Расправа коммунистов над белорусской "Молодой гвардией"
Современные адепты красных упырей оскорбляются сравнению коммунистов и нацистов. Тем более ненавистен для них тот факт, что коммунистическая оккупация России по многим показателям была хуже нацистской.
Вот всего один эпизод из громадного количества доказательств этого факта.
В 1949 году в маленьком белорусском городке Сморгонь, в 80-ти километрах от Минска стали появляться листовки, призывающие не подчиняться советской власти. Даже на здании милиции умудрились наклеить! НКВД сбилось с ног в поисках преступников. Каково же было удивление, когда узнали, что подпольная организация сплошь состояла из детей местной школы от 14 до 18 лет. А возглавлял её ученик 10 класса, сын священника. С местными «молодогвардейцами» быстро разобрались. «Главаря», 20-летнего Ростислава Лапицкого, расстреляли, а остальных отправили в лагеря ГУЛАГа. Чеслава Ошуковская на момент ареста училась в девятом классе, ей тогда было 15 лет.
Ниже приводится интервью с ней в наше время.
- А что за организация была?
- В конце сороковых стали организовывать колхозы, а люди не хотели. Тех, кто упорствовал, выселяли в Сибирь, но и те, кто под нажимом соглашался, в душе всё равно был недоволен. Но взрослые понимали, чем это грозит, и молчали. А молодёжь - горячая! То, о чём «молчали» в хатах, выливалось у них в протест. Вот они и стали собираться у Славика Лапицкого по двое, по трое, обсуждать «режим», думать о свободе Белоруссии без коммунистов.
Мы-то жили и радовались, участвовали в школьных вечерах, учились танцам и музыке, я стихи писала, школьную стенгазету редактировала… Да, кто мог подумать, что случайное знание исковеркает всю жизнь.
- Но вы же отказались участвовать в организации?
- Конечно, мы были простые люди, далекие от политики. И вообще мне тогда было 15 лет еще. А они в это время решили перейти к действиям. Заняться пропагандой. У кого-то из ребят оказалась пишушая машинка. Они на ней и стучали воззвание. Первая листовка появилась как раз там, где любила собираться молодежь. Это был шок. Кто-то тут же сорвал её. На следующий день в город прибыли сотрудники НКВД.
Арестовали на уроке. Шла литература. Молоденькая учительница зачитала итоговые оценки. Я, как всегда, получила пятерки. И тут в класс вошли двое вооруженных солдат и офицер. Я почувствовала, это за мной. Ведь хохотунью Тамару, соседку по парте, уже арестовали. Не обращая внимания на оробевших детей, офицер спросил у учительницы: «Кто здесь Чеслава Ошуковская?» Я начала сползать под парту, словно парта, тетрадки и вся русская литература вместе взятые могли укрыть меня от этого ужаса. Я видела только ноги - сначала это были ноги Веры Павловны в тёплых шерстяных чулках. Они подошли к парте, и сверху послышалось: «Вот она». Потом подошли сапоги: «Вставай, девочка, пойдем!» И чья-то рука откинула парту и подняла меня за ворот. Ведомая, она успела заметить, как другой солдат с автоматом внимательно укладывал в сумку все её тетрадки и учебники, так с сумкой под мышкой и пошёл. Ничьи глаза меня не провожали - все смотрели в парты, в пол. И была тишина.
- Чеслава Брониславовна, а что было потом?
