурпродукты», не может наслаждаться суррогатами (псевдомаслом, псевдосыром, псевдошоколадом), так и я нигде и никогда больше не нашла себе «территории нашести»: рано или поздно меня находили и выволакивали за шкирку из всех соборов любой богоматери и принародно казнили на площади.
Но я никак не хотела убиваться - всякий раз вылезая из ямы, я говорила себе: какое счастье, что меня не приняли чужие, - значит, я по-прежнему наша...
И я опять начинала пробиваться к своим, повторяя, как пароли, имена: Мария, Павел, Владимир, две Валентины, два Анатолия, три Александра (нет, четыре: Александр, Александр, Александр и Александра - тётя Шура наша, Александра Петровна), два Сергея, две Нины... морковь Шантане, огурец Конкурент, астры: Лаксье, купленная у усатого мужчины, лососево-розовая принцесса Давина, бледно-розовая Юность, карминно-красные Гольдштраль и Зильберрайер, карликовый Фойеркугель, - Опунция мелковолосистая, зигокактус гибридный, нотокактус Оттонис и без конца цветущий из концов Эпифиллюм.
Потому что настоящая любовь всегда имеет имя.
И зовут её всегда не моя и не твоя - Наша.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Я ещё многое покажу, но сегодня, как и полагается в рождественские дни, настроение у меня святочное...
Я нашла календарь на 1966-й год, подаренный маме папой, - точнее, «рабочий дневник», или записную книжку, по тогдашним временам чудо полиграфического искусства: с цветными вставками перед каждым новым месяцем, ещё и защищёнными специальными слюдяными прозрачными плёночками с нанесёнными золотом названиями.
Через полгода я пойду в школу, а пока что мне позволено играть с новеньким ежедневником - аккуратно переворачивать ещё пахнущие типографией гладкие мелованные страницы, подолгу рассматривая непривычно яркие для тех времён с небывало чёткой и тонкой цветопередачей иллюстрации и осторожно отгибая хрустящие (с)ледяные плёнки...
Посмотреть больше в альбоме
А потом мама будет заполнять эти страницы рецептами, адресами и телефонами, записями о том, сколько и когда посажено квочек и когда должны будут вылупиться цыплята...
Этот календарь проживёт с моими родителями до самой их смерти и переживёт их.
Потом будут ещё и ещё - тетрадки, ежедневники, блокноты и записные книжки, где мама так же аккуратно, как она писала рабочие поурочные планы для школьных уроков, будет записывать, как выращивать рассаду, как называются сорта овощей и цветов, как их выращивать и выхаживать - хотя мне кажется теперь, что ей и не нужно было знать этих тонкостей, достаточно было только прикоснуться к семечку или растению, чтобы оно благодарно вздохнуло и расправило крылья...
А это уже папа в подмастерьях у мастера - наверняка записывал под диктовку, кого куда расселили-рассеяли:
Кого в крышку полиэтиленовую, большую и маленькую, - кого в железную; кого в пиалу, кого в стакан, кого в розетку, а кому и в многоквартирную коробку из-под селёдки пришлось заселяться целом семейством - Астровых...
...Перед новым 2006-м годом, годом двойной смерти обоих родителей (в марте папа и в мае мама), я успела исполнить одну мамину заветную мечту: она хотела рождественник, он же декабрист, - и они продавались в продовольственном маркете в одном из «сопутствующих» отделов, но мама никак не могла себе позволить выкроить из пенсии эти то ли двадцать, то ли чуть меньше-больше гривен.
А когда я решила купить цветок, этот отдел закрылся на какой-то учёт или реорганизацию, и сколько я ни приходила (вернее, приезжала через полгорода), постоянно натыкалась на замок.
И наконец в предпоследние декабрьские дни 2005 года я его купила!
Маркет этот был в том же доме, бывшем нашем общем, а потом, когда я стала жить отдельно, только «мамином-папином», и я радостно потащила горшочек на четвёртый этаж.
Мама радостно ахнула, но потом стала привычно сокрушаться, мол, зачем ты тратишь деньги на нас, у тебя и так их мало, а нам уже ничего не нужно.
А потом и вовсе загрустила: наверное, я не дождусь, когда он зацветёт, ведь это уже аж в следующем декабре....
- Ну и подождёшь, - беспечно сказала я, и мы переключились на что-то более весёлое.
А спустя небольшой промежуток времени мама позвонила и сказала ликующим тоном:
- Ты представляешь, а декабрист-то с ума сошёл - зацвёл!
(Это не декабрист, но явно какой-то его родственник. Главное, что мамочка - уж точно моя... Фотография 2005 года.)
Декабриста звали Зигокактус Гибридный:
...Я не помню, куда я его дела после маминой смерти, память отвергла травматическую информацию.
Наверное, отдала маминым соседям вместе с другими цветами (у меня дома подрастала кошачья банда) - цветущей ярко-малиново-белыми серёжками «куксией» (так назвала соседка с первого этажа мамину любимицу фуксию), разноцветными фиалочками, традесканциями и прочими цветами, для меня не имеющими названий, - а «денежное дерево», крохотный отросточек которого мама «украла» в роддоме, где в это время «рождался» Серёжа, отдала Серёже: оно (вернее, многочисленные его «дети»-«отщепенцы», поскольку оно уже не держалось ни в одном горшке, теряя равновесие из-за тяжёлых ветвей) росло вместе с Серёжей и до сих пор живёт в его доме со своими многочисленными «чадами и домочадцами».
