Советская медицина как часть репрессий
"Советскую медицину невозможно изучить на показательных объектах, построенных для власть имущих и интуристов. Сущность медицины измеряется не количеством и размерами лечебных заведений, а ее духом и отношением к человеку. В дореволюционной России была лучшая в мире организация медицины - земская. Земство построило сеть больниц, и медицинская помощь, включая лекарства, для крестьян была бесплатной. Земские врачи были воспитаны на нравственных началах русской культуры. Они были поставлены в хорошие условия, у них была возможность совершенствования в России и за границей. Из их рядов вышло немало выдающихся врачей и профессоров. Уездные и сельские больницы были хорошо снабжены и оборудованы всем необходимым. Только сегодня, вдали от России, я четко вижу громадную разницу между коммерческой медициной «культурного Запада» и земской медициной «варварской России».
Большевики медицину долго не трогали, и она не подверглась такому развалу, как другие государственные и общественные учреждения. Наоборот, был создан прекрасный по замыслу план здравоохранения, как затем оказалось, предназначенный главным образом для пропаганды. И вскоре перед нами, медицинскими работниками, разверзлась пропасть, на дне которой зашевелилось чудовище - "классовая медицина".
После войны, в особенности гражданской, в России резко повысилось число венерических заболеваний. Половая распущенность во время НЭПа тоже этому способствовала. Но у нас в течение нескольких лет не было сальварсана. Тот, кто хоть немного знаком с медициной, знает, какие катастрофические последствия должно было вызвать отсутствие этого существенного при лечении сифилиса лекарства. Сальварсан в любом количестве можно было закупать за границей, тем более что валюты у большевиков было достаточно, хотя бы в виде ценностей, отнятых у Церкви. Но перед коммунистической властью никогда не стояла дилемма: здоровье и благосостояние российских народов или мировая революция, на организацию которой эти ценности, несомненно, тратились.
В первые же дни после коллективизации медицинские учреждения переполнились. Медицина оказалась между двух огней: люди искали у нас помощи и облегчения, власть требовала твердости и жестокости. По закону амбулаторный врач за пять с половиной часов работы мог принять не больше сорока больных. У нас в приемных толпилось их теперь до восьмидесяти, а то и до ста двадцати. Люди всеми способами старались добыть справку о болезни, чтобы оправдать нежелание записываться в колхоз или выходить на работу. Мечтой была справка об инвалидности.
В единоличном хозяйстве крестьяне, особенно в страдную пору, работали, часто не считаясь со здоровьем, зная, что по окончании работ смогут подлечиться и собраться с силами для следующей страды. К тому же каждый был сам себе хозяин, мог когда угодно отдохнуть, а затем снова выйти на работу. Теперь крестьянин стал крепостным у государства, и каждое его движение контролировалось. За невыход на работу штрафовали, а дальше грозило исключение из колхоза, арест, высылка, голод.
Невыход на работу засчитывался за трудодень только в том случае, если крестьянин представлял официальную справку от медицинского учреждения. Каждый заболевший колхозник: мужчина, женщина, трудоспособный ребенок должны были иметь больничный лист. Поскольку питание людей теперь зависело от милости или немилости колхозного начальства, то количество справок чудовищно возросло. Выздоравливающим и хронически больным нужна была справка для усиленного или диетического питания с такого-то по такое-то число. Обычно начальство выдавало им несколько стаканов молока, это было и «усиленное питание», и «диета».
Работа врача стала каторгой. Каждый больной превратился в малую, а иногда и в большую проблему: симулянт ли он, каким его почти всегда считают правление колхоза и бригадир? Или на самом деле больной? Хроническое заболевание, на которое он жалуется, действительно не позволяет ему выполнять работу? Какую именно? Постоянно или какое-то время? Как помочь человеку без того, чтобы самому не оказаться на скамье подсудимых?
