Детки зябликов
За этим всегда интересно и смешно наблюдать, особенно у себя. После одного из случаев «в собственной практике» я и стала называть такие сбои «детками зябликов».
Это я по своей полной «историко-географической» тупости и частому пребыванию «на своей волне», то есть в собственном мире, чаще всего из-за забитости мозга работой (когда по 16-36 часов сидишь у компа над чем-то срочным и перманентно «цейтнотным»), однажды выдала «шедевр»: сказанула в августе или сентябре о том, что слышала, как поют детки зябликов. (Весной меня научили различать пение зябликов, и я решила блеснуть познаниями; поскольку же смутно догадывалась, что прошло какое-то время, предположила, что поют в ветвях теперь не сами зяблики, а их подросшие птенцы - на самом деле давно превратившиеся во взрослых птиц.)
И всю жизнь вслед за бабушкой я «коллекционирую» эти бесчисленные примеры «недопустимых операций», всегда несказанно радуясь всё новым «экспонатам».
Сначала из бабушкиной «коллекции».
Её кумовья по фамилии Тыщенко - бабушка Лена и дедушка Павлуша - жили всегда дружно, в любви и согласии, а главное - «по правилам». Бабушка Лена руководила «внутренней» жизнью (тем, что в доме: сварить, помыть, постирать, в чистое переодеть), а дедушка Павлуша - «внешней»: починить, вспахать, вскопать, поруководить техникой...
Я запомнила двух «деток» из их жизни - в пересказе бабушки, конечно.
Однажды погас свет в посёлке в результате какой-то аварии на подстанции. Темно, скучно, керосин беречь надо, целый вечер лампу жечь не будешь...
И вот сидят они в темноте, скучают. Как тут бабушка Лена голос подаёт:
- Павлуша, включи хоть телевизор, а то так скучно без света сидеть...
Второй раз было так. Нашло на бабушку Лену грустно-помирательное настроение. А мужу-то надо дать хозяйственные наставления, случись ей первой умереть?
Вот она и говорит ему:
- Павлуша, слушай меня внимательно. Если я умру первой, запомни, что брюки и всё смертное тут, в нижнем ящике в шифоньере. Как умрёшь - наденешь.
«Павлуша» аж руками всплеснул:
- Тьфу ты, дурочка! Как же я надену, если я умру?!
Опять же бабушка рассказывала. Бабушкина родня (сводные братья и сёстры) жила в соседнем селе - Нововасильевке Запорожской области. И бабушке с дедушкой о героине моей следующей новеллы рассказывал дедушка Тимоша, сын бабушкиного отца (от другой матери).
Одна женщина к старости совсем потеряла рассудок, точнее, память. Склероз достиг предельной формы, в результате чего она забывала всё, что с ней происходило...
Вот сидит дедушка Тимоша у ворот, опершись на палочку. Мимо идёт эта женщина, держит что-то в платочке, завязанном узелком. Поравнявшись с дедушкой Тимошей, говорит ему:
- Здравствуйте, а куда я иду?
- Не знаю, может быть, в магазин? А ну-ка разверните, что у вас в платочке?
Развернула, оказались деньги.
Дедушка Тимоша:
- Точно, в магазин.
- А что мне там надо купить?
- Не знаю... Может, сахар? Или соль?
- А, да, сахар... Спасибо вам!
И шла дальше - в магазин (а порой и возвращалась по нескольку раз, переспрашивая у дедушки Тимоши, зачем и куда идёт, потому что, дойдя до магазина, успевала снова забыть).
Жили они с «Пятровичем», её мужем, хорошо, уважительно. (Село вообще молоканское было, и не заведено в нём было ни пить, ни курить, ни грубить друг другу - не без редких исключений, конечно, то есть «не без урода».) Он ей: «Пятровна, а что у нас на ужин?», она ему: «Пятрович, на вот молочка тебе с булочкой». Вот только болезнь у неё прогрессировала...
И вот в один из дней Петрович умер.
Петровна заголосила, кинулась к соседям:
- Ой, чё делать, Пятрович ляжить, ня дышить, наверное, умер!!!...
Соседи прибежали - точно, надо снаряжать покойника. А где, что, куда - надо бы у жены спросить. Спрашивают: где у вас смертное - ну, штаны там, рубаха...
Пошла. Несёт какое-то рваньё, которым и пол не вымоешь... Ну, насобирали, кто что дал - в чужих шкафах рыться не будешь. Обмыли, одели, руки сложили, на лавку положили...
Идёт Пятровна из другой комнаты, увидела, кто-то на лавке лежит, спрашивает у людей:
- О, а кто это?
- Ды Пятрович...
- О, а чаво это он?
- Ды умер...
- О, а я и не знала...
Бабушка моя, конечно же, превратила эту фразу - «о, а я и не знала» (как и фразу «здравствуйте, а куда я иду» - когда забывала, что хотела сказать или сделать, или забывала о сказанном-сделанном) - в семейную присказку, а произнеся её, переспрашивала: «знаешь, откуда это?» - и независимо от ответа снова разворачивала рассказ о Петровиче с Петровной во всех подробностях, всегда присовокупляя: «Сама же позвала соседей, сама голосила, что Пятрович умер, а потом и спрашивает: «а кто это? а чаво это он» - и говорит «а я и не знала». И завершала неизменно: «Вот что болезнь с человеком делает... конечно, грех большой над больным человеком смеяться, но я ведь не над человеком смеюсь, а над ситуацией...».
Бабушкин юмор никогда не выходил за рамки милосердия - хотя «ради красного словца» она часто «не жалела» ни других, ни в первую очередь себя. И потому, посмеявшись, она обязательно одёргивала себя и слушателей, возвращаясь к состраданию.
