Революция быдла в воспоминаниях современников, часть 2
Начало здесь: https://takoe-nebo.livejournal.com/897217.html
1919
1919г., газета “Одесский Коммунист”: “Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого. Большой зал бывшего Гарнизонного Собрания, где раньше ютилась свора генералов, сейчас переполнен красноармейцами. Особенно удачен был последний концерт. Сначала исполнен был «Интернационал», затем товарищ Кронкарди, вызывая интерес и удовольствие слушателей, подражал лаю собаки, визгу цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи...”
1919, Новороссийск, Тэффи: «Посмотрела на платье. Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.
- Отличное платье. Очень мило.
- А знаете, что это за материя? Или вы воображаете, что здесь вообще можно достать какую-нибудь материю? Здесь даже ситца ни за какие деньги не найдёте. Так вот, эта материя - аптечная марля, которая продавалась для перевязок.
Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили бельё из чертёжной кальки. Как-то её отмачивали, и получалось что-то вроде батиста».
…
Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить! Помню, в Москве, когда гремели пулемёты и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс - в подполье, под плач и скрежет зубовный - грела щипцы для завивки над жестяночкой, где горела за неименем спирта какая-то смрадная жидкость против паразитов.
Такой же эдельвейс бежал под пулемётным огнём в Киеве купить кружево на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Помню мудрые слова:
- Ну да, все бегут. Так ведь всё равно, не побежите же вы непричёсанная, без ондулясьона?!»
1919, из дневников М. Цветаевой: «Мой день: встаю - верхнее окно еле сереет - холод - лужи - пыль от пилы - вёдра - кувшины - тряпки - везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. (Долго варила в нём похлёбку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки. Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года…»
1919, Княгиня Ольга Палей: «Бумажные клочки, исписанные карандашом, - вот всё, что мне осталось от мужа... В них он вложил всю свою нежность, всю надежду и... душевную усталость.
1 января пришёл новый 1919 год на смену старому - страшному. А мы всё жили надеждой. Причин надеяться не было, цеплялись мы за жизнь инстинктивно».
1919, Теффи: «Убитые! Раненые! Как мы привыкли к этим словам. Никого они не смущают и ни у кого не вызывают возгласа: “Какой ужас! Какое горе!”
Раненые и убитые - это слова нашего быта. И сами мы… вполне можем стать и ранеными, и убитыми».
май 1919, Петроград, из дневников К.Чуковского: «Нет, это не должно умереть для потомства: дети Лозинского гуляли по Каменноостровскому - и вдруг с неба на них упал фунт колбасы. Оказалось, летели вороны - и уронили, ура! Дети сыты - и теперь ходят по Каменноостровскому с утра до ночи и глядят с надеждой на ворон».
15 мая 1919-го года, И.Бунин: «Шёл через базар - вонь, грязь, нищета, хохлы и хохлушки чуть не десятого столетия, худые волы, допотоптые телеги - и среди всего этого афиши. Призывы на бой за третий интернационал. Конечно, чепухи этого не может не понимать самый паршивый, самый тупой из большевиков. Сами небось покатываются от хохота».
21 мая 1919-го года, И.Бунин: «В "Одесском Набате" просьба к знающим - сообщить об участи пропавших товарищей: Вали Злого, Миши Мрачного, Фурманчика и Муравчика... Потом некролог какого-то Яшеньки: "И ты погиб, умер, прекрасный Яшенька... как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки... как зимний луч солнца... возмущавшийся малейшей несправедливостью, восставший против угнетения, насилия, стал жертвой дикой орды, разрушающей все, что есть ценного в человечестве... Спи спокойно, Яшенька, мы отомстим за тебя!"
Какой орды? За что и кому мстить? Там же сказано, что Яшенька - жертва "всемирного бича, венеризма".»
1919, И.Эренбург: «На вокзалах приходилось прыгать через тела: лежали тифозные, беженцы, мешочники.
Вот этот кудрявый паренёк ешё вчера пел:
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов…
Теперь он горланит:
Смело мы в бой пойдём
За Русь святую
И всех жидов побъём
Напропалую.
