Сново творчество по снонианью =)
Здравствуйте. Я живу в маленьком городке, окруженном пустыней и теми чахлыми кусочками земли, что люди смогли у неё отвоевать. Горы здесь совсем рядом, потому солнце исчезает слишком рано. А жаль. Я люблю солнце, хотя и веду жизнь полуночника. Но я, пожалуй, отвлекся. Итак, в этом городе прошла почти вся моя жизнь. Во дни моей молодости я покинул его в погоне за знаниями. Глаза мои горели, я был юн и полон надежд, потому смог без особых проблем поступить в столичный университет и с отличием закончить по специальности историка-этнографа. Древние легенды и сказания всегда вдохновляли меня, и я посвящал много времени архивам и библиотекам, выискивая в них что-то утерянное из памяти людей.
Потому естественным было мое желание продолжить столь радующие мою душу занятия и заняться наукой. Годы аспирантуры были безоблачны, я искал, писал, исследовал, выступал на конференциях и преподавал. Моя диссертация была объемной и, не постесняюсь это сказать, во многом новаторской. Все шло к успешной защите и жизни с утвержденным научным статусом.
Вы поймете, что мой провал был подобен грому среди ясного неба. Оппоненты разметали мои аргументы в пух и перья и высмеяли то, что мне казалось открытием. Я… не знал, что делать. Первое время даже не мог осознать, что произошло, уж больно невероятным казался такой исход. Я надеялся проснуться, но это, увы, была единственная реальность, которую я знал. Самое ужасное, что я даже не представлял, куда мне теперь идти, так как не мыслил своей жизни вне университета. И не мог продолжать попытки соискания ученой степени, ибо слишком уж сильно было мое унижение. И тогда мой научный руководитель, работавший по совместительству в большом столичном историческом музее, рассказал, что сейчас как раз ищут работника в краеведческий музей моего родного города и дал мне туда рекомендацию.
Так я снова оказался дома. Отца своего я никогда не знал, а матушка умерла три года назад. Ребенком я у нее был единственным, а мои дальние родственники жили слишком далеко, и я уже не помнил, когда был последний раз у них. Таким образом, я вернулся в маленькую пустую квартирку в центре моего родного города, оставив все свои интересы и друзей в столице. В музей меня, действительно, взяли как младшего научного сотрудника, и в мои обязанности вменялось отслеживание реестров, работа с архивами и поддержания нужных условий хранения музейных экспонатов.
И вот я уже 15 лет живу здесь и работаю. Почему живу? Не так-то мне радостно возвращаться в пустую квартиру, где все напоминает о покойной матери, а здесь мне выделили подсобку, довольно уютную и вполне достаточную для спокойной жизни такого закоренелого холостяка как я. Да, жену я не сумел себе найти, как не смог и завести друзей. Всё мое существование было посвящено экспонатам и праздным размышлениям, так как работа не требовала больших временных и душевных затрат, а небольшой оклад обеспечивал мне, одиночке без больших запросов, вполне сносное существование. Мне часто бывает скучно, хотя я продолжаю исследовать какие-то артефакты и пытаюсь посылать статьи в журналы. Правда, их не печатают. Но здесь меня, все равно, уважают. Называют почтительно - хранителем музея. А в глазах местных жителей эта должность весьма почетна и даже окружена неким мистическим ореолом. Но довольно обо мне, довольно того, что я уже рассказал.
Теперь о музее. Это небольшой краеведческий музей, основатель которого, казалось, хотел сделать копию Музея Востока, но не хватило ни денег, ни экспонатов. Потому получилось бедновато. Пройдя по маленьким залам можно увидеть те же деления на эпохи - античность, средние века, новое время, современность. И стандартный набор артефактов - черепки, украшения, гвозди, ножи, кусочки сбруи. Большинство этих предметов было откопано на древнем становище, располагавшемся недалеко от современного города, а что-то пожертвовали жители, у которых дома из поколения в поколение хранилась какая-то древняя вещица.
Сюда редко кто заходит. Сам я бывал здесь еще ребенком, но мальчуганов, увлеченных археологией не так-то много в нашем городке. Иногда учителя приводят школьников на экскурсию, и я сам показываю им экспозицию, ведь экскурсовода у нас нет, а сам я за много лет изучил все, что здесь есть в совершенстве. Бывает, забегают местные, которых дождь застал неподалеку от музея. Порой заходят туристы, но их не так много в нашем маленьком городишке. Они лениво пробегают по залам, и идут дальше по своим делам. Я частенько развлекаю себя тем, что разговариваю с посетителями и рассказываю им о экспонатах. Но это не так уж интересно, болтать с людьми, слушающими тебя только из вежливости.