В ожидальной гудит толпа, а ты в амбулаторной обстановке, превращенной в какой-то конвейер, определяй состояние больного так, чтобы и его не ущемить, и не вызвать подозрения у начальства, которое может на тебя и в ГПУ донести. Послать его в больницу? Но больница перегружена. Люди, по двадцать лет ходившие с грыжей, просятся на операцию.
- Двадцать лет не мешала?
- Теперь колхоз, теперь мешает.
У множества крестьян появлялись аппендициты, возникала необходимость удалить небольшую кисту или бородавку, которые после коллективизации стали мешать. Народ быстро изучил симптомы болезней, главным образом язвы желудка. Люди начали жаловаться, что амбулатория им не помогает. Доходило до того, что человек являлся в венкабинет и говорил:
- У меня сифилис. Я был в Краснодаре, там нашли в крови. Справку потерял. Дайте бумагу, что мне нельзя идти в колхоз, чтобы другие не заразились.
Резко увеличилось количество травм. Люди, не привыкшие обращаться с тракторами и другими сельскохозяйственными машинами, то и дело получали ранения, от небольших ссадин до тяжких увечий. В газетах и медицинской печати забили тревогу, появились глубокомысленные высказывания о необходимости создания специального травматологического института и при нем кафедры по изучению профессиональных заболеваний. Стали разрабатывать обширные планы по обслуживанию колхозников, а в особенности - трактористов. В общем, по обыкновению шумели и запускали воздушные шары там, где без лишних слов следовало в первую очередь позаботиться о лучшей технической подготовке людей, имеющих дело с новыми для них сельскохозяйственными машинами и тракторами, и добиться своевременной доставки раненых в больницы.
В 1932 году появилась статистика, хотя и явно преуменьшенная, но все же показательная. Были приведены многотысячные цифры погибших из-за запоздалой доставки в больницу или вообще из-за недоставки. Транспорт для больных отпускали с большим трудом. Лошади передохли, возник кризис живой тягловой силы. Несколько раз доставляли к нам рожениц с патологическими родами, с процессом разложения или сепсисом. Несколько дней хлопотали люди о подводе и получали ее с трудом и скандалом. Чуть ли не каждый больной, привезенный издалека, жаловался на бесчеловечное отношение начальства:
- Пусть сдохнет, а лошадей не дам.
Особенно запомнился мне двадцатилетний колхозник, пролежавший дома с зараженной раной пять суток. Я был вынужден ампутировать ему ногу выше колена. Как он ни умолял председателя колхоза, тот лошадей не дал. Мы, медицинские работники, несколько раз поднимали этот вопрос перед организациями, которые вместо конкретных дел выносили громовые резолюции и распоряжения.
Не следует думать, что председатели колхозов были какими-то садистами и не давали лошадей по злой воле. Некоторые из них мне говорили:
- Знаете, доктор, мы становимся просто зверьми. Ежедневно к нам являются начальники, и каждый грозится отдать под суд за невыполнение плана. Бумаг, приказов, распоряжений по нескольку каждый день, и все с угрозами. Вот посмотрите: за невыполнение плана - под суд, за это - выговор, за то - исключение из партии… А зампредрика мне прямо заявил: «Никаких больных! Выполняй план или душа из тебя вон!»
На следующий же день после того, как у крестьян отобрали лошадей, вопрос о транспорте стал трагическим для больных, и весьма неприятным, например, для пассажиров, сходящих с поезда в уверенности, что они, как обычно, смогут разъехаться с вещами по домам. Но на станции - ни одного извозчика, всех лошадей отобрали в колхоз. Это нелепое положение длилось до тех пор, пока не додумались назначать к приходу поездов дежурные колхозные подводы. Но и они бывали не всегда. Во время разных «кампаний» люди напрасно ждали на вокзале подводы, наблюдая, как новый правящий класс подъезжает на «своих» и на них же отъезжает.
В течение первого же месяца после введения колхозов все ямы с нечистотами переполнились - вывозить было некому. Мы были вынуждены поставить этот вопрос на заседании рика. Вызвали зампредколхоза, который заявил, что никто не согласен садиться на бочку, говорят: «Мы все теперь равны, мы все теперь служащие».
