Шарите-2
В Шарите немножко схлынул поток украинских детей (они по-прежнему есть, но не в таком количестве и не в таком тяжелом состоянии, слава Богу), и в последнее время меня вызывают скорее ко взрослым.
Уже несколько лет я довольно регулярно перевожу в отделении психиатрии клиники Шарите. И обследования, и обходы, и сессии психолога. Каждый раз, когда я туда попадаю, это очень отрезвляет. Вылетаешь такая из дома в растрепанных чувствах, потому что дети плохо себя ведут, а через три часа приходишь спокойная, как Будда, потому что по сравнению с отделением психиатрии все это такие мелочи. Например, одно из сильнейших впечатлений, связанных с этим местом, - как человек, сидящий на героине, глубоко расковыривает себе запястья, потому что ему чудятся белые толстые черви, которые ползают у него внутри. Каждый раз, когда я говорю с детьми про наркотики, я рассказываю им про этого человека.
Главное, что чувствуют пациенты отделения психиатрии, - страх. Им очень страшно. Они часто даже говорить не могут от страха. И смотреть им страшно, поэтому они одеяло на себя натягивают. Люди, в обычном состоянии нормально объясняющиеся по-немецки, в состоянии страха рассыпаются на кусочки и даже на родном языке общаются с трудом. По мере того, как действуют препараты, навыки возвращаются. Им по-прежнему бывает и страшно, и грустно, но они уже могут об этом сказать, а потом - и отрефлексировать, как оно у них развивается. В этом состоянии их, как правило, выписывают из стационара в амбулаторный режим.
Вчера меня вызвала психолог к пациентке из Херсона. Пациентка в Херсоне перенесла ковид, когда началась война, она с этим ковидом мгновенно собралась, схватила в охапку дочь и внука (дочери 45, внуку 13, но двигателем процесса, как я понимаю, все равно была она), и они успели уехать. После ковида она не восстановилась до конца, какая-то часть легких у нее осталась фиброзной, нерабочей. Но в принципе ей есть куда восстанавливаться. Но, как это часто бывает, когда все вроде бы налажено (приехали, разместились, оформились, внук в школу пошел), у нее случился откат и бессилие. Она просто лежит, и все. Вокруг нее хлопочет энергичная полька, медсестра, отличная медсестра-энерджайзер. Она лежит. Она боится маски, которая закрывает лицо. Она боится санитаров, которые приходят ее перекладывать и мыть. Медсестру-польку она, слава Богу, не боится.
Она говорит:
- Я так скучаю за Херсоном. За домом нашим скучаю. Я понимаю, что дома теперь нет и того Херсона, за которым я скучаю, тоже уже нет и не будет. А у меня в саду сейчас яблони цветут. Я со всем справлюсь и разберусь, я только не понимаю, как жить без Херсона. Это же вся жизнь моя там. Была.
Психолог уговаривает ее, что хорошо бы периодически выныривать из этих мыслей, вспоминать о том, что она - борец! - чтобы немножко восстановиться хотя бы физически, для начала. Что нужно потихоньку, по капельке вытягивать себя наверх, каждый день понемногу, это не бывает сразу, если тебе плохо, всегда кажется, что это никогда не кончится, но это не так. Что у нее дочь и внук. И вообще. А снаружи, когда мы договариваемся на следующий раз, она говорит мне - и что тут скажешь?..
А пару дней назад меня вызвали к цыганке. Это она мне сказала, что она цыганка. Со спины она выглядела как подросток, с лица я бы дала ей лет пятьдесят, по паспорту ей было тридцать шесть, и она была уже бабушка, у ее старшей дочери недавно родился ребенок.
Она тоже просто ужасно боялась - всего. В какой-то момент она мне сказала, что не умеет читать, это было новостью и для меня, и для отделения, в котором она лежала. Читать не умеет и на иностранных языках не говорит - ужас полного бессилия для человека, который до сих пор всегда был сам себе хозяин.
У нее были очень плохие вены, и, когда понадобилось взять у нее кровь на анализ, она начала голосить на все отделение. - Все руки мне вчера искололи, и все бестолку! Отпустите! Отпустите! Когда домой можно? - Ситуацию спас доктор, который взял ее сухие ручки в свои и сказал: вы же помните, как я вчера вам гной выпускал? Лучше ведь стало? Совсем больше не болит, правда? И сейчас я вас напрасно мучить не буду, сам кровь возьму.
И попал в вену с первого раза. Две сестрички и ординатор вздохнули с облегчением.
После осмотра цыганка пободрела, и из нее посыпались желания. Зубная щетка, носки, расческа, ходунки и теплая кофта ходить на улицу («на свободу»). - И можно меня причесать? - явно стесняясь, попросила она под конец. - Конечно, причешем, - сказала сестричка, ничему не удивляясь. - Сейчас лекарства разнесу, и вымоемся, и причешем. - Вообще у меня было впечатление, что за те два часа, что я там была, они ощутимо потеплели друг к другу.
Вчера по дороге в пульмонологию я еще раз видела эту цыганку: она сидела перед входом в отделение и с наслаждением курила.
- О, это вы, - сказала она. - Вы... это... из охраны людей? Чтобы людей не обижали?
