Громовица - продолжение
У меня это дело наконец пошло, и я наверно как-нибудь напишу отдельный пост, почему. Но стоит ли это вообще выкладывать? Кто-нибудь читает?
МИККЭЛА ЭГЕРИ
И вот наконец я иду вместе с Манци вниз по лестницам, к реке, к лугу, где растёт тростник - уже пожелтевший, иссохший, но ещё крепкий, в самый раз для дудочек. И я верчу в голове свои вопросы. Я не очень хороша в расспрашивании. А ведь я как-то попыталась заглянуть Манци в глаза - и представьте себе, он закрылся от моего взгляда, как не каждый волшебник умеет! Кажется, даже не задумался. Очень любопытно. И что ещё, хотелось бы мне знать, он может?
Имя у него паржецкое, но сам он точно не паржец. Хотя, не так уж странно. В Белогории много паржецев, кто-то мог назвать сына в честь друга или соседа. Хоть у нас, куглинов, и не принято повторять имена - но у самих-то паржецев принято. Смешиваются обычаи, прямо как в Городе Рыцарей. Да, в Городе такой мог бы вырасти. Но тогда бы уж Келек хоть раз его бы увидел где-нибудь на улицах. Город, конечно, большой, но и Келек не промах! Да и иначе себя ведут тамошние парни.
- А какие ты песни знаешь, Манци? - спрашиваю я для начала. - Паржецкие знаешь?
- Знаю, - кивнул он.
- Про Нинне знаешь?
Это песня моряков с самых дальних берегов Паржи, но в Городе рыцарей эту песню знают и любят. Интересно, а в Белогории как?
- Знаю, конечно.
Мы бредём по лугам, высокая трава, которая летом стояла по пояс, лежит зелёными волнами, будто причёсана гребнем. Холмы давно уже от солнца пожелтевшие, а тут, на лугу, всегда зелено. Только тростники сияют золотом, а над ними плывут тени рваных облаков и иногда нити дождя сверкают на солнце.
Манци идёт впереди меня, к тому самому месту, где тропа пересекает тростниковую стену, и я слышу его пение. Голос у него негромкий, и дышит он едва заметно, медленно, но глубоко.
- Спит Нинне в горах высоко над морем,
от ветра холодный, от вьюг седой,
в железной короне, на снежном троне,
и ветер играет его бородой.
Ах, я никогда не забуду море
и белых долин ледяной простор,
и звёздное зеркало за кормою,
и вереск весенний на склонах гор.
Я останавливаюсь. Это не совсем то, чего я ждала... Но чтобы слушать дальше, приходится идти за Манци довольно близко - шорох тростника заглушает его.
- Из чёрных проклятий плетёт он сети,
и мне не укрыться от них нигде,
от них не избавит ничто на свете,
одна только смерть на своей ладье.
Когда я ушёл из родной долины
и сгинул мой город в туманной мгле,
во сне я увидел корону Нинне,
и нету покоя мне на земле.
Это тот перевод песни, которую поют с другой стороны стены Города. Те паржецы, что воюют за белогорского князя, те из них, что знают куглинский язык.
Ну да, чего ещё ждать от белогорца! Что ж, подпою.
- Кто силы найдёт, чтоб взойти на гору, -
родился ли он, кто бы мне сказал? -
тот всех нас избавит от слёз и горя,
кто Нинне заставит открыть глаза.
Когда бы я мог отыскать дорогу,
тропинку к вершине, покрытой льдом,
я сам бы сразил ледяного бога
и снова нашёл свой далёкий дом…
Манци замолкает. Видно, что эта песня о чём-то напоминает ему.
- Скучаешь по дому? - спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
- Я не знаю, где мой дом, - говорит он. - Теперь, наверно, здесь?
- А ты её и по-паржецки можешь спеть?
Он кивает, и мы затягиваем песню вместе. Дождь отлично нам подпевает, и камыш тоже, даже не став ещё дудочкой. Манци поёт на чистом паржецком, как на родном.
- А кто тебя паржецкому научил? - спрашиваю я.
- Мой наставник, - говорит он. (А у нас в Городе говорят “старший”). - Но он уже давно умер.
Он печально смотрит на меня, и мне тоже грустно.
- Мой старший тоже умер, - говорю я. - Давно. Ты, наверно, тогда ещё не родился. Но мне его всё равно не хватает.