- Меня привели в КПЗ, посадили в подвал. Темный, сырой, мокрый подвал. С крысами. Они смотрели на меня. Я - на них. От страха стала читать вслух молитвы, которые знала с детства. Прошло три дня, а потом ночью вывели и посадили в открытый грузовик. В машине я увидела еще одну девочку из нашей школы, Марию из 10 класса. С нами сидели пятеро с автоматами, на нас наставленными. И почему-то я подумала, что нас везут расстреливать. Подняла голову - а на небе звезд миллион! И такие красивые! До сих пор помню это ощущение, что вижу звезды в последний раз в жизни. Но нас везли по дороге и везли, и вдали показались огоньки райцентра, тогда поняла, что это не расстрел. Очень обрадовалась. Нас привезли в городскую милицию и развели по камерам. Там я находилась больше месяца. Каждый день возили на допрос. Причем - с завязанными глазами. Приходили, завязывали глаза, сажали в машину, везли, потом заводили в отдел, по коридору шла также с завязанными глазами (вёл конвоир) и только у следователя в кабинете снимали с глаз повязку. Зачем? Чтоб не запомнила дороги, видимо, чтоб не сбежала. Ну и морально подавить тоже надо было. Это я сейчас так думаю. Следователь всё время спрашивал, что я знаю о подпольной организации. А я же ничего не знала! И ничего не могла сказать. Только плакала.
- А когда вы сознались, что знали об организации?
- Когда привели мою соседку по парте Тамару. Я сначала её не сразу узнала. Страшная, похудевшая, вся в синяках и кровоподтеках. Ходила еле-еле и говорить не могла. Медленно так говорила и тихо. Это была очная ставка. Её спрашивают: «Кому вы рассказывали о подпольной организации?» Она, бедная, смотрит на меня и отвечает: «Чеславе Ошуковской!» Я говорю: «Нет! Я не знала!» А она наклонилась ко мне и так настойчиво и испуганно говорит: «Вспомни. Это было на уроке истории. Я тебя спросила - не хочешь ли ты с нами расклеивать листовки? Ты отказалась.» И мне ничего не оставалось делать, как сознаться. А потом был военный трибунал. Боже ты мой, нас, школьниц, судили военным трибуналом!
- Судили всех вместе?
- Нет. Всех поодиночке, по двое и в разное время. Ведь аресты начались до Нового года. Все так боялись арестов! Меня мама спрашивала: «Ты ничего не знала об этом? Не участвовала?» Я отвечала: «Нет». Надеялась, что никто не узнает. Сначала арестовали Славика, потом Тамару, потом других ребят. Их и судили раньше. Славика приговорили к расстрелу. Тамару - к 25 годам. Нас судили вместе с той девочкой, которую арестовали вместе со мной в школе. Тех, кто расклеивал листовки, взяли сразу и, видимо, работали с ними. А моё имя и имя Марии всплыло в результате допросов. Из них выбивали - кто ещё знал. За то, что мы знали и не донесли, и судили. Марии дали 10 лет, мне - 8. Пожалели, что я ещё несовершеннолетняя. А я такая маленькая была, меня на скамье подсудимых и не видно было. Мария на суде немного тронулась, как сейчас говорят, крыша поехала. Ну что вы хотите, мы вообще дети были…
- Как же вы это пережили?
- Знаете, это просто обрушилось на твою голову - и всё. А дальше уже ни мыслей, ни чувств. Просто звериное чутьё и стремление выжить. То есть - молчать, в глаза не смотреть, делать, что скажут. Я не осмысливала тогда ничего. Знала: никто мне не может помочь. Так получилось. И приняла эту жизнь. Молодость помогла. Вера, что вся жизнь еще впереди. И молилась всё время, мы были верующие. А там, кроме Бога, у тебя никого нет.
Первый год, дожидаясь совершеннолетия, Чеслава шила казенную одежду в местной тюрьме. А как только ей исполнилось восемнадцать, её отправили по этапу в Соликамск, один из лагерей ГУЛАГа, заготавливать лес. Была поздняя осень, их, женщин, погрузили в «скотские» вагоны - без нар, без теплушек, велели лечь на пол. Уложили так тесно, что без команды было не повернуться (да и нельзя). Так и спали - поворачиваясь по команде. Еды не давали - только воду. У каждого был сухой паек - горстка сухарей. До Перьми ехали несколько дней, а когда прибыли в Соликамск, там уже была зима. Мело, и мороз стоял трескучий. Две недели карантина потом вспоминались как рай - и баня была, и вонючее мыло от вшей.