Я совсем не из охраны людей, и людей здесь никто не обижает, наоборот.
Уже несколько лет я довольно регулярно перевожу в отделении психиатрии клиники Шарите. И обследования, и обходы, и сессии психолога. Каждый раз, когда я туда попадаю, это очень отрезвляет. Вылетаешь такая из дома в растрепанных чувствах, потому что дети плохо себя ведут, а через три часа приходишь спокойная, как Будда, потому что по сравнению с отделением психиатрии все это такие мелочи. Например, одно из сильнейших впечатлений, связанных с этим местом, - как человек, сидящий на героине, глубоко расковыривает себе запястья, потому что ему чудятся белые толстые черви, которые ползают у него внутри. Каждый раз, когда я говорю с детьми про наркотики, я рассказываю им про этого человека.
Главное, что чувствуют пациенты отделения психиатрии, - страх. Им очень страшно. Они часто даже говорить не могут от страха. И смотреть им страшно, поэтому они одеяло на себя натягивают. Люди, в обычном состоянии нормально объясняющиеся по-немецки, в состоянии страха рассыпаются на кусочки и даже на родном языке общаются с трудом. По мере того, как действуют препараты, навыки возвращаются. Им по-прежнему бывает и страшно, и грустно, но они уже могут об этом сказать, а потом - и отрефлексировать, как оно у них развивается. В этом состоянии их, как правило, выписывают из стационара в амбулаторный режим.
Вчера меня вызвала психолог к пациентке из Херсона. Пациентка в Херсоне перенесла ковид, когда началась война, она с этим ковидом мгновенно собралась, схватила в охапку дочь и внука (дочери 45, внуку 13, но двигателем процесса, как я понимаю, все равно была она), и они успели уехать. После ковида она не восстановилась до конца, какая-то часть легких у нее осталась фиброзной, нерабочей. Но в принципе ей есть куда восстанавливаться. Но, как это часто бывает, когда все вроде бы налажено (приехали, разместились, оформились, внук в школу пошел), у нее случился откат и бессилие. Она просто лежит, и все. Вокруг нее хлопочет энергичная полька, медсестра, отличная медсестра-энерджайзер. Она лежит. Она боится маски, которая закрывает лицо. Она боится санитаров, которые приходят ее перекладывать и мыть. Медсестру-польку она, слава Богу, не боится.
Она говорит:
- Я так скучаю за Херсоном. За домом нашим скучаю. Я понимаю, что дома теперь нет и того Херсона, за которым я скучаю, тоже уже нет и не будет. А у меня в саду сейчас яблони цветут. Я со всем справлюсь и разберусь, я только не понимаю, как жить без Херсона. Это же вся жизнь моя там. Была.
Психолог уговаривает ее, что хорошо бы периодически выныривать из этих мыслей, вспоминать о том, что она - борец! - чтобы немножко восстановиться хотя бы физически, для начала. Что нужно потихоньку, по капельке вытягивать себя наверх, каждый день понемногу, это не бывает сразу, если тебе плохо, всегда кажется, что это никогда не кончится, но это не так. Что у нее дочь и внук. И вообще. А снаружи, когда мы договариваемся на следующий раз, она говорит мне - и что тут скажешь?..
А пару дней назад меня вызвали к цыганке. Это она мне сказала, что она цыганка. Со спины она выглядела как подросток, с лица я бы дала ей лет пятьдесят, по паспорту ей было тридцать шесть, и она была уже бабушка, у ее старшей дочери недавно родился ребенок.
Она тоже просто ужасно боялась - всего. В какой-то момент она мне сказала, что не умеет читать, это было новостью и для меня, и для отделения, в котором она лежала. Читать не умеет и на иностранных языках не говорит - ужас полного бессилия для человека, который до сих пор всегда был сам себе хозяин.
У нее были очень плохие вены, и, когда понадобилось взять у нее кровь на анализ, она начала голосить на все отделение. - Все руки мне вчера искололи, и все бестолку! Отпустите! Отпустите! Когда домой можно? - Ситуацию спас доктор, который взял ее сухие ручки в свои и сказал: вы же помните, как я вчера вам гной выпускал? Лучше ведь стало? Совсем больше не болит, правда? И сейчас я вас напрасно мучить не буду, сам кровь возьму.
И попал в вену с первого раза. Две сестрички и ординатор вздохнули с облегчением.
После осмотра цыганка пободрела, и из нее посыпались желания. Зубная щетка, носки, расческа, ходунки и теплая кофта ходить на улицу («на свободу»). - И можно меня причесать? - явно стесняясь, попросила она под конец. - Конечно, причешем, - сказала сестричка, ничему не удивляясь. - Сейчас лекарства разнесу, и вымоемся, и причешем. - Вообще у меня было впечатление, что за те два часа, что я там была, они ощутимо потеплели друг к другу.
Вчера по дороге в пульмонологию я еще раз видела эту цыганку: она сидела перед входом в отделение и с наслаждением курила.
- О, это вы, - сказала она. - Вы... это... из охраны людей? Чтобы людей не обижали?
Я совсем не из охраны людей, и людей здесь никто не обижает, наоборот.