На деле, есть у меня в жизни и нечто такое, что доставляет мне истинную радость и будоражит мои засыпающие чувства. Я называю это - мой тайный порок. Стоит сказать, что музей у нас ничем не примечательный, со стандартным распорядком и набором экспонатов, но есть в нем пара редкостей, которые редко где еще найдешь. В зале эпохи великого завоевания на центральном постаменте под стеклом лежат они. Я называю их Звезда и Полумесяц. Я люблю в сумерках, когда музей уже закрыт и все - охранник и уборщица, директор и кассир - разошлись по домам, открывать крышку витрины и брать их в руки.
Звезда несет на длинном древке странное навершие. Оно скорее похоже изощренную булаву - массивное, длинное, сходящее с одной стороны на острый граненый шип с другой оно представляет собой остро заточенное лезвие. Это оружие тяжело и массивно, и, как ни странно предположить такое в наших степях, мне всегда казалось, что она предназначена для того, чтобы разбивать самые прочные доспехи. Я аккуратно провожу пальцем вдоль лезвия, ощущая почти неразличимую рябь орнамента, мягкой тряпкой стираю несуществующую пыль с темной мерцающей стали. И бережно кладу Звезду обратно сероватую бархатистую ткань.
Потом я прикасаюсь к Полумесяцу. На первый взгляд он кажется полной луной, ибо представляет собой кольцо с небольшим ребром по центру, заточенное почему-то и с внутренней и с внешней стороны. Заточка по сию пору остра, и совершенно непонятно, как этим оружием надлежит пользоваться. Как обычный чакрам его не метнешь - он разрежет руку хозяина до кости, а удерживать его за центральную часть слишком тяжело для обычно человека. Кольцо можно разомкнуть, но неподготовленному человеку этого не заметить. Я сам очень долго изучал Полумесяц, пока не нашел как надо надавить на половинки, чтобы они разошлись. Это знание чуть не стоило мне пальца, потому сейчас я с ним очень осторожен. Я пробегаю кисточкой из перьев по нему и, бережно касаясь его чуть шероховатой поверхности, переворачиваю на другую сторону. Повторяю процедуру.
Теперь ритуал закончен. Я еще некоторое время смотрю на них, на идеально сохранившуюся сталь, из которой они сделаны, и думаю, что их вероятно никогда не использовали для битвы. Да и обстоятельства их обнаружения лишь подтверждают такое предположение, ведь нашли Звезду и Полумесяц в некоем подобии саркофага, полностью погруженные в масло, что и сохранило их в безупречном состоянии, в отличие от изъеденных ржавчиной мечей и сабель той же эпохи. Весьма вероятно, что это были священные предметы затерянного языческого культа, от которого не осталось никаких других следов. Это объясняло остроту и излишнюю тяжесть Полумесяца, массивность и необычную форму Звезды, но когда я пытаюсь представить церемонии, в которых они участвовали, мое воображение почему-то дает сбой, и я печально закрываю витрину. Но все же, я ликую, я счастлив, хотя и не могу объяснить причину такого странного воодушевления. Теперь я усну спокойно.
Уходя, я бросаю взгляд еще на одну витрину. Там выставлен загадочный инструмент, происхождение и назначение которого так и не удалось установить. Он представляет собой странную металлическую чашу, даже скорее котел с выпуклыми боками, плоским дном и очень тонкой кромкой вокруг отверстия. Рядом лежит изогнутая деревянная лопаточка, чуть ниже лопасти с помощью нескольких отверстий крепится смычок из верблюжьего волоса. Он туго натянут и привязан к отверстиям чуть ниже по изгибу лопатки, так что на ручке лопатки остается еще достаточно места, чтобы взять рукой. Ученые пытались понять, как же на нем играть, ведь смычок практически не извлекал звуков из инструмента, если водить им по краям отверстия, а биение лопаточкой по металлу давало глухой неприятный призвук. Так его и оставили, приписав к сонму ритуальных предметов неизвестного назначения.