Ни в какой бой он не собирался и не собирается; он торгует валенками, украденными на складе».
1919, Москва, И.Голицина: «Однажды в московском зоопарке умер верблюд, и его мясо было распределено между голодными жителями города. Тётя Нина получила небольшую долю, и я приготовила из этого мяса обед. Мясо лошадей было деликатесом, и иногда мы могли его раздобыть.
Вскоре мы узнали, что отец вместе с другими, занимавшими высокие государственные посты, был расстрелян в ночь с 13 на 14 сентября 1919 года.
Вскоре вышел новый декрет - каждый красный солдат может выбрать себе по вкусу подругу и делать с ней всё, что захочет».
1919, Одесса, Тэффи: «Как всё это скучно-скучно! Как всё это надоело! Право, даже пожалеешь, что прошло то первое время, “весна” революции, когда мелкой дрожью стучали зубы, когда, замирая, прислушивались, проедет грузовик ЧК мимо или остановится у ворот, когда до тошноты билось сердце под удары прикладов в груди.
Теперь всё привычно, всё скучно до омерзения. Грубо, грязно и глупо».
1919, Н.Анциферов: «Весной 1919 года после голодной и холодной зимы свирепствовала дизентерия, гибли дети, гибли и взрослые. 1 июля умер наш первенец Павлинька. Потрясённые его смерью, не веря в возможность такого несчастья, мы шли за его гробом».
1919г., Баронесса М.Ф.Мейендорф: «В начале лета Умань взята большевиками. В неё входит полк №1. Начинаются обыски, аресты, грабежи. Какие-то пьяные солдаты входят в дом Юрия, делают обыск, натыкаются на ручную гранату, конечно, не заряженную (Юрий привёз её с фронта для показа), объявляют его детей подлежащими расстрелу и выстраивают их в столовой. Один из солдат (офицера с ними не было) подходит к Николе с грубым, угрожающим жестом. Никола (ему было восемнадцать лет) останавливает его словами: “Расстрелять можешь, а ударишь, получишь сдачи!” Несколько солдат окружают его и ведут к начальству. Девочки и Настенька убегают в свою комнату и запирают за собой дверь. Их служанка Полечка, девушка малоросска, приглашает оставшихся солдат в погреб и угощает вином. Когда они, ещё более пьяные, возвращаются и ломятся к детям, дети выскакивают в окно и убегают с Настенькой и панной Людвигой к нашим друзьям Войцеховским. Пьяные солдаты засыпают».
1919, М.Шагал: «Наркомпрос предложил мне работу педагога в колонии “III Интернационал”… Там жили несчастные дети, сироты. Всех их недавно подобрали на улицах - забитые, напуганные погромами, ослеплённые сверканьем ножей, которыми резали их родителей, оглушённые грохотом разбиваемых стёкол, свистом пуль, предсмертными воплями и мольбами их папы и мамы. У них на глазах выдирали бороду отцу, насиловали сестру, а потом вспарывали ей живот».
1919, Одесса, И.Бунин: «Матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" - и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи».
1920
1920, П.Романов:
«- А куда иттить-то?
- А чума его знает. Таскают, таскают народ…
- Не таскают и не чума их знает, а предлагают всем сознательным гражданам идти на праздник труда.
- А добровольно идти или обязательно?
- Добровольно. С квартиры по одному человеку».
1920, П.Романов: «По борьбе с грязью была объявлена неделя чистоты, и около советских бань стояла длинная очередь с узелками и вениками под мышками.
Ожидающие, нахохлившись под дождём и топчась по грязи, чтобы отогреть ноги, стояли, ожидая, когда откроется дверь и впустят следующую партию.
- Теперь мыть всех затеяли, вот каторга-то…
- Ведь что это за подлость: гонят народ силком да и только. Говорят, у кого расписки из бани не будет, тому обеда выдавать не будут».
1920, И.Одоевцева: «Зима 19\20-го года. Очень холодная, очень голодная, очень чёрная зима.