И даже когда делали наколку на предплечье - тот самый номер! - казалось не больно. Обжигало только одно - впереди были годы лесоповала.
Когда нас отправили по баракам, повезло, что под опеку взяли опытные «зэчки». У нас лагерь был политический, поэтому все жалели друг друга и по-возможности помогали. А я была самая младшая. Самая маленькая. Поэтому меня определили в бригаде рубить сучья, возить на лошади деревья на склад, заготавливать для костра. В общем, делать всё, что понадобится. Более крепкие девушки пилили огромные деревья. А, знаете, там какие вековые корабельные сосны! Так надо же было умудриться и не попасть под сосну! Сколько погибло девчат… Один раз, это было поначалу, я в костер с непривычки упала. На мне ватные штаны, ватник и валенки 60-го размера, я ходить не могла, споткнулась - и плашмя в огонь. Сама бы не встала, спасибо девчонки вытянули, сбили пламя. Волосы, брови спалила, лицо обгорело. А по-другому одеться было нельзя. Морозы - 40-50 градусов.
Солженицын писал в «Иване Денисыче», что их при минус 41 градусах на работы не выводили.
Может, их и не выводили, а нас водили в любую погоду. Выходных ни разу не было. Читала я Солженицына. Удивлялась. У них и посылки были, которые помогали им продержаться. И деньги им выдавали, на которые они могли купить себе что-нибудь. Прямо сказка какая-то по сравнению с нами. Санаторий просто. У нас всё было запрещено. Ни посылок, ни магазинчика, ни денег. У них там на нарах и одеялки какие-то были, укрывались они. А у нас - голые нары. Ватник с себя стащишь - и в сушилку. Спишь в том, что под ватником было. В день давали 200 граммов хлеба - если норму выполним. Не выполним - 100 граммов. Утром и вечером рыба перемерзлая соленая. Кто доживал до лета - спасался ягодами. Было счастье, когда на малинник набредали. Знающие травку собирали, нам давали жевать.
Полный текст здесь: https://nampuom-pycu.livejournal.com/277928.html и http://tuapsevesti.ru/archives/22987
Вот всего один эпизод из громадного количества доказательств этого факта.
В 1949 году в маленьком белорусском городке Сморгонь, в 80-ти километрах от Минска стали появляться листовки, призывающие не подчиняться советской власти. Даже на здании милиции умудрились наклеить! НКВД сбилось с ног в поисках преступников. Каково же было удивление, когда узнали, что подпольная организация сплошь состояла из детей местной школы от 14 до 18 лет. А возглавлял её ученик 10 класса, сын священника. С местными «молодогвардейцами» быстро разобрались. «Главаря», 20-летнего Ростислава Лапицкого, расстреляли, а остальных отправили в лагеря ГУЛАГа. Чеслава Ошуковская на момент ареста училась в девятом классе, ей тогда было 15 лет.
Ниже приводится интервью с ней в наше время.
- А что за организация была?
- В конце сороковых стали организовывать колхозы, а люди не хотели. Тех, кто упорствовал, выселяли в Сибирь, но и те, кто под нажимом соглашался, в душе всё равно был недоволен. Но взрослые понимали, чем это грозит, и молчали. А молодёжь - горячая! То, о чём «молчали» в хатах, выливалось у них в протест. Вот они и стали собираться у Славика Лапицкого по двое, по трое, обсуждать «режим», думать о свободе Белоруссии без коммунистов.
Мы-то жили и радовались, участвовали в школьных вечерах, учились танцам и музыке, я стихи писала, школьную стенгазету редактировала… Да, кто мог подумать, что случайное знание исковеркает всю жизнь.
- Но вы же отказались участвовать в организации?
- Конечно, мы были простые люди, далекие от политики. И вообще мне тогда было 15 лет еще. А они в это время решили перейти к действиям. Заняться пропагандой. У кого-то из ребят оказалась пишушая машинка. Они на ней и стучали воззвание. Первая листовка появилась как раз там, где любила собираться молодежь. Это был шок. Кто-то тут же сорвал её. На следующий день в город прибыли сотрудники НКВД.