Это я по своей полной «историко-географической» тупости и частому пребыванию «на своей волне», то есть в собственном мире, чаще всего из-за забитости мозга работой (когда по 16-36 часов сидишь у компа над чем-то срочным и перманентно «цейтнотным»), однажды выдала «шедевр»: сказанула в августе или сентябре о том, что слышала, как поют детки зябликов. (Весной меня научили различать пение зябликов, и я решила блеснуть познаниями; поскольку же смутно догадывалась, что прошло какое-то время, предположила, что поют в ветвях теперь не сами зяблики, а их подросшие птенцы - на самом деле давно превратившиеся во взрослых птиц.)
И всю жизнь вслед за бабушкой я «коллекционирую» эти бесчисленные примеры «недопустимых операций», всегда несказанно радуясь всё новым «экспонатам».
Сначала из бабушкиной «коллекции».
Её кумовья по фамилии Тыщенко - бабушка Лена и дедушка Павлуша - жили всегда дружно, в любви и согласии, а главное - «по правилам». Бабушка Лена руководила «внутренней» жизнью (тем, что в доме: сварить, помыть, постирать, в чистое переодеть), а дедушка Павлуша - «внешней»: починить, вспахать, вскопать, поруководить техникой...
Я запомнила двух «деток» из их жизни - в пересказе бабушки, конечно.
Однажды погас свет в посёлке в результате какой-то аварии на подстанции. Темно, скучно, керосин беречь надо, целый вечер лампу жечь не будешь...
И вот сидят они в темноте, скучают. Как тут бабушка Лена голос подаёт:
- Павлуша, включи хоть телевизор, а то так скучно без света сидеть...
Второй раз было так. Нашло на бабушку Лену грустно-помирательное настроение. А мужу-то надо дать хозяйственные наставления, случись ей первой умереть?
Вот она и говорит ему:
- Павлуша, слушай меня внимательно. Если я умру первой, запомни, что брюки и всё смертное тут, в нижнем ящике в шифоньере. Как умрёшь - наденешь.
«Павлуша» аж руками всплеснул:
- Тьфу ты, дурочка! Как же я надену, если я умру?!
Опять же бабушка рассказывала. Бабушкина родня (сводные братья и сёстры) жила в соседнем селе - Нововасильевке Запорожской области. И бабушке с дедушкой о героине моей следующей новеллы рассказывал дедушка Тимоша, сын бабушкиного отца (от другой матери).
Одна женщина к старости совсем потеряла рассудок, точнее, память. Склероз достиг предельной формы, в результате чего она забывала всё, что с ней происходило...
Вот сидит дедушка Тимоша у ворот, опершись на палочку. Мимо идёт эта женщина, держит что-то в платочке, завязанном узелком. Поравнявшись с дедушкой Тимошей, говорит ему:
- Здравствуйте, а куда я иду?
- Не знаю, может быть, в магазин? А ну-ка разверните, что у вас в платочке?
Развернула, оказались деньги.
Дедушка Тимоша:
- Точно, в магазин.
- А что мне там надо купить?
- Не знаю... Может, сахар? Или соль?
- А, да, сахар... Спасибо вам!
И шла дальше - в магазин (а порой и возвращалась по нескольку раз, переспрашивая у дедушки Тимоши, зачем и куда идёт, потому что, дойдя до магазина, успевала снова забыть).
Жили они с «Пятровичем», её мужем, хорошо, уважительно. (Село вообще молоканское было, и не заведено в нём было ни пить, ни курить, ни грубить друг другу - не без редких исключений, конечно, то есть «не без урода».) Он ей: «Пятровна, а что у нас на ужин?», она ему: «Пятрович, на вот молочка тебе с булочкой». Вот только болезнь у неё прогрессировала...
И вот в один из дней Петрович умер.
Петровна заголосила, кинулась к соседям:
- Ой, чё делать, Пятрович ляжить, ня дышить, наверное, умер!!!...
Соседи прибежали - точно, надо снаряжать покойника. А где, что, куда - надо бы у жены спросить. Спрашивают: где у вас смертное - ну, штаны там, рубаха...
Пошла. Несёт какое-то рваньё, которым и пол не вымоешь... Ну, насобирали, кто что дал - в чужих шкафах рыться не будешь. Обмыли, одели, руки сложили, на лавку положили...
Идёт Пятровна из другой комнаты, увидела, кто-то на лавке лежит, спрашивает у людей:
- О, а кто это?
- Ды Пятрович...
- О, а чаво это он?
- Ды умер...
- О, а я и не знала...
Бабушка моя, конечно же, превратила эту фразу - «о, а я и не знала» (как и фразу «здравствуйте, а куда я иду» - когда забывала, что хотела сказать или сделать, или забывала о сказанном-сделанном) - в семейную присказку, а произнеся её, переспрашивала: «знаешь, откуда это?» - и независимо от ответа снова разворачивала рассказ о Петровиче с Петровной во всех подробностях, всегда присовокупляя: «Сама же позвала соседей, сама голосила, что Пятрович умер, а потом и спрашивает: «а кто это? а чаво это он» - и говорит «а я и не знала». И завершала неизменно: «Вот что болезнь с человеком делает... конечно, грех большой над больным человеком смеяться, но я ведь не над человеком смеюсь, а над ситуацией...».
Бабушкин юмор никогда не выходил за рамки милосердия - хотя «ради красного словца» она часто «не жалела» ни других, ни в первую очередь себя. И потому, посмеявшись, она обязательно одёргивала себя и слушателей, возвращаясь к состраданию.