И все же я, кажется, сумел отгадать его загадку. Но я никогда никому не расскажу, что сумел выяснить о нем, потому как отвергнувшая меня научная общественность недостойна знать о великих открытиях, которые далеки от её костного понимания. То, что мне известно, маленькая тайна, связующая меня и этот артефакт. И она останется при мне.
Так и проходили день за днем, год за годом. Одинаковые, пресные, но комфортные. Я занимался ведением музейных книг, поднимал архивы по запросу из столичного университета, наблюдал за посетителями днем, а ночью предавался своему тайному пороку.
Все было хорошо. Привычно. Пока в музей не стал наведываться странный старичок. Невысокий, худенький, в старом потертом костюме неопределенного серовато-коричневого цвета, с палочкой и венчиком тонких почти прозрачных седых волос вокруг чела, он отличался от обычных посетителей, с ленцой оглядывающих экспонаты, какой-то немного пугающей стремительностью и целеустремленностью.
С утра он приходил в музей и начинал обход. Его выбор экспонатов зачастую казался странным и хаотичным, на что-то он даже не глядел, а возле других витрин простаивал часами, впиваясь взглядом в то, что мирно лежало под прозрачным стеклом. Иногда он клал руку на витрину и долго не отрывал её. Когда я впервые увидел такое вопиющее нарушение музейных правил, то хотя и не думал, что хрупкий старик сможет продавить стекло, все же решительно подошел, дабы все высказать ему о том, как некрасиво трогать грязными руками чистые витрины, которые уборщицы регулярно чистят. Но я застыл у него за спиной, не в силах вмешаться в происходящее. Старичок… говорил с предметами.
Речь его была едва слышной и совершенно непонятной. Я знаю много языков, в том числе и древних, и уж определить по звучанию, что именно за язык я слышу, или хотя бы к какой группе он относится, я в состоянии. Но эти звуки. Я не понимал их. Я даже не мог различить отдельные слова в его равномерной речи, похожей больше на шум прибой или шелест листвы, чем на человеческий язык.
Долго я слушал завороженный. Потом старик отнял руку и стремительно ушел, не обращая на меня внимания, а я остался стоять ошарашенный тем, что увидел. На стекле не было ни единого следа от прикосновения, ни грязи, ни жира, даже белесого помутнения от прикосновения теплой кожи. Ничего.
С тех пор я не решался тревожить старичка, не переставая, впрочем, наблюдать за ним. Я составлял схемы его перемещений по музею, которые менялись каждый день, и пытался понять, на основе чего он выбирает тот или иной маршрут. Порой он застывал перед витриной с чайниками - медным приземистым для вина и небольшим узорчатым чугунным, в котором жгут ароматные уголья, а потом, вытряхнув золу, заваривают чай. В другой день он простоял несколько часов, «говоря» с гвоздями и кузнечными клещами. И каждый раз проходил мимо витрины с тем самым загадочным инструментом. Так или иначе, через несколько дней я понял - он подходил к витринам только с металлическими предметами, выкованными вручную. И в основном периода великого завоевания.
Почему я никак не мог решиться заговорить с ним? Я не знаю. Возможно, меня заинтриговала эта история, где я выступил, можно сказать, детективом, чем разнообразил свои серые будни. Может быть…. Но, все же, я признаю, старичок наводил на меня жуть. Наверное, я попросту побаивался его, вот и весь сказ. Но все изменилось в ночь, что наступила на десятый день после первого посещения музея старичком.
Это был длинный светлый день - самый длинный день в году. Темнело поздно, и мы не зажигали в музее искусственного света. Старичок снова пришел и на этот раз надолго застыл в зале великого нашествия. Тем временем, пришла пора закрывать музей, и охранник закрыл замки. Обо мне он не беспокоился. Во-первых, я часто оставался ночевать в музее, а во-вторых, уж кому как не мне следовало знать все запасные и пожарные выходы. Но не предупредить о закрытии задумавшегося старичка? Это было странно. Видно, охранник так к нему привык, что уже воспринимает, как экспонат, подумал я тогда и улыбнулся.