Манци кивает, ни о чём меня не спрашивая.
- Что ж… - говорю я. - Давай для начала наберём тростника. Подлиннее и потолще.
Я наклоняюсь за тростником, и Манци наклоняется вслед за мной, выбирает дудочку. Все его движения очень выверенные, плавные, но при этом скованные. Ещё бы. Его рана, наверно, не даёт ему шевельнуться. О боги, как говорят паржецы! Я понятия не имею, кто он такой, но он совсем юный, так мучается от своей луны и при этом, похоже, совсем один - то ли здесь, то ли вообще. Я не слишком заботливая, но мне хотелось бы о нём как-то позаботиться.
Хотя, знаю я этих белогорцев! Они почти такие же гордые и независимые, как консильванцы. Наверно, поэтому почти все и вымерли. В общем, этому мальчику ещё поди предложи свою помощь. Но я попытаюсь.
- А где ты видела дом ведьмы? - спрашивает он.
- Вон там, - я машу рукой в ту сторону, где далеко за лугом поднимаются дубовые гривы. - В паре дней пути отсюда.
- И какой он был?
- Обыкновенный, - я пожимаю плечами. - Из веток и палок, как плетень. На столбах, и над входом мёртвая голова какого-то зверя, не разглядеть было.
Манци задумчиво вертит в руках длинную тростинку.
- И что, он прямо как настоящий дом?
- Ну не то чтобы. Больше на шалаш похож, хоть и большой… - Я беру в руки тростинку и нож. - Вот, отрезаем тут над коленцем, и тут…
Получается трубочка, закрытая с одной стороны. У Манци нет ножа, и я передаю ему свой. Он тоже отрезает себе тростинку - осторожно, не сплющивает её, как я, когда училась этому.
- Нет, Динэ уж точно в шалаше жить не будет, - вдруг говорит он. - Она же в Хозяйки Консильвании метит. Белая луна. Ей дворец нужен. Как Ферруму.
Как ни крути, а он заставляет меня задуматься. Я как-то не смотрела на это с такой стороны. Даже для того, чтобы отобрать драгоценный Глаз-камень, Динэрица послала слуг. Впрочем, и они были не лыком шиты! Но ведь и правда, бродячая избушка отца Юкки была не такая, как эта. Какая-то более гладкая, что ли. Покрытая еловыми ветками… и стояла не на столбах, а на заколдованных отрубленных ногах.
- Откуда ты так хорошо её знаешь? - спрашиваю я.
- Я в Белогории жил, - Манци не смотрит на меня, он осторожно вслед за мной вырезает язычок в тростниковом коленце. - Там все её знают. Захочешь - не забудешь.
- Ты сбежал из-за войны? - тихо спрашиваю я.
Келек хорошо знает, что творится в Белогории. Когда-то, давным-давно, когда легендарный Рунвире был ребёнком или вроде того, Белогривые горы были людным местом. Но потом бедствия, вызванные неосторожными волшебниками, не пощадили и его. Наследница Рунвире, красная княгиня Аускле, выбрала эти места для своей столицы. Но города у неё не получилось - так все в Белогории и жили в башнях и поместьях, раскиданных по берегам речки Рунт. Потому что между ними так и всплывали развалины и призраки других башен и поместий, старых, заброшенных. Потом нынешний белогорский князь, самозванец, притащил сюда паржецев с их далёкой родины, с помощью какого-то колдовства. Вернуться назад они не могли. Пришлось им обживаться на новом месте, да ещё и служить ему и за него воевать. Им не хотелось такого, но деваться-то было некуда… Ну как некуда - пока они не узнали, что их и Город рыцарей готов к себе принять. И вот то один, то другой, а то и целый хутор или деревня - начали паржецы уходить из Белогории. Конечно, князю это не понравилось, но тут-то он и женился на Динэ, а она помогла ему присматривать за беглецами - позвала своих консильванских слуг. Теперь паржецам сложнее покидать своего угнетателя, но мы, рыцари, им помогаем. А вот те куглины, что жили в Белогории ещё при княгине Аускле - кто разбежался, кто служит новому повелителю, а кто вместе с паржецами восстаёт против него. И какой же путь выбрал Манци, интересно?
- Ну, можно и так сказать, - говорит он. - Я не хотел дожидаться, пока она меня коснётся.
Я наклоняюсь над зеленоватой водой у корней тростника.