Я каждый день возвращаюсь, поздно вечером, из "Института живого слова", одна. По совершенно безлюдным, тёмным - "хоть глаз выколи" - страшным улицам. Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумурек грабили всюду. В тишине, в полной темноте иногда доносились шаги шедшего впереди. Я старалась приблизиться к нему. Мне в голову не приходтло, что сейчас может вспыхнуть свет электрического фонарика и раздастся грозное: "Скидывай шубу!" - мою котиковую шубу с горностаевым воротничком. Я её очень любила. Не как вещь, а как живое существо, и называла её "Мурзик".»
1920, Б.Зайцев: «Убогий быт Москвы, разбросанные заборы, тропинки через целые кварталы, люди с салазками, очереди к пайкам, примус (“Михаил Михайлыч, верный мой примус!”), “пшёнка” без масла и сахара, на которую и взглянуть мерзко.
Именно вот тогда я довольно много читал Петрарку, том “Canzonieri” в белом пергаментном корешке, который купил некогда во Флоренции, на площади Сан-Лоренцо, где висят красные шубы для извозчиков и бабы торгуют всяким добром, а Джованни делле Банде Нере сидит на своём монументе и смотрит, сколько сольди взяла с меня торговка. Думал ли я, покупая, что эта книга будет меня согревать в дни господства того Луначарского, с которым во Флоренции же, в это время мы по-богемски жили в “Corona d’Italia”, пили кианти и рассуждали о Боттичелли?»
1920, Москва, Князь С.Волконский: «Да, жажда крови - это как бы чекистский алкоголизм. И это было везде, по всей России и не в одной России. Венгерские коммунисты во время кратковременного своего влыдычества выказали примеры коммунистического "запоя". Одного человека вздёрнули на верёвке, но его ноги касались земли. Заведовавший казнью секретарь Бела Куна, Самуэль, приказал снять его, обрубить ноги и снова вздёрнуть. Это мне рассказывал очевидец».
1921, Б.Зайцев: «В декабре 1920 г., на “трудмобилизации” в Притыкине, предложили мне, как человеку “письменному”, поступить писарем в Каширу. Жене предложили заняться рубкой леса».
1920-1921, Крым, И.Шмелёв: «Когда это было? Вот уже год скоро. День был тогда холодный. Лили дожди - зимние дожди с дремуче-черного Бабугана. Покинутые кони по холмам стояли, качались. Белеют теперь их кости. Да, дожди... и в этих дождях приехали туда, в городок, эти, что убивать ходят... Везде: за горами, под горами, у моря - много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость пославшим, показать, как "железная метла" метет чисто, работает без отказу. Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях.
Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать - с человечьих боен.
И вот - убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали... Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых - с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали.
Ну, вот. В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалы Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву... одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. "Расход" и "Расстрел" - тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят».
1921
1921г, Б.Зайцев: «… мы шли с Сологубом в Замоскворечье. Небо протекает узкой лентою над головой, черны, угрюмы дома. На перекрёстке костёр, греются милиционеры. На углу Красной площади дохлая лошадь.
- Проклятая жизнь. Проклятая жизнь. Как при Гришке Отрепьеве. Жизнь как при Гришке Отрепьеве.
Сологуб поднял меховой воротник, пенсне запотело. Шагает неторопливо.
- Как при Гришке Отрепьеве.
Василий Блаженный, Красная площадь…Туман от мороза, скрип валенок наших, чернота в золоте неба, дальний выстрел, багровый костёр сзади».
1921г., Б.Зайцев: «Приговор приготовили, разумеется, загодя, но ему надо было дать характер воли народа. Решили сделать это, “поднять массы”. Молочница, носившая нам молоко, была тоже из масс. Накануне дня манифестации сказала моей жене:
- Завтра, барыня, прямо все пойдём. Вся Москва.
- Куда же это?
- И со знамёнами, с флагами. Этих вот, как их там… чтобы требовать наказания.
- А что они тебе?
- Да мне-то ничего. А так, что сказано: кто пойдёт, тому калоши выдадут. А достань-ка ныне калоши!
…
Шли люди в кепках и юноши, отряд голоногих спортсменов, работницы, служащие, несли плакаты, знамёна, флаги. И везде одно: “Смерть! смерть! смерть!”»