Я собирался подойти к нашему загадочному посетителю и проводить его к выходу, но сперва мне хотелось поглядеть, как же поведет себя наш гость, оказавшись взаперти. Я притаился за тяжелой портьерой, наблюдая за стариком. А он, казалось, не замечал ничего. Стоял и размышлял. Вдруг послышался слабый треск и вокруг старика стал сгущаться какой-то странный свет. Я замер в замешательстве, наблюдая, как в зале прямо в воздухе стали проявляться белые экраны, показывающие какие-то стремительные, сложно опознаваемые картины. Будто бы я попал в древний кинотеатр, этакую синема, которые строили на заре XX века, и смотрю, как безумный кинематографист с бешеной скоростью крутит пленку, собранную из тысяч кусочков других. Неожиданно все кончилось. Нездешний свет погас, и я вдруг понял, что уже стемнело. Придя в себя, я протянул руку к выключателю, но замерцавшие лампы дневного света, озарившие зал, не показали ничего. Старика не было, как не было и его загадочных экранов.
Я пребывал в замешательстве. Я пообещал себе, что завтра же отброшу свою дурацкую боязнь и подойду к старичку. Заговорю с ним и приглашу к себе в кабинет. Заварю чаю, непременно плиточного, в низком чугунном чайнике и расспрошу обо всем. Но на следующий день старичок не появился.
Не было его среди посетителей и через день, и через два. Прошла неделя - старика все не было. Я боялся его упустить и начал расспрашивать о старике у охранников, ведь посетителей было мало и все они были развлечением. Но они утверждали, что ни один старик не приходил в музей в течение десяти дней. Нет, был один, но он пришел с внуком и с трудом удерживал маленького чертёнка от взбирания на макет всадника-степняка в традиционном доспехе. Нет, не тот…
Конечно, не тот! Я злился, подробно описывал старичка, его потертый костюм и стремительную походку, его манеру простукивать тростью дорогу перед собой и прозрачный нимб из редких волос. Но никто из работников музей не видел его. А, наблюдая мою настойчивость, смотрели на меня кто подозрительно, кто сочувственно, и шептались за спиной.
Я почувствовал, что схожу с ума. Никто, кроме меня, не заметил старика. Значит, его и не было. И тогда понятно, почему охранник тогда закрыл зал вместе со стариком. Он просто не видел его! Но тогда как же я? Что это за умопомрачение? Галлюцинации, столь долгие и столь устойчивые… Что же это может быть?
Я никогда не был специалистом по психическим расстройствам, но то, что случившееся было ненормально, уж поверьте, я понимал. Может быть, я уже одурел от скуки, вот и мерещится всякая чертовщина? Наверное, так и есть. И я постарался успокоиться.
Но у меня не вышло. Прошло еще три дня. И вечером, 2-ого июля, когда я по обыкновению смахивал несуществующую пыль со Звезды и Полумесяца, я увидел у основания витрины бумажку.
Я наклонился и поднял её. Бумажка была маленькой, криво оторванной, зеленоватого цвета и очень низкого качества. В такую бумагу, наверное, в Париже заворачивают саамы дешевые багеты, а у нас используют только для детского творчества в детсадах. Печатать на ней невозможно, а писать очень неудобно, потому как она твердая, шершавая и притом очень ломкая. Но на этой бумажке текст был. Ровным твердым почерком, свойственным руке человека, ежедневно упражняющегося в каллиграфии и письме, там было выведено черными чернилами следующее.
Душа человека весит 21 грамм.
10 граммов счастья.
10 граммов горя.
1 грамм?...
Я задумался. Как могло выйти так, что бумажка пролежала десять дней со времени последнего визита старика, и её не обнаружили ни посетители, ни уборщицы? То, что это собственность того самого загадочного старичка, я почему-то не сомневался. Неожиданно я начал злится.
Да, что он вообще позволяет себе, этот старикашка?! Появляется неожиданно из ниоткуда так, что вижу его только я. Не оставляет следов на стеклах, к которым прикасается, будто призрак какой-то. Трещит на неведомом языке. Устраивает светопредставления. Исчезает в никуда. Бумажки вот теперь разбрасывает.
Неожиданно я понял, как глупо выгляжу. Стою здесь посреди музейного зала с раздувающимися ноздрями, весь красный от гнева, с бумажкой в руке. Будто бы прочитал там личное оскорбление. Я выдохнул. Еще раз прочитал текст. Перевернул бумажку и обнаружил там странный символ - два молота, один огромный, предназначенный для создания грубых заготовок, а другой - маленький и тонкий молоточек златокузнеца.
Эти символы были мне знакомы. Я знал их. И почему-то неожиданно успокоился. Потом подошел к витрине с тем самым загадочным музыкальным инструментом, опустил руку в котел и нащупал там еще одну бумажку.