- Надо теперь смочить язычок дудочки и очень осторожно состругать его верхний слой, чем тоньше - тем лучше… Думаешь, тебя бы заставили воевать, с твоей раной?
Манци хмурится:
- Нет. Мне просто противно. И делать мне там нечего.
- Чего же ты не ушёл в Город рыцарей? Там бы тебя приняли… И там не заставляют воевать, ты не думай, что он так называется, - добавляю я.
Манци садится у воды, смачивает свою дудочку и качает головой.
- Я не паржец, - говорит он. - Они пострадали от князя. Хоть их и заставляли воевать против Города - вы же все знали, что их заставили. А я… ну, кто-то вроде консильванца, да? Из тех, кто с Белогорцем заодно. И с Динэ.
Ох уж эти гордые белогорцы! Я бы могла понять, если бы это говорил какой-нибудь старый придворный Аускле, принёсший присягу самозванцу, или воин, убивший десяток рыцарей! Но зачем этот мальчик на себя берёт столько чужой вины?
- Манци, послушай! Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
- Разве ты успел что-то натворить против Города? Воевать ты не собираешься - или, может, ты колдун?
- Нет, конечно!
- Да я и сама вижу, что нет. В общем, за что Городу тебя ненавидеть-то? Мало ли кто откуда происходит. У нас в Городе и консильванцы есть!
Манци улыбается, потом вздыхает и передаёт мне нож.
- Ну ладно, - говорит он, - мне конечно не по себе, но это не главная причина. Но главная причина довольно глупая.
- Да ладно, не говори, если не хочешь.
Чёрная луна говорит мне, что Манци точно что-то скрывает, но Малиновая подсказывает, что никакой вины на нём нет. И он всё ещё закрывает свой взгляд - прямо сразу же, как только у меня возникает мысль заглянуть поглубже.
- В Городе рыцарей живёт моя сестра, - смущённо говорит он. - А я не хотел бы с ней видеться.
- О… Но она, наверно, могла бы позаботиться о тебе?
- Наверно, могла бы, - пожимает плечами Манци. - Но я не хочу. Я же говорил, это глупо.
Я снова смачиваю язычок дудочки холодной осенней водой и пробую подуть. Голос у неё хриплый, но громкий.
- Вот это звук! - говорит Манци. - Как у гуся.
МИККЭЛА ЭГЕРИ
И вот наконец я иду вместе с Манци вниз по лестницам, к реке, к лугу, где растёт тростник - уже пожелтевший, иссохший, но ещё крепкий, в самый раз для дудочек. И я верчу в голове свои вопросы. Я не очень хороша в расспрашивании. А ведь я как-то попыталась заглянуть Манци в глаза - и представьте себе, он закрылся от моего взгляда, как не каждый волшебник умеет! Кажется, даже не задумался. Очень любопытно. И что ещё, хотелось бы мне знать, он может?
Имя у него паржецкое, но сам он точно не паржец. Хотя, не так уж странно. В Белогории много паржецев, кто-то мог назвать сына в честь друга или соседа. Хоть у нас, куглинов, и не принято повторять имена - но у самих-то паржецев принято. Смешиваются обычаи, прямо как в Городе Рыцарей. Да, в Городе такой мог бы вырасти. Но тогда бы уж Келек хоть раз его бы увидел где-нибудь на улицах. Город, конечно, большой, но и Келек не промах! Да и иначе себя ведут тамошние парни.
- А какие ты песни знаешь, Манци? - спрашиваю я для начала. - Паржецкие знаешь?
- Знаю, - кивнул он.
- Про Нинне знаешь?
Это песня моряков с самых дальних берегов Паржи, но в Городе рыцарей эту песню знают и любят. Интересно, а в Белогории как?
- Знаю, конечно.
Мы бредём по лугам, высокая трава, которая летом стояла по пояс, лежит зелёными волнами, будто причёсана гребнем. Холмы давно уже от солнца пожелтевшие, а тут, на лугу, всегда зелено. Только тростники сияют золотом, а над ними плывут тени рваных облаков и иногда нити дождя сверкают на солнце.
Манци идёт впереди меня, к тому самому месту, где тропа пересекает тростниковую стену, и я слышу его пение. Голос у него негромкий, и дышит он едва заметно, медленно, но глубоко.
- Спит Нинне в горах высоко над морем,
от ветра холодный, от вьюг седой,
в железной короне, на снежном троне,
и ветер играет его бородой.