1919
1919г., газета “Одесский Коммунист”: “Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого. Большой зал бывшего Гарнизонного Собрания, где раньше ютилась свора генералов, сейчас переполнен красноармейцами. Особенно удачен был последний концерт. Сначала исполнен был «Интернационал», затем товарищ Кронкарди, вызывая интерес и удовольствие слушателей, подражал лаю собаки, визгу цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи...”
1919, Новороссийск, Тэффи: «Посмотрела на платье. Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.
- Отличное платье. Очень мило.
- А знаете, что это за материя? Или вы воображаете, что здесь вообще можно достать какую-нибудь материю? Здесь даже ситца ни за какие деньги не найдёте. Так вот, эта материя - аптечная марля, которая продавалась для перевязок.
Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили бельё из чертёжной кальки. Как-то её отмачивали, и получалось что-то вроде батиста».
…
Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить! Помню, в Москве, когда гремели пулемёты и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс - в подполье, под плач и скрежет зубовный - грела щипцы для завивки над жестяночкой, где горела за неименем спирта какая-то смрадная жидкость против паразитов.
Такой же эдельвейс бежал под пулемётным огнём в Киеве купить кружево на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.
Помню мудрые слова:
- Ну да, все бегут. Так ведь всё равно, не побежите же вы непричёсанная, без ондулясьона?!»
1919, из дневников М. Цветаевой: «Мой день: встаю - верхнее окно еле сереет - холод - лужи - пыль от пилы - вёдра - кувшины - тряпки - везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. (Долго варила в нём похлёбку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки. Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года…»
1919, Княгиня Ольга Палей: «Бумажные клочки, исписанные карандашом, - вот всё, что мне осталось от мужа... В них он вложил всю свою нежность, всю надежду и... душевную усталость.
1 января пришёл новый 1919 год на смену старому - страшному. А мы всё жили надеждой. Причин надеяться не было, цеплялись мы за жизнь инстинктивно».
1919, Теффи: «Убитые! Раненые! Как мы привыкли к этим словам. Никого они не смущают и ни у кого не вызывают возгласа: “Какой ужас! Какое горе!”
Раненые и убитые - это слова нашего быта. И сами мы… вполне можем стать и ранеными, и убитыми».
май 1919, Петроград, из дневников К.Чуковского: «Нет, это не должно умереть для потомства: дети Лозинского гуляли по Каменноостровскому - и вдруг с неба на них упал фунт колбасы. Оказалось, летели вороны - и уронили, ура! Дети сыты - и теперь ходят по Каменноостровскому с утра до ночи и глядят с надеждой на ворон».
15 мая 1919-го года, И.Бунин: «Шёл через базар - вонь, грязь, нищета, хохлы и хохлушки чуть не десятого столетия, худые волы, допотоптые телеги - и среди всего этого афиши. Призывы на бой за третий интернационал. Конечно, чепухи этого не может не понимать самый паршивый, самый тупой из большевиков. Сами небось покатываются от хохота».
21 мая 1919-го года, И.Бунин: «В "Одесском Набате" просьба к знающим - сообщить об участи пропавших товарищей: Вали Злого, Миши Мрачного, Фурманчика и Муравчика... Потом некролог какого-то Яшеньки: "И ты погиб, умер, прекрасный Яшенька... как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки... как зимний луч солнца... возмущавшийся малейшей несправедливостью, восставший против угнетения, насилия, стал жертвой дикой орды, разрушающей все, что есть ценного в человечестве... Спи спокойно, Яшенька, мы отомстим за тебя!"
Какой орды? За что и кому мстить? Там же сказано, что Яшенька - жертва "всемирного бича, венеризма".»
1919, И.Эренбург: «На вокзалах приходилось прыгать через тела: лежали тифозные, беженцы, мешочники.
Вот этот кудрявый паренёк ешё вчера пел:
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов…
Теперь он горланит:
Смело мы в бой пойдём
За Русь святую
И всех жидов побъём
Напропалую.
Ни в какой бой он не собирался и не собирается; он торгует валенками, украденными на складе».