3 июля. 18.14. Кофейня на Ленина
Я вспомнил, какое сегодня число. Да, точно 2-ое… Значит завтра после закрытия. Что ж, значит придем и вытрясем из дедули правду. Я поймал себя на том, что чувствую азарт первооткрывателя, как бывало, когда вот-вот должна появиться нужная заметка, запись, слово и все станет на свои места. Картина сложится по кусочкам, и я смогу спокойно созерцать её целиком. В ту ночь я спал спокойно.
Потому естественным было мое желание продолжить столь радующие мою душу занятия и заняться наукой. Годы аспирантуры были безоблачны, я искал, писал, исследовал, выступал на конференциях и преподавал. Моя диссертация была объемной и, не постесняюсь это сказать, во многом новаторской. Все шло к успешной защите и жизни с утвержденным научным статусом.
Вы поймете, что мой провал был подобен грому среди ясного неба. Оппоненты разметали мои аргументы в пух и перья и высмеяли то, что мне казалось открытием. Я… не знал, что делать. Первое время даже не мог осознать, что произошло, уж больно невероятным казался такой исход. Я надеялся проснуться, но это, увы, была единственная реальность, которую я знал. Самое ужасное, что я даже не представлял, куда мне теперь идти, так как не мыслил своей жизни вне университета. И не мог продолжать попытки соискания ученой степени, ибо слишком уж сильно было мое унижение. И тогда мой научный руководитель, работавший по совместительству в большом столичном историческом музее, рассказал, что сейчас как раз ищут работника в краеведческий музей моего родного города и дал мне туда рекомендацию.
Так я снова оказался дома. Отца своего я никогда не знал, а матушка умерла три года назад. Ребенком я у нее был единственным, а мои дальние родственники жили слишком далеко, и я уже не помнил, когда был последний раз у них. Таким образом, я вернулся в маленькую пустую квартирку в центре моего родного города, оставив все свои интересы и друзей в столице. В музей меня, действительно, взяли как младшего научного сотрудника, и в мои обязанности вменялось отслеживание реестров, работа с архивами и поддержания нужных условий хранения музейных экспонатов.
И вот я уже 15 лет живу здесь и работаю. Почему живу? Не так-то мне радостно возвращаться в пустую квартиру, где все напоминает о покойной матери, а здесь мне выделили подсобку, довольно уютную и вполне достаточную для спокойной жизни такого закоренелого холостяка как я. Да, жену я не сумел себе найти, как не смог и завести друзей. Всё мое существование было посвящено экспонатам и праздным размышлениям, так как работа не требовала больших временных и душевных затрат, а небольшой оклад обеспечивал мне, одиночке без больших запросов, вполне сносное существование. Мне часто бывает скучно, хотя я продолжаю исследовать какие-то артефакты и пытаюсь посылать статьи в журналы. Правда, их не печатают. Но здесь меня, все равно, уважают. Называют почтительно - хранителем музея. А в глазах местных жителей эта должность весьма почетна и даже окружена неким мистическим ореолом. Но довольно обо мне, довольно того, что я уже рассказал.
Теперь о музее. Это небольшой краеведческий музей, основатель которого, казалось, хотел сделать копию Музея Востока, но не хватило ни денег, ни экспонатов. Потому получилось бедновато. Пройдя по маленьким залам можно увидеть те же деления на эпохи - античность, средние века, новое время, современность. И стандартный набор артефактов - черепки, украшения, гвозди, ножи, кусочки сбруи. Большинство этих предметов было откопано на древнем становище, располагавшемся недалеко от современного города, а что-то пожертвовали жители, у которых дома из поколения в поколение хранилась какая-то древняя вещица.
Сюда редко кто заходит. Сам я бывал здесь еще ребенком, но мальчуганов, увлеченных археологией не так-то много в нашем городке. Иногда учителя приводят школьников на экскурсию, и я сам показываю им экспозицию, ведь экскурсовода у нас нет, а сам я за много лет изучил все, что здесь есть в совершенстве. Бывает, забегают местные, которых дождь застал неподалеку от музея. Порой заходят туристы, но их не так много в нашем маленьком городишке. Они лениво пробегают по залам, и идут дальше по своим делам. Я частенько развлекаю себя тем, что разговариваю с посетителями и рассказываю им о экспонатах. Но это не так уж интересно, болтать с людьми, слушающими тебя только из вежливости.