И когда мы нашли маму, лежащую на полу возле кровати в инсультной коме, она судорожно сжимала в руке смятую газету с названием «Цветочек», которую она, наверное, читала перед сном и уронила на пол, а потом пыталась подняться, упав утром... - она всё время читала какие-то книги и газеты по цветоводству, обязательно на ночь, и особенно зимой, для услаждения сердца, - как дедушка Павлик ежевечерне читал Библию.
В дедушкиной Библии я этот последний мамочкин смятый «цветочек» и храню...
Всё наше обязательно имело имена, наше - это была та территория абсолютной безопасности и полной неприкосновенности, в которой, как в соборе Парижской богоматери, мы могли укрыться от любых неприятностей и опасностей мира.
- Наши поехали в Харьков, Мелитополь, Запорожье (приехали из Харькова-Мелитополя-Запорожья), - говорила бабушка Маруся, и это означало, что дядя Толя и тётя Шура с детьми или без куда-то поехали или откуда-то вернулись.
- Наша Валя, - говорила бабушка Маруся о дяди Толиной дочери, и мама шутя обижалась:
- Ваша Валя, а я чья?
- Ну, она же близко живёт, а ты предательница, - отшучивалась бабушка Маруся.
- Наша Тома, - говорил дядя Толя, и мама моя смеялась: невестка Тома (жена Серёжи, дяди Толиного сына) стала нашей, а родная племянница (я) стала вдруг «не нашей».
Как назло в семье было полно «дублей» (если считать и папину родню): у нас две Лили («наша» - и тёти Машина младшая дочь), две Вали (мама и дяди Толина дочь), две Томы, две Нины (тётя Нина и младшая тёти Валина дочь), два Серёжи (дяди Толин сын и Лилин - мой старший племянник), два Анатолия (дядя Толя и его внук, Серёжин сын), три Саши (Валин муж и их старший сын и сын дяди Алёши), три Игоря (среди младших отпрысков, моих двоюродных племянников).
Запутаешься тут, кто кому «наш»...
Все «наши» имели жёсткую «презумпцию невиновности»: «наша Тома» не могла сделать то-то и то-то - и она действительно не могла: поди попробуй смоги что-нибудь сделать не так, как в тебя (безгранично) верят...
И точно так же взрослые «не могли» быть не непогрешимыми, и меня счастливо миновали даже ужасы пубертата: весь мой подростковый бунт был направлен на мои собственные прыщи и нос.
Родителей я не изводила ни словом ни делом, только унылым видом и постоянным перечислением собственных физических недостатков, аж мама не выдерживала и, театрально всплескивая руками, говорила:
- Да чем тебе нос не такой? Нормальная девочка - ты оглянись вокруг...
Родители доверяли мне безгранично, и именно потому что никаких верёвок на ноге не было, я никуда не рвалась, ни на какую «свободу», - и ничего не стремилась «нарушать», потому что мне ничего не запрещали.
Когда я выросла, а они состарились, я стала их территорией защиты: наша Тома не могла (и не планировала) их бросить, я проводила их до самой могилы, отвела через переправу маму за ручку, а папу только «до ворот» (соседка из жалости - два квартала, Старухи, как водится, - до ворот, А тот, чью руку я держала, До самой ямы со мной пойдёт...): я подежурила в палате у его постели только одну ночь, и поддалась на уговоры папы не ночевать следующую только потому, что он не спал, всё беспокоился, как же я сижу на стуле и не сплю, и предлагал меняться, чтобы я немного поспала...
Когда мне было около двух лет, родители взяли меня с собой в гости к родственникам - Ване и Нине Жмаевым, жившим в Севастополе, и я наотрез отказалась от услуг тёти Нины при моём купании, пришлось меня купать папе (а мама куда-то ушла) - ведь он был наш, а тётя Нина не наша (ну, наша, но не такая наша, как папа), и этот факт запомнился потому, что всю жизнь радостно высмеивался в нашей семье как пример моей гендерной невинности (гендер что? гендер ничто, главное правильно распознавать своих).
...И, конечно же, вся эта «расслабуха»: безграничное доверие, априорная невиновность, любовь и свобода не могли не испортить мне взрослую жизнь: как человек, успевший попробовать «натурпродукты», не может наслаждаться суррогатами (псевдомаслом, псевдосыром, псевдошоколадом), так и я нигде и никогда больше не нашла себе «территории нашести»: рано или поздно меня находили и выволакивали за шкирку из всех соборов любой богоматери и принародно казнили на площади.
Но я никак не хотела убиваться - всякий раз вылезая из ямы, я говорила себе: какое счастье, что меня не приняли чужие, - значит, я по-прежнему наша...
И я опять начинала пробиваться к своим, повторяя, как пароли, имена: Мария, Павел, Владимир, две Валентины, два Анатолия, три Александра (нет, четыре: Александр, Александр, Александр и Александра - тётя Шура наша, Александра Петровна), два Сергея, две Нины... морковь Шантане, огурец Конкурент, астры: Лаксье, купленная у усатого мужчины, лососево-розовая принцесса Давина, бледно-розовая Юность, карминно-красные Гольдштраль и Зильберрайер, карликовый Фойеркугель, - Опунция мелковолосистая, зигокактус гибридный, нотокактус Оттонис и без конца цветущий из концов Эпифиллюм.
Потому что настоящая любовь всегда имеет имя.
И зовут её всегда не моя и не твоя - Наша.
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.