Ах, я никогда не забуду море
и белых долин ледяной простор,
и звёздное зеркало за кормою,
и вереск весенний на склонах гор.
Я останавливаюсь. Это не совсем то, чего я ждала... Но чтобы слушать дальше, приходится идти за Манци довольно близко - шорох тростника заглушает его.
- Из чёрных проклятий плетёт он сети,
и мне не укрыться от них нигде,
от них не избавит ничто на свете,
одна только смерть на своей ладье.
Когда я ушёл из родной долины
и сгинул мой город в туманной мгле,
во сне я увидел корону Нинне,
и нету покоя мне на земле.
Это тот перевод песни, которую поют с другой стороны стены Города. Те паржецы, что воюют за белогорского князя, те из них, что знают куглинский язык.
Ну да, чего ещё ждать от белогорца! Что ж, подпою.
- Кто силы найдёт, чтоб взойти на гору, -
родился ли он, кто бы мне сказал? -
тот всех нас избавит от слёз и горя,
кто Нинне заставит открыть глаза.
Когда бы я мог отыскать дорогу,
тропинку к вершине, покрытой льдом,
я сам бы сразил ледяного бога
и снова нашёл свой далёкий дом…
Манци замолкает. Видно, что эта песня о чём-то напоминает ему.
- Скучаешь по дому? - спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
- Я не знаю, где мой дом, - говорит он. - Теперь, наверно, здесь?
- А ты её и по-паржецки можешь спеть?
Он кивает, и мы затягиваем песню вместе. Дождь отлично нам подпевает, и камыш тоже, даже не став ещё дудочкой. Манци поёт на чистом паржецком, как на родном.
- А кто тебя паржецкому научил? - спрашиваю я.
- Мой наставник, - говорит он. (А у нас в Городе говорят “старший”). - Но он уже давно умер.
Он печально смотрит на меня, и мне тоже грустно.
- Мой старший тоже умер, - говорю я. - Давно. Ты, наверно, тогда ещё не родился. Но мне его всё равно не хватает.
Манци кивает, ни о чём меня не спрашивая.
- Что ж… - говорю я. - Давай для начала наберём тростника. Подлиннее и потолще.
Я наклоняюсь за тростником, и Манци наклоняется вслед за мной, выбирает дудочку. Все его движения очень выверенные, плавные, но при этом скованные. Ещё бы. Его рана, наверно, не даёт ему шевельнуться. О боги, как говорят паржецы! Я понятия не имею, кто он такой, но он совсем юный, так мучается от своей луны и при этом, похоже, совсем один - то ли здесь, то ли вообще. Я не слишком заботливая, но мне хотелось бы о нём как-то позаботиться.
Хотя, знаю я этих белогорцев! Они почти такие же гордые и независимые, как консильванцы. Наверно, поэтому почти все и вымерли. В общем, этому мальчику ещё поди предложи свою помощь. Но я попытаюсь.
- А где ты видела дом ведьмы? - спрашивает он.
- Вон там, - я машу рукой в ту сторону, где далеко за лугом поднимаются дубовые гривы. - В паре дней пути отсюда.
- И какой он был?
- Обыкновенный, - я пожимаю плечами. - Из веток и палок, как плетень. На столбах, и над входом мёртвая голова какого-то зверя, не разглядеть было.
Манци задумчиво вертит в руках длинную тростинку.
- И что, он прямо как настоящий дом?
- Ну не то чтобы. Больше на шалаш похож, хоть и большой… - Я беру в руки тростинку и нож. - Вот, отрезаем тут над коленцем, и тут…
Получается трубочка, закрытая с одной стороны. У Манци нет ножа, и я передаю ему свой. Он тоже отрезает себе тростинку - осторожно, не сплющивает её, как я, когда училась этому.
- Нет, Динэ уж точно в шалаше жить не будет, - вдруг говорит он. - Она же в Хозяйки Консильвании метит. Белая луна. Ей дворец нужен. Как Ферруму.
Как ни крути, а он заставляет меня задуматься. Я как-то не смотрела на это с такой стороны. Даже для того, чтобы отобрать драгоценный Глаз-камень, Динэрица послала слуг. Впрочем, и они были не лыком шиты! Но ведь и правда, бродячая избушка отца Юкки была не такая, как эта. Какая-то более гладкая, что ли. Покрытая еловыми ветками… и стояла не на столбах, а на заколдованных отрубленных ногах.