Думали, обсуждали, предлагали разные мероприятия, в большинстве, конечно, репрессивные. Но секретарь райкома с ними не соглашался, утверждая, что колхозников еще больше озлоблять никак нельзя. В конце концов решили нанять людей, как прежде - за плату.
Но вскоре вопрос разрешился по-иному: страна переполнилась арестованными, их и заставили «садиться на бочку». А впоследствии в колхозах создали еще и соответствующую должность.
Дважды в неделю заседала врачебная колхозная комиссия, тянувшаяся иногда часами. Переутомленный врач, принявший не менее восьмидесяти человек, нередко спрашивал мужчину, была ли беременность. Или писал рецепт: бронхит - 0,3, шесть порошков. Аптекарь, зная условия работы, отпускал нужный порошок.
В задачу комиссии входило определить степень трудоспособности по упрощенной классификации: «трудоспособен», «пригоден к легкому труду», «нетрудоспособен». Вторую категорию еще можно было оговорить в случае какой-нибудь особенности заболевания. Каждый колхоз получал длинный список с перечнем видов легкого сельскохозяйственного труда. Списка никто не придерживался, да и не мог придерживаться.
Со стороны начальства на врачей посыпались обвинения в мягкотелости и, наконец, до той поры небывалое в медицине обвинение в «неклассовом подходе». Мы надеялись, что в этой новой вспышке гражданской войны сможем остаться в стороне, сохранив нейтралитет. В первые месяцы после начала коллективизации это удавалось. Но советская власть, бросившая все силы и средства на борьбу против стомиллионного крестьянства, не могла не использовать такой резерв, как медицина. Местные власти получили указание вовлечь в классовую борьбу медицинских работников. Сначала действовали через профсоюзы путем «собеседований» и «индивидуальной обработки», не желая предавать это широкой огласке.
- Вы, медики, нейтральны и кулаку помогаете в такой же мере, как рабочему и колхознику!
Через полгода стали приезжать медицинские начальники повыше с инструкциями и секретными предписаниями. На общих собраниях медработников они призывали к классовой борьбе «как таковой». А на совместных заседаниях врачей с месткомом давали вполне конкретные указания по борьбе с кулачеством и врагами коллективизации. Медицина должна была превратиться в орудие классовой борьбы. Нас упрекали, что мы все еще не можем освободиться от «буржуазно-земского наследия», и высмеивали врачебную этику, которая в период обострения борьбы с классовым врагом идет на пользу кулакам и их приспешникам. Обращаясь за медицинской помощью, кулак должен почувствовать, что он враг советской власти:
- Кулака вы обязаны лечить хуже, чем колхозника, уже не говоря о рабочем. Ни одного дефицитного медикамента кулаку! В амбулаториях и больницах вы обязаны принимать кулака в последнюю очередь. А можете и совсем не принимать. Не должны выдавать им никаких справок, не пропускать через комиссии. У вас огромные возможности, и вы должны их использовать для агитации в пользу колхоза. Принимая больного, вы должны его спрашивать, почему он до сих пор не в колхозе, и объяснить, почему вы его принимаете в последнюю очередь, не так внимательно осматриваете, не даете лекарства и так далее. Когда у вас в приемной до ста человек, вы должны несколько раз выйти и во всеуслышание разъяснить разницу в оказании медпомощи колхозникам, с одной стороны, и неколхозникам и кулакам - с другой. Во всей вашей медицинской деятельности красной нитью должен проходить метод дифференцированного лечения. Теперешнее положение продолжаться больше не может, мы не можем допустить, чтобы в период жесточайшей схватки с врагом советской власти, во время, когда решается ленинское «или мы их, или они нас», медработники стояли в стороне и сохраняли нейтралитет. Принцип «кто не с нами, тот против нас» относится и к медработникам. Мы не можем сегодня рассуждать о методах - в борьбе против кулака все методы допустимы. Можете отказывать кулакам даже в оказании экстренной помощи. Ничего, кроме спасибо, вам не скажут.