На деле, есть у меня в жизни и нечто такое, что доставляет мне истинную радость и будоражит мои засыпающие чувства. Я называю это - мой тайный порок. Стоит сказать, что музей у нас ничем не примечательный, со стандартным распорядком и набором экспонатов, но есть в нем пара редкостей, которые редко где еще найдешь. В зале эпохи великого завоевания на центральном постаменте под стеклом лежат они. Я называю их Звезда и Полумесяц. Я люблю в сумерках, когда музей уже закрыт и все - охранник и уборщица, директор и кассир - разошлись по домам, открывать крышку витрины и брать их в руки.
Звезда несет на длинном древке странное навершие. Оно скорее похоже изощренную булаву - массивное, длинное, сходящее с одной стороны на острый граненый шип с другой оно представляет собой остро заточенное лезвие. Это оружие тяжело и массивно, и, как ни странно предположить такое в наших степях, мне всегда казалось, что она предназначена для того, чтобы разбивать самые прочные доспехи. Я аккуратно провожу пальцем вдоль лезвия, ощущая почти неразличимую рябь орнамента, мягкой тряпкой стираю несуществующую пыль с темной мерцающей стали. И бережно кладу Звезду обратно сероватую бархатистую ткань.
Потом я прикасаюсь к Полумесяцу. На первый взгляд он кажется полной луной, ибо представляет собой кольцо с небольшим ребром по центру, заточенное почему-то и с внутренней и с внешней стороны. Заточка по сию пору остра, и совершенно непонятно, как этим оружием надлежит пользоваться. Как обычный чакрам его не метнешь - он разрежет руку хозяина до кости, а удерживать его за центральную часть слишком тяжело для обычно человека. Кольцо можно разомкнуть, но неподготовленному человеку этого не заметить. Я сам очень долго изучал Полумесяц, пока не нашел как надо надавить на половинки, чтобы они разошлись. Это знание чуть не стоило мне пальца, потому сейчас я с ним очень осторожен. Я пробегаю кисточкой из перьев по нему и, бережно касаясь его чуть шероховатой поверхности, переворачиваю на другую сторону. Повторяю процедуру.
Теперь ритуал закончен. Я еще некоторое время смотрю на них, на идеально сохранившуюся сталь, из которой они сделаны, и думаю, что их вероятно никогда не использовали для битвы. Да и обстоятельства их обнаружения лишь подтверждают такое предположение, ведь нашли Звезду и Полумесяц в некоем подобии саркофага, полностью погруженные в масло, что и сохранило их в безупречном состоянии, в отличие от изъеденных ржавчиной мечей и сабель той же эпохи. Весьма вероятно, что это были священные предметы затерянного языческого культа, от которого не осталось никаких других следов. Это объясняло остроту и излишнюю тяжесть Полумесяца, массивность и необычную форму Звезды, но когда я пытаюсь представить церемонии, в которых они участвовали, мое воображение почему-то дает сбой, и я печально закрываю витрину. Но все же, я ликую, я счастлив, хотя и не могу объяснить причину такого странного воодушевления. Теперь я усну спокойно.
Уходя, я бросаю взгляд еще на одну витрину. Там выставлен загадочный инструмент, происхождение и назначение которого так и не удалось установить. Он представляет собой странную металлическую чашу, даже скорее котел с выпуклыми боками, плоским дном и очень тонкой кромкой вокруг отверстия. Рядом лежит изогнутая деревянная лопаточка, чуть ниже лопасти с помощью нескольких отверстий крепится смычок из верблюжьего волоса. Он туго натянут и привязан к отверстиям чуть ниже по изгибу лопатки, так что на ручке лопатки остается еще достаточно места, чтобы взять рукой. Ученые пытались понять, как же на нем играть, ведь смычок практически не извлекал звуков из инструмента, если водить им по краям отверстия, а биение лопаточкой по металлу давало глухой неприятный призвук. Так его и оставили, приписав к сонму ритуальных предметов неизвестного назначения.
И все же я, кажется, сумел отгадать его загадку. Но я никогда никому не расскажу, что сумел выяснить о нем, потому как отвергнувшая меня научная общественность недостойна знать о великих открытиях, которые далеки от её костного понимания. То, что мне известно, маленькая тайна, связующая меня и этот артефакт. И она останется при мне.
Так и проходили день за днем, год за годом. Одинаковые, пресные, но комфортные. Я занимался ведением музейных книг, поднимал архивы по запросу из столичного университета, наблюдал за посетителями днем, а ночью предавался своему тайному пороку.