- Откуда ты так хорошо её знаешь? - спрашиваю я.
- Я в Белогории жил, - Манци не смотрит на меня, он осторожно вслед за мной вырезает язычок в тростниковом коленце. - Там все её знают. Захочешь - не забудешь.
- Ты сбежал из-за войны? - тихо спрашиваю я.
Келек хорошо знает, что творится в Белогории. Когда-то, давным-давно, когда легендарный Рунвире был ребёнком или вроде того, Белогривые горы были людным местом. Но потом бедствия, вызванные неосторожными волшебниками, не пощадили и его. Наследница Рунвире, красная княгиня Аускле, выбрала эти места для своей столицы. Но города у неё не получилось - так все в Белогории и жили в башнях и поместьях, раскиданных по берегам речки Рунт. Потому что между ними так и всплывали развалины и призраки других башен и поместий, старых, заброшенных. Потом нынешний белогорский князь, самозванец, притащил сюда паржецев с их далёкой родины, с помощью какого-то колдовства. Вернуться назад они не могли. Пришлось им обживаться на новом месте, да ещё и служить ему и за него воевать. Им не хотелось такого, но деваться-то было некуда… Ну как некуда - пока они не узнали, что их и Город рыцарей готов к себе принять. И вот то один, то другой, а то и целый хутор или деревня - начали паржецы уходить из Белогории. Конечно, князю это не понравилось, но тут-то он и женился на Динэ, а она помогла ему присматривать за беглецами - позвала своих консильванских слуг. Теперь паржецам сложнее покидать своего угнетателя, но мы, рыцари, им помогаем. А вот те куглины, что жили в Белогории ещё при княгине Аускле - кто разбежался, кто служит новому повелителю, а кто вместе с паржецами восстаёт против него. И какой же путь выбрал Манци, интересно?
- Ну, можно и так сказать, - говорит он. - Я не хотел дожидаться, пока она меня коснётся.
Я наклоняюсь над зеленоватой водой у корней тростника.
- Надо теперь смочить язычок дудочки и очень осторожно состругать его верхний слой, чем тоньше - тем лучше… Думаешь, тебя бы заставили воевать, с твоей раной?
Манци хмурится:
- Нет. Мне просто противно. И делать мне там нечего.
- Чего же ты не ушёл в Город рыцарей? Там бы тебя приняли… И там не заставляют воевать, ты не думай, что он так называется, - добавляю я.
Манци садится у воды, смачивает свою дудочку и качает головой.
- Я не паржец, - говорит он. - Они пострадали от князя. Хоть их и заставляли воевать против Города - вы же все знали, что их заставили. А я… ну, кто-то вроде консильванца, да? Из тех, кто с Белогорцем заодно. И с Динэ.
Ох уж эти гордые белогорцы! Я бы могла понять, если бы это говорил какой-нибудь старый придворный Аускле, принёсший присягу самозванцу, или воин, убивший десяток рыцарей! Но зачем этот мальчик на себя берёт столько чужой вины?
- Манци, послушай! Сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
- Разве ты успел что-то натворить против Города? Воевать ты не собираешься - или, может, ты колдун?
- Нет, конечно!
- Да я и сама вижу, что нет. В общем, за что Городу тебя ненавидеть-то? Мало ли кто откуда происходит. У нас в Городе и консильванцы есть!
Манци улыбается, потом вздыхает и передаёт мне нож.
- Ну ладно, - говорит он, - мне конечно не по себе, но это не главная причина. Но главная причина довольно глупая.
- Да ладно, не говори, если не хочешь.
Чёрная луна говорит мне, что Манци точно что-то скрывает, но Малиновая подсказывает, что никакой вины на нём нет. И он всё ещё закрывает свой взгляд - прямо сразу же, как только у меня возникает мысль заглянуть поглубже.
- В Городе рыцарей живёт моя сестра, - смущённо говорит он. - А я не хотел бы с ней видеться.
- О… Но она, наверно, могла бы позаботиться о тебе?
- Наверно, могла бы, - пожимает плечами Манци. - Но я не хочу. Я же говорил, это глупо.
Я снова смачиваю язычок дудочки холодной осенней водой и пробую подуть. Голос у неё хриплый, но громкий.
- Вот это звук! - говорит Манци. - Как у гуся.