1919, Москва, И.Голицина: «Однажды в московском зоопарке умер верблюд, и его мясо было распределено между голодными жителями города. Тётя Нина получила небольшую долю, и я приготовила из этого мяса обед. Мясо лошадей было деликатесом, и иногда мы могли его раздобыть.
Вскоре мы узнали, что отец вместе с другими, занимавшими высокие государственные посты, был расстрелян в ночь с 13 на 14 сентября 1919 года.
Вскоре вышел новый декрет - каждый красный солдат может выбрать себе по вкусу подругу и делать с ней всё, что захочет».
1919, Одесса, Тэффи: «Как всё это скучно-скучно! Как всё это надоело! Право, даже пожалеешь, что прошло то первое время, “весна” революции, когда мелкой дрожью стучали зубы, когда, замирая, прислушивались, проедет грузовик ЧК мимо или остановится у ворот, когда до тошноты билось сердце под удары прикладов в груди.
Теперь всё привычно, всё скучно до омерзения. Грубо, грязно и глупо».
1919, Н.Анциферов: «Весной 1919 года после голодной и холодной зимы свирепствовала дизентерия, гибли дети, гибли и взрослые. 1 июля умер наш первенец Павлинька. Потрясённые его смерью, не веря в возможность такого несчастья, мы шли за его гробом».
1919г., Баронесса М.Ф.Мейендорф: «В начале лета Умань взята большевиками. В неё входит полк №1. Начинаются обыски, аресты, грабежи. Какие-то пьяные солдаты входят в дом Юрия, делают обыск, натыкаются на ручную гранату, конечно, не заряженную (Юрий привёз её с фронта для показа), объявляют его детей подлежащими расстрелу и выстраивают их в столовой. Один из солдат (офицера с ними не было) подходит к Николе с грубым, угрожающим жестом. Никола (ему было восемнадцать лет) останавливает его словами: “Расстрелять можешь, а ударишь, получишь сдачи!” Несколько солдат окружают его и ведут к начальству. Девочки и Настенька убегают в свою комнату и запирают за собой дверь. Их служанка Полечка, девушка малоросска, приглашает оставшихся солдат в погреб и угощает вином. Когда они, ещё более пьяные, возвращаются и ломятся к детям, дети выскакивают в окно и убегают с Настенькой и панной Людвигой к нашим друзьям Войцеховским. Пьяные солдаты засыпают».
1919, М.Шагал: «Наркомпрос предложил мне работу педагога в колонии “III Интернационал”… Там жили несчастные дети, сироты. Всех их недавно подобрали на улицах - забитые, напуганные погромами, ослеплённые сверканьем ножей, которыми резали их родителей, оглушённые грохотом разбиваемых стёкол, свистом пуль, предсмертными воплями и мольбами их папы и мамы. У них на глазах выдирали бороду отцу, насиловали сестру, а потом вспарывали ей живот».
1919, Одесса, И.Бунин: «Матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" - и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи».
1920
1920, П.Романов:
«- А куда иттить-то?
- А чума его знает. Таскают, таскают народ…
- Не таскают и не чума их знает, а предлагают всем сознательным гражданам идти на праздник труда.
- А добровольно идти или обязательно?
- Добровольно. С квартиры по одному человеку».
1920, П.Романов: «По борьбе с грязью была объявлена неделя чистоты, и около советских бань стояла длинная очередь с узелками и вениками под мышками.
Ожидающие, нахохлившись под дождём и топчась по грязи, чтобы отогреть ноги, стояли, ожидая, когда откроется дверь и впустят следующую партию.
- Теперь мыть всех затеяли, вот каторга-то…
- Ведь что это за подлость: гонят народ силком да и только. Говорят, у кого расписки из бани не будет, тому обеда выдавать не будут».
1920, И.Одоевцева: «Зима 19\20-го года. Очень холодная, очень голодная, очень чёрная зима.