Арестовали на уроке. Шла литература. Молоденькая учительница зачитала итоговые оценки. Я, как всегда, получила пятерки. И тут в класс вошли двое вооруженных солдат и офицер. Я почувствовала, это за мной. Ведь хохотунью Тамару, соседку по парте, уже арестовали. Не обращая внимания на оробевших детей, офицер спросил у учительницы: «Кто здесь Чеслава Ошуковская?» Я начала сползать под парту, словно парта, тетрадки и вся русская литература вместе взятые могли укрыть меня от этого ужаса. Я видела только ноги - сначала это были ноги Веры Павловны в тёплых шерстяных чулках. Они подошли к парте, и сверху послышалось: «Вот она». Потом подошли сапоги: «Вставай, девочка, пойдем!» И чья-то рука откинула парту и подняла меня за ворот. Ведомая, она успела заметить, как другой солдат с автоматом внимательно укладывал в сумку все её тетрадки и учебники, так с сумкой под мышкой и пошёл. Ничьи глаза меня не провожали - все смотрели в парты, в пол. И была тишина.
- Чеслава Брониславовна, а что было потом?
- Меня привели в КПЗ, посадили в подвал. Темный, сырой, мокрый подвал. С крысами. Они смотрели на меня. Я - на них. От страха стала читать вслух молитвы, которые знала с детства. Прошло три дня, а потом ночью вывели и посадили в открытый грузовик. В машине я увидела еще одну девочку из нашей школы, Марию из 10 класса. С нами сидели пятеро с автоматами, на нас наставленными. И почему-то я подумала, что нас везут расстреливать. Подняла голову - а на небе звезд миллион! И такие красивые! До сих пор помню это ощущение, что вижу звезды в последний раз в жизни. Но нас везли по дороге и везли, и вдали показались огоньки райцентра, тогда поняла, что это не расстрел. Очень обрадовалась. Нас привезли в городскую милицию и развели по камерам. Там я находилась больше месяца. Каждый день возили на допрос. Причем - с завязанными глазами. Приходили, завязывали глаза, сажали в машину, везли, потом заводили в отдел, по коридору шла также с завязанными глазами (вёл конвоир) и только у следователя в кабинете снимали с глаз повязку. Зачем? Чтоб не запомнила дороги, видимо, чтоб не сбежала. Ну и морально подавить тоже надо было. Это я сейчас так думаю. Следователь всё время спрашивал, что я знаю о подпольной организации. А я же ничего не знала! И ничего не могла сказать. Только плакала.
- А когда вы сознались, что знали об организации?
- Когда привели мою соседку по парте Тамару. Я сначала её не сразу узнала. Страшная, похудевшая, вся в синяках и кровоподтеках. Ходила еле-еле и говорить не могла. Медленно так говорила и тихо. Это была очная ставка. Её спрашивают: «Кому вы рассказывали о подпольной организации?» Она, бедная, смотрит на меня и отвечает: «Чеславе Ошуковской!» Я говорю: «Нет! Я не знала!» А она наклонилась ко мне и так настойчиво и испуганно говорит: «Вспомни. Это было на уроке истории. Я тебя спросила - не хочешь ли ты с нами расклеивать листовки? Ты отказалась.» И мне ничего не оставалось делать, как сознаться. А потом был военный трибунал. Боже ты мой, нас, школьниц, судили военным трибуналом!
- Судили всех вместе?