Такие указания руководители советской медицины давали по всей России. Многие врачи мне впоследствии это подтвердили. Разница была лишь в том, что в одном месте начальство говорило «вы можете отказывать», а в другом «вы должны отказывать».
Мы начали лечить этих несчастных людей на дому, да они и сами стали избегать амбулаторий и больниц. Идешь вечером к больному «кулаку», несешь ему лекарство, даешь справку с условием, чтобы он не использовал ее здесь, на месте. Земская медицина ушла в подполье, стала заниматься хождением в народ.
Вот два примера «классовой медицины». Среди выселяемых на Север крестьян, ожидавших погрузку в эшелон, была женщина на сносях. На перроне у нее начались схватки. Отвезти ее в больницу не разрешили. Вызвать акушерку отказались. Ее оттащили в сторожку, и она там родила. В это время подали состав и ее погнали в вагон. Детское место не успело отделиться, и от сторожки до вагона протянулся широкий кровавый след. Ее родственники вызвали меня по телефону из района, но я успел приехать только после отправки поезда.
Второй случай был у нас в больнице. Семидесятипятилетний старик, бывший зажиточный крестьянин, раскулаченный и выгнанный из дома, заболел самопроизвольной гангреной нижних конечностей. На одной ноге процесс ограничился пальцами, но на другой распространился на голень. Мы ампутировали ногу ниже колена и положили его в общую палату. Больница была переполнена, и мы были вынуждены положить в общую палату также и коммуниста. Он закричал, что мы принимаем в больницу кулаков и отнимаем место у рабочих и колхозников. Мы стали его успокаивать, говоря, что выпишем старика при первой возможности, что рабочих принимаем в первую очередь и что в больнице для рабочих еще есть два свободных места. Но он, тем не менее, донес, и меня через два дня вызвали в райком:
- До сведения райкома дошло, что вы там кулаков принимаете, а рабочим отказываете в местах.
Я объяснил, как было дело.
- Не знаю, что нам с вами, медиками, делать? Все вы в нейтралитет играете: и нашим и вашим. Долго вы еще кулаков лечить будете и дефицитные лекарства на них тратить? Какого черта вы с ними возитесь? Будете вы нам когда-нибудь помогать?
Надо было обладать большой силой воли и выдержкой, чтобы удержаться от резких слов…"
Трушнович Александр Рудольфович, "Воспоминания корниловца: 1914-1934".
Большевики медицину долго не трогали, и она не подверглась такому развалу, как другие государственные и общественные учреждения. Наоборот, был создан прекрасный по замыслу план здравоохранения, как затем оказалось, предназначенный главным образом для пропаганды. И вскоре перед нами, медицинскими работниками, разверзлась пропасть, на дне которой зашевелилось чудовище - "классовая медицина".
После войны, в особенности гражданской, в России резко повысилось число венерических заболеваний. Половая распущенность во время НЭПа тоже этому способствовала. Но у нас в течение нескольких лет не было сальварсана. Тот, кто хоть немного знаком с медициной, знает, какие катастрофические последствия должно было вызвать отсутствие этого существенного при лечении сифилиса лекарства. Сальварсан в любом количестве можно было закупать за границей, тем более что валюты у большевиков было достаточно, хотя бы в виде ценностей, отнятых у Церкви. Но перед коммунистической властью никогда не стояла дилемма: здоровье и благосостояние российских народов или мировая революция, на организацию которой эти ценности, несомненно, тратились.
В первые же дни после коллективизации медицинские учреждения переполнились. Медицина оказалась между двух огней: люди искали у нас помощи и облегчения, власть требовала твердости и жестокости. По закону амбулаторный врач за пять с половиной часов работы мог принять не больше сорока больных. У нас в приемных толпилось их теперь до восьмидесяти, а то и до ста двадцати. Люди всеми способами старались добыть справку о болезни, чтобы оправдать нежелание записываться в колхоз или выходить на работу. Мечтой была справка об инвалидности.