Все было хорошо. Привычно. Пока в музей не стал наведываться странный старичок. Невысокий, худенький, в старом потертом костюме неопределенного серовато-коричневого цвета, с палочкой и венчиком тонких почти прозрачных седых волос вокруг чела, он отличался от обычных посетителей, с ленцой оглядывающих экспонаты, какой-то немного пугающей стремительностью и целеустремленностью.
С утра он приходил в музей и начинал обход. Его выбор экспонатов зачастую казался странным и хаотичным, на что-то он даже не глядел, а возле других витрин простаивал часами, впиваясь взглядом в то, что мирно лежало под прозрачным стеклом. Иногда он клал руку на витрину и долго не отрывал её. Когда я впервые увидел такое вопиющее нарушение музейных правил, то хотя и не думал, что хрупкий старик сможет продавить стекло, все же решительно подошел, дабы все высказать ему о том, как некрасиво трогать грязными руками чистые витрины, которые уборщицы регулярно чистят. Но я застыл у него за спиной, не в силах вмешаться в происходящее. Старичок… говорил с предметами.
Речь его была едва слышной и совершенно непонятной. Я знаю много языков, в том числе и древних, и уж определить по звучанию, что именно за язык я слышу, или хотя бы к какой группе он относится, я в состоянии. Но эти звуки. Я не понимал их. Я даже не мог различить отдельные слова в его равномерной речи, похожей больше на шум прибой или шелест листвы, чем на человеческий язык.
Долго я слушал завороженный. Потом старик отнял руку и стремительно ушел, не обращая на меня внимания, а я остался стоять ошарашенный тем, что увидел. На стекле не было ни единого следа от прикосновения, ни грязи, ни жира, даже белесого помутнения от прикосновения теплой кожи. Ничего.
С тех пор я не решался тревожить старичка, не переставая, впрочем, наблюдать за ним. Я составлял схемы его перемещений по музею, которые менялись каждый день, и пытался понять, на основе чего он выбирает тот или иной маршрут. Порой он застывал перед витриной с чайниками - медным приземистым для вина и небольшим узорчатым чугунным, в котором жгут ароматные уголья, а потом, вытряхнув золу, заваривают чай. В другой день он простоял несколько часов, «говоря» с гвоздями и кузнечными клещами. И каждый раз проходил мимо витрины с тем самым загадочным инструментом. Так или иначе, через несколько дней я понял - он подходил к витринам только с металлическими предметами, выкованными вручную. И в основном периода великого завоевания.
Почему я никак не мог решиться заговорить с ним? Я не знаю. Возможно, меня заинтриговала эта история, где я выступил, можно сказать, детективом, чем разнообразил свои серые будни. Может быть…. Но, все же, я признаю, старичок наводил на меня жуть. Наверное, я попросту побаивался его, вот и весь сказ. Но все изменилось в ночь, что наступила на десятый день после первого посещения музея старичком.
Это был длинный светлый день - самый длинный день в году. Темнело поздно, и мы не зажигали в музее искусственного света. Старичок снова пришел и на этот раз надолго застыл в зале великого нашествия. Тем временем, пришла пора закрывать музей, и охранник закрыл замки. Обо мне он не беспокоился. Во-первых, я часто оставался ночевать в музее, а во-вторых, уж кому как не мне следовало знать все запасные и пожарные выходы. Но не предупредить о закрытии задумавшегося старичка? Это было странно. Видно, охранник так к нему привык, что уже воспринимает, как экспонат, подумал я тогда и улыбнулся.
Я собирался подойти к нашему загадочному посетителю и проводить его к выходу, но сперва мне хотелось поглядеть, как же поведет себя наш гость, оказавшись взаперти. Я притаился за тяжелой портьерой, наблюдая за стариком. А он, казалось, не замечал ничего. Стоял и размышлял. Вдруг послышался слабый треск и вокруг старика стал сгущаться какой-то странный свет. Я замер в замешательстве, наблюдая, как в зале прямо в воздухе стали проявляться белые экраны, показывающие какие-то стремительные, сложно опознаваемые картины. Будто бы я попал в древний кинотеатр, этакую синема, которые строили на заре XX века, и смотрю, как безумный кинематографист с бешеной скоростью крутит пленку, собранную из тысяч кусочков других. Неожиданно все кончилось. Нездешний свет погас, и я вдруг понял, что уже стемнело. Придя в себя, я протянул руку к выключателю, но замерцавшие лампы дневного света, озарившие зал, не показали ничего. Старика не было, как не было и его загадочных экранов.