Я каждый день возвращаюсь, поздно вечером, из "Института живого слова", одна. По совершенно безлюдным, тёмным - "хоть глаз выколи" - страшным улицам. Грабежи стали бытовым явлением. С наступлением сумурек грабили всюду. В тишине, в полной темноте иногда доносились шаги шедшего впереди. Я старалась приблизиться к нему. Мне в голову не приходтло, что сейчас может вспыхнуть свет электрического фонарика и раздастся грозное: "Скидывай шубу!" - мою котиковую шубу с горностаевым воротничком. Я её очень любила. Не как вещь, а как живое существо, и называла её "Мурзик".»
1920, Б.Зайцев: «Убогий быт Москвы, разбросанные заборы, тропинки через целые кварталы, люди с салазками, очереди к пайкам, примус (“Михаил Михайлыч, верный мой примус!”), “пшёнка” без масла и сахара, на которую и взглянуть мерзко.
Именно вот тогда я довольно много читал Петрарку, том “Canzonieri” в белом пергаментном корешке, который купил некогда во Флоренции, на площади Сан-Лоренцо, где висят красные шубы для извозчиков и бабы торгуют всяким добром, а Джованни делле Банде Нере сидит на своём монументе и смотрит, сколько сольди взяла с меня торговка. Думал ли я, покупая, что эта книга будет меня согревать в дни господства того Луначарского, с которым во Флоренции же, в это время мы по-богемски жили в “Corona d’Italia”, пили кианти и рассуждали о Боттичелли?»
1920, Москва, Князь С.Волконский: «Да, жажда крови - это как бы чекистский алкоголизм. И это было везде, по всей России и не в одной России. Венгерские коммунисты во время кратковременного своего влыдычества выказали примеры коммунистического "запоя". Одного человека вздёрнули на верёвке, но его ноги касались земли. Заведовавший казнью секретарь Бела Куна, Самуэль, приказал снять его, обрубить ноги и снова вздёрнуть. Это мне рассказывал очевидец».
1921, Б.Зайцев: «В декабре 1920 г., на “трудмобилизации” в Притыкине, предложили мне, как человеку “письменному”, поступить писарем в Каширу. Жене предложили заняться рубкой леса».
1920-1921, Крым, И.Шмелёв: «Когда это было? Вот уже год скоро. День был тогда холодный. Лили дожди - зимние дожди с дремуче-черного Бабугана. Покинутые кони по холмам стояли, качались. Белеют теперь их кости. Да, дожди... и в этих дождях приехали туда, в городок, эти, что убивать ходят... Везде: за горами, под горами, у моря - много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость пославшим, показать, как "железная метла" метет чисто, работает без отказу. Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях.
Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать - с человечьих боен.
И вот - убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали... Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых - с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали.
Ну, вот. В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалы Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву... одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. "Расход" и "Расстрел" - тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят».
1921
1921г, Б.Зайцев: «… мы шли с Сологубом в Замоскворечье. Небо протекает узкой лентою над головой, черны, угрюмы дома. На перекрёстке костёр, греются милиционеры. На углу Красной площади дохлая лошадь.
- Проклятая жизнь. Проклятая жизнь. Как при Гришке Отрепьеве. Жизнь как при Гришке Отрепьеве.
Сологуб поднял меховой воротник, пенсне запотело. Шагает неторопливо.
- Как при Гришке Отрепьеве.
Василий Блаженный, Красная площадь…Туман от мороза, скрип валенок наших, чернота в золоте неба, дальний выстрел, багровый костёр сзади».
1921г., Б.Зайцев: «Приговор приготовили, разумеется, загодя, но ему надо было дать характер воли народа. Решили сделать это, “поднять массы”. Молочница, носившая нам молоко, была тоже из масс. Накануне дня манифестации сказала моей жене:
- Завтра, барыня, прямо все пойдём. Вся Москва.
- Куда же это?
- И со знамёнами, с флагами. Этих вот, как их там… чтобы требовать наказания.
- А что они тебе?
- Да мне-то ничего. А так, что сказано: кто пойдёт, тому калоши выдадут. А достань-ка ныне калоши!
…
Шли люди в кепках и юноши, отряд голоногих спортсменов, работницы, служащие, несли плакаты, знамёна, флаги. И везде одно: “Смерть! смерть! смерть!”»