В единоличном хозяйстве крестьяне, особенно в страдную пору, работали, часто не считаясь со здоровьем, зная, что по окончании работ смогут подлечиться и собраться с силами для следующей страды. К тому же каждый был сам себе хозяин, мог когда угодно отдохнуть, а затем снова выйти на работу. Теперь крестьянин стал крепостным у государства, и каждое его движение контролировалось. За невыход на работу штрафовали, а дальше грозило исключение из колхоза, арест, высылка, голод.
Невыход на работу засчитывался за трудодень только в том случае, если крестьянин представлял официальную справку от медицинского учреждения. Каждый заболевший колхозник: мужчина, женщина, трудоспособный ребенок должны были иметь больничный лист. Поскольку питание людей теперь зависело от милости или немилости колхозного начальства, то количество справок чудовищно возросло. Выздоравливающим и хронически больным нужна была справка для усиленного или диетического питания с такого-то по такое-то число. Обычно начальство выдавало им несколько стаканов молока, это было и «усиленное питание», и «диета».
Работа врача стала каторгой. Каждый больной превратился в малую, а иногда и в большую проблему: симулянт ли он, каким его почти всегда считают правление колхоза и бригадир? Или на самом деле больной? Хроническое заболевание, на которое он жалуется, действительно не позволяет ему выполнять работу? Какую именно? Постоянно или какое-то время? Как помочь человеку без того, чтобы самому не оказаться на скамье подсудимых?
В ожидальной гудит толпа, а ты в амбулаторной обстановке, превращенной в какой-то конвейер, определяй состояние больного так, чтобы и его не ущемить, и не вызвать подозрения у начальства, которое может на тебя и в ГПУ донести. Послать его в больницу? Но больница перегружена. Люди, по двадцать лет ходившие с грыжей, просятся на операцию.
- Двадцать лет не мешала?
- Теперь колхоз, теперь мешает.
У множества крестьян появлялись аппендициты, возникала необходимость удалить небольшую кисту или бородавку, которые после коллективизации стали мешать. Народ быстро изучил симптомы болезней, главным образом язвы желудка. Люди начали жаловаться, что амбулатория им не помогает. Доходило до того, что человек являлся в венкабинет и говорил:
- У меня сифилис. Я был в Краснодаре, там нашли в крови. Справку потерял. Дайте бумагу, что мне нельзя идти в колхоз, чтобы другие не заразились.
Резко увеличилось количество травм. Люди, не привыкшие обращаться с тракторами и другими сельскохозяйственными машинами, то и дело получали ранения, от небольших ссадин до тяжких увечий. В газетах и медицинской печати забили тревогу, появились глубокомысленные высказывания о необходимости создания специального травматологического института и при нем кафедры по изучению профессиональных заболеваний. Стали разрабатывать обширные планы по обслуживанию колхозников, а в особенности - трактористов. В общем, по обыкновению шумели и запускали воздушные шары там, где без лишних слов следовало в первую очередь позаботиться о лучшей технической подготовке людей, имеющих дело с новыми для них сельскохозяйственными машинами и тракторами, и добиться своевременной доставки раненых в больницы.
В 1932 году появилась статистика, хотя и явно преуменьшенная, но все же показательная. Были приведены многотысячные цифры погибших из-за запоздалой доставки в больницу или вообще из-за недоставки. Транспорт для больных отпускали с большим трудом. Лошади передохли, возник кризис живой тягловой силы. Несколько раз доставляли к нам рожениц с патологическими родами, с процессом разложения или сепсисом. Несколько дней хлопотали люди о подводе и получали ее с трудом и скандалом. Чуть ли не каждый больной, привезенный издалека, жаловался на бесчеловечное отношение начальства:
- Пусть сдохнет, а лошадей не дам.
Особенно запомнился мне двадцатилетний колхозник, пролежавший дома с зараженной раной пять суток. Я был вынужден ампутировать ему ногу выше колена. Как он ни умолял председателя колхоза, тот лошадей не дал. Мы, медицинские работники, несколько раз поднимали этот вопрос перед организациями, которые вместо конкретных дел выносили громовые резолюции и распоряжения.