Я пребывал в замешательстве. Я пообещал себе, что завтра же отброшу свою дурацкую боязнь и подойду к старичку. Заговорю с ним и приглашу к себе в кабинет. Заварю чаю, непременно плиточного, в низком чугунном чайнике и расспрошу обо всем. Но на следующий день старичок не появился.
Не было его среди посетителей и через день, и через два. Прошла неделя - старика все не было. Я боялся его упустить и начал расспрашивать о старике у охранников, ведь посетителей было мало и все они были развлечением. Но они утверждали, что ни один старик не приходил в музей в течение десяти дней. Нет, был один, но он пришел с внуком и с трудом удерживал маленького чертёнка от взбирания на макет всадника-степняка в традиционном доспехе. Нет, не тот…
Конечно, не тот! Я злился, подробно описывал старичка, его потертый костюм и стремительную походку, его манеру простукивать тростью дорогу перед собой и прозрачный нимб из редких волос. Но никто из работников музей не видел его. А, наблюдая мою настойчивость, смотрели на меня кто подозрительно, кто сочувственно, и шептались за спиной.
Я почувствовал, что схожу с ума. Никто, кроме меня, не заметил старика. Значит, его и не было. И тогда понятно, почему охранник тогда закрыл зал вместе со стариком. Он просто не видел его! Но тогда как же я? Что это за умопомрачение? Галлюцинации, столь долгие и столь устойчивые… Что же это может быть?
Я никогда не был специалистом по психическим расстройствам, но то, что случившееся было ненормально, уж поверьте, я понимал. Может быть, я уже одурел от скуки, вот и мерещится всякая чертовщина? Наверное, так и есть. И я постарался успокоиться.
Но у меня не вышло. Прошло еще три дня. И вечером, 2-ого июля, когда я по обыкновению смахивал несуществующую пыль со Звезды и Полумесяца, я увидел у основания витрины бумажку.
Я наклонился и поднял её. Бумажка была маленькой, криво оторванной, зеленоватого цвета и очень низкого качества. В такую бумагу, наверное, в Париже заворачивают саамы дешевые багеты, а у нас используют только для детского творчества в детсадах. Печатать на ней невозможно, а писать очень неудобно, потому как она твердая, шершавая и притом очень ломкая. Но на этой бумажке текст был. Ровным твердым почерком, свойственным руке человека, ежедневно упражняющегося в каллиграфии и письме, там было выведено черными чернилами следующее.
Душа человека весит 21 грамм.
10 граммов счастья.
10 граммов горя.
1 грамм?...
Я задумался. Как могло выйти так, что бумажка пролежала десять дней со времени последнего визита старика, и её не обнаружили ни посетители, ни уборщицы? То, что это собственность того самого загадочного старичка, я почему-то не сомневался. Неожиданно я начал злится.
Да, что он вообще позволяет себе, этот старикашка?! Появляется неожиданно из ниоткуда так, что вижу его только я. Не оставляет следов на стеклах, к которым прикасается, будто призрак какой-то. Трещит на неведомом языке. Устраивает светопредставления. Исчезает в никуда. Бумажки вот теперь разбрасывает.
Неожиданно я понял, как глупо выгляжу. Стою здесь посреди музейного зала с раздувающимися ноздрями, весь красный от гнева, с бумажкой в руке. Будто бы прочитал там личное оскорбление. Я выдохнул. Еще раз прочитал текст. Перевернул бумажку и обнаружил там странный символ - два молота, один огромный, предназначенный для создания грубых заготовок, а другой - маленький и тонкий молоточек златокузнеца.
Эти символы были мне знакомы. Я знал их. И почему-то неожиданно успокоился. Потом подошел к витрине с тем самым загадочным музыкальным инструментом, опустил руку в котел и нащупал там еще одну бумажку.
3 июля. 18.14. Кофейня на Ленина
Я вспомнил, какое сегодня число. Да, точно 2-ое… Значит завтра после закрытия. Что ж, значит придем и вытрясем из дедули правду. Я поймал себя на том, что чувствую азарт первооткрывателя, как бывало, когда вот-вот должна появиться нужная заметка, запись, слово и все станет на свои места. Картина сложится по кусочкам, и я смогу спокойно созерцать её целиком. В ту ночь я спал спокойно.