- Нет. Всех поодиночке, по двое и в разное время. Ведь аресты начались до Нового года. Все так боялись арестов! Меня мама спрашивала: «Ты ничего не знала об этом? Не участвовала?» Я отвечала: «Нет». Надеялась, что никто не узнает. Сначала арестовали Славика, потом Тамару, потом других ребят. Их и судили раньше. Славика приговорили к расстрелу. Тамару - к 25 годам. Нас судили вместе с той девочкой, которую арестовали вместе со мной в школе. Тех, кто расклеивал листовки, взяли сразу и, видимо, работали с ними. А моё имя и имя Марии всплыло в результате допросов. Из них выбивали - кто ещё знал. За то, что мы знали и не донесли, и судили. Марии дали 10 лет, мне - 8. Пожалели, что я ещё несовершеннолетняя. А я такая маленькая была, меня на скамье подсудимых и не видно было. Мария на суде немного тронулась, как сейчас говорят, крыша поехала. Ну что вы хотите, мы вообще дети были…
- Как же вы это пережили?
- Знаете, это просто обрушилось на твою голову - и всё. А дальше уже ни мыслей, ни чувств. Просто звериное чутьё и стремление выжить. То есть - молчать, в глаза не смотреть, делать, что скажут. Я не осмысливала тогда ничего. Знала: никто мне не может помочь. Так получилось. И приняла эту жизнь. Молодость помогла. Вера, что вся жизнь еще впереди. И молилась всё время, мы были верующие. А там, кроме Бога, у тебя никого нет.
Первый год, дожидаясь совершеннолетия, Чеслава шила казенную одежду в местной тюрьме. А как только ей исполнилось восемнадцать, её отправили по этапу в Соликамск, один из лагерей ГУЛАГа, заготавливать лес. Была поздняя осень, их, женщин, погрузили в «скотские» вагоны - без нар, без теплушек, велели лечь на пол. Уложили так тесно, что без команды было не повернуться (да и нельзя). Так и спали - поворачиваясь по команде. Еды не давали - только воду. У каждого был сухой паек - горстка сухарей. До Перьми ехали несколько дней, а когда прибыли в Соликамск, там уже была зима. Мело, и мороз стоял трескучий. Две недели карантина потом вспоминались как рай - и баня была, и вонючее мыло от вшей.
И даже когда делали наколку на предплечье - тот самый номер! - казалось не больно. Обжигало только одно - впереди были годы лесоповала.
Когда нас отправили по баракам, повезло, что под опеку взяли опытные «зэчки». У нас лагерь был политический, поэтому все жалели друг друга и по-возможности помогали. А я была самая младшая. Самая маленькая. Поэтому меня определили в бригаде рубить сучья, возить на лошади деревья на склад, заготавливать для костра. В общем, делать всё, что понадобится. Более крепкие девушки пилили огромные деревья. А, знаете, там какие вековые корабельные сосны! Так надо же было умудриться и не попасть под сосну! Сколько погибло девчат… Один раз, это было поначалу, я в костер с непривычки упала. На мне ватные штаны, ватник и валенки 60-го размера, я ходить не могла, споткнулась - и плашмя в огонь. Сама бы не встала, спасибо девчонки вытянули, сбили пламя. Волосы, брови спалила, лицо обгорело. А по-другому одеться было нельзя. Морозы - 40-50 градусов.
Солженицын писал в «Иване Денисыче», что их при минус 41 градусах на работы не выводили.
Может, их и не выводили, а нас водили в любую погоду. Выходных ни разу не было. Читала я Солженицына. Удивлялась. У них и посылки были, которые помогали им продержаться. И деньги им выдавали, на которые они могли купить себе что-нибудь. Прямо сказка какая-то по сравнению с нами. Санаторий просто. У нас всё было запрещено. Ни посылок, ни магазинчика, ни денег. У них там на нарах и одеялки какие-то были, укрывались они. А у нас - голые нары. Ватник с себя стащишь - и в сушилку. Спишь в том, что под ватником было. В день давали 200 граммов хлеба - если норму выполним. Не выполним - 100 граммов. Утром и вечером рыба перемерзлая соленая. Кто доживал до лета - спасался ягодами. Было счастье, когда на малинник набредали. Знающие травку собирали, нам давали жевать.
Полный текст здесь: https://nampuom-pycu.livejournal.com/277928.html и http://tuapsevesti.ru/archives/22987