Не следует думать, что председатели колхозов были какими-то садистами и не давали лошадей по злой воле. Некоторые из них мне говорили:
- Знаете, доктор, мы становимся просто зверьми. Ежедневно к нам являются начальники, и каждый грозится отдать под суд за невыполнение плана. Бумаг, приказов, распоряжений по нескольку каждый день, и все с угрозами. Вот посмотрите: за невыполнение плана - под суд, за это - выговор, за то - исключение из партии… А зампредрика мне прямо заявил: «Никаких больных! Выполняй план или душа из тебя вон!»
На следующий же день после того, как у крестьян отобрали лошадей, вопрос о транспорте стал трагическим для больных, и весьма неприятным, например, для пассажиров, сходящих с поезда в уверенности, что они, как обычно, смогут разъехаться с вещами по домам. Но на станции - ни одного извозчика, всех лошадей отобрали в колхоз. Это нелепое положение длилось до тех пор, пока не додумались назначать к приходу поездов дежурные колхозные подводы. Но и они бывали не всегда. Во время разных «кампаний» люди напрасно ждали на вокзале подводы, наблюдая, как новый правящий класс подъезжает на «своих» и на них же отъезжает.
В течение первого же месяца после введения колхозов все ямы с нечистотами переполнились - вывозить было некому. Мы были вынуждены поставить этот вопрос на заседании рика. Вызвали зампредколхоза, который заявил, что никто не согласен садиться на бочку, говорят: «Мы все теперь равны, мы все теперь служащие».
Думали, обсуждали, предлагали разные мероприятия, в большинстве, конечно, репрессивные. Но секретарь райкома с ними не соглашался, утверждая, что колхозников еще больше озлоблять никак нельзя. В конце концов решили нанять людей, как прежде - за плату.
Но вскоре вопрос разрешился по-иному: страна переполнилась арестованными, их и заставили «садиться на бочку». А впоследствии в колхозах создали еще и соответствующую должность.
Дважды в неделю заседала врачебная колхозная комиссия, тянувшаяся иногда часами. Переутомленный врач, принявший не менее восьмидесяти человек, нередко спрашивал мужчину, была ли беременность. Или писал рецепт: бронхит - 0,3, шесть порошков. Аптекарь, зная условия работы, отпускал нужный порошок.
В задачу комиссии входило определить степень трудоспособности по упрощенной классификации: «трудоспособен», «пригоден к легкому труду», «нетрудоспособен». Вторую категорию еще можно было оговорить в случае какой-нибудь особенности заболевания. Каждый колхоз получал длинный список с перечнем видов легкого сельскохозяйственного труда. Списка никто не придерживался, да и не мог придерживаться.
Со стороны начальства на врачей посыпались обвинения в мягкотелости и, наконец, до той поры небывалое в медицине обвинение в «неклассовом подходе». Мы надеялись, что в этой новой вспышке гражданской войны сможем остаться в стороне, сохранив нейтралитет. В первые месяцы после начала коллективизации это удавалось. Но советская власть, бросившая все силы и средства на борьбу против стомиллионного крестьянства, не могла не использовать такой резерв, как медицина. Местные власти получили указание вовлечь в классовую борьбу медицинских работников. Сначала действовали через профсоюзы путем «собеседований» и «индивидуальной обработки», не желая предавать это широкой огласке.
- Вы, медики, нейтральны и кулаку помогаете в такой же мере, как рабочему и колхознику!
Через полгода стали приезжать медицинские начальники повыше с инструкциями и секретными предписаниями. На общих собраниях медработников они призывали к классовой борьбе «как таковой». А на совместных заседаниях врачей с месткомом давали вполне конкретные указания по борьбе с кулачеством и врагами коллективизации. Медицина должна была превратиться в орудие классовой борьбы. Нас упрекали, что мы все еще не можем освободиться от «буржуазно-земского наследия», и высмеивали врачебную этику, которая в период обострения борьбы с классовым врагом идет на пользу кулакам и их приспешникам. Обращаясь за медицинской помощью, кулак должен почувствовать, что он враг советской власти:
- Кулака вы обязаны лечить хуже, чем колхозника, уже не говоря о рабочем. Ни одного дефицитного медикамента кулаку! В амбулаториях и больницах вы обязаны принимать кулака в последнюю очередь. А можете и совсем не принимать. Не должны выдавать им никаких справок, не пропускать через комиссии. У вас огромные возможности, и вы должны их использовать для агитации в пользу колхоза. Принимая больного, вы должны его спрашивать, почему он до сих пор не в колхозе, и объяснить, почему вы его принимаете в последнюю очередь, не так внимательно осматриваете, не даете лекарства и так далее. Когда у вас в приемной до ста человек, вы должны несколько раз выйти и во всеуслышание разъяснить разницу в оказании медпомощи колхозникам, с одной стороны, и неколхозникам и кулакам - с другой. Во всей вашей медицинской деятельности красной нитью должен проходить метод дифференцированного лечения. Теперешнее положение продолжаться больше не может, мы не можем допустить, чтобы в период жесточайшей схватки с врагом советской власти, во время, когда решается ленинское «или мы их, или они нас», медработники стояли в стороне и сохраняли нейтралитет. Принцип «кто не с нами, тот против нас» относится и к медработникам. Мы не можем сегодня рассуждать о методах - в борьбе против кулака все методы допустимы. Можете отказывать кулакам даже в оказании экстренной помощи. Ничего, кроме спасибо, вам не скажут.
Такие указания руководители советской медицины давали по всей России. Многие врачи мне впоследствии это подтвердили. Разница была лишь в том, что в одном месте начальство говорило «вы можете отказывать», а в другом «вы должны отказывать».
Мы начали лечить этих несчастных людей на дому, да они и сами стали избегать амбулаторий и больниц. Идешь вечером к больному «кулаку», несешь ему лекарство, даешь справку с условием, чтобы он не использовал ее здесь, на месте. Земская медицина ушла в подполье, стала заниматься хождением в народ.
Вот два примера «классовой медицины». Среди выселяемых на Север крестьян, ожидавших погрузку в эшелон, была женщина на сносях. На перроне у нее начались схватки. Отвезти ее в больницу не разрешили. Вызвать акушерку отказались. Ее оттащили в сторожку, и она там родила. В это время подали состав и ее погнали в вагон. Детское место не успело отделиться, и от сторожки до вагона протянулся широкий кровавый след. Ее родственники вызвали меня по телефону из района, но я успел приехать только после отправки поезда.
Второй случай был у нас в больнице. Семидесятипятилетний старик, бывший зажиточный крестьянин, раскулаченный и выгнанный из дома, заболел самопроизвольной гангреной нижних конечностей. На одной ноге процесс ограничился пальцами, но на другой распространился на голень. Мы ампутировали ногу ниже колена и положили его в общую палату. Больница была переполнена, и мы были вынуждены положить в общую палату также и коммуниста. Он закричал, что мы принимаем в больницу кулаков и отнимаем место у рабочих и колхозников. Мы стали его успокаивать, говоря, что выпишем старика при первой возможности, что рабочих принимаем в первую очередь и что в больнице для рабочих еще есть два свободных места. Но он, тем не менее, донес, и меня через два дня вызвали в райком:
- До сведения райкома дошло, что вы там кулаков принимаете, а рабочим отказываете в местах.
Я объяснил, как было дело.
- Не знаю, что нам с вами, медиками, делать? Все вы в нейтралитет играете: и нашим и вашим. Долго вы еще кулаков лечить будете и дефицитные лекарства на них тратить? Какого черта вы с ними возитесь? Будете вы нам когда-нибудь помогать?
Надо было обладать большой силой воли и выдержкой, чтобы удержаться от резких слов…"
Трушнович Александр Рудольфович, "Воспоминания корниловца: 1914-1934".