Упавший кувшин, не успевший разбиться
Глобальное потепление должно быть, но пока нет на это денег. Наверное, не при нашей жизни потеплеет…. Что же так холодно-то, а?
Светла лампа. Я сижу перед ней и смотрю, что написано черным по белому в исторических каракулях былых веков. Там не написано ничего хорошего. Все всегда было плачевно, в лучшем случае так себе. Откуда же взяться хорошим вестям теперь? Не соберешь добрый урожай, если плохо посеяно. В самом лучшем случае - посеяно кое-как.
Я откладываю книгу. Я снимаю очки. Я снимаю штаны и рубашку. Было бы неплохо поспать. Я смотрю на часы и вижу, что пора надевать рубашку, штаны и очки обратно. Я поторопился их снять, хотя наоборот никуда не торопился.
Звонок. Я иду открывать с рубашкой в руке и в волосатых штанах. Мне мерещится, что за дверью соседка снизу, говорит, какого хера! Заливаете в три часа ночи! А я ей сейчас скажу - баба Вера, говорить с тобой нету мочи!
Ну ничего, мы ее потом из розетки облучим. Прошел по коридору, открываю дверь и немного туплю в пустоту. Никого нет. Потом все встало на свои места - это сработал будильник, а не дверной звонок. Прибегая к допущеним, создал ситуацию из ничего.
Вокруг начинают ходить, греметь шкафами, шуметь феном, стучать крышками кастрюли, чайника и унитаза. Кто-то неуклюже свернул полку - повалились все книги, рассыпались буквы. Но вскоре все стихло, все ушли кто куда. Я снова остался в блаженной тишине и остывающей пустоте.
Самым последним из кровати вылез Лев и прошлепал на кухню. Когда все прочие собирались выходить, грохотали и гулко разговаривали - он спал. Или делал вид, что спит. Теперь, когда я захотел насладиться тишиной, побыть с самим с собой, или хотя бы уйти в душный неотгонимый сон, он сразу проснулся. Или сделал вид, что проснулся. Крепче всех спит тот, кто совсем не спит, а только притворяется. Я же пребывал в задумчивости. Теперь явился Лев и приволок с собой вялую скуку. Стоит посередине кухни пеш и бос, ницый взгляд направил в угол.
Он отворил холодильник и мрачно уставился внутрь. Ему почему-то совсем не холодно стоять босиком на голом полу. Закрыл холодильник, открыл шкафчик. Что-то достал. Затем увидел меня и сел на табуретку рядом. Взял матрешку, расчленил, поставил нижние части на стол, верхушки отложил. Тебе какую, побольше или поменьше? Давай побольше.
Я отвлекся на усевшуюся на подоконник синицу. Она принялась потрошить клювом москитную сетку. Остервенело отбрасывать в разные стороны синтетические потроха.
Когда я повернулся обратно, Лев безмолвно придвинул мне мою часть матрешки. Пей. Я молча повиновался. Я знал, что спорить не стоит. Проще выпить. Сначала я хотел только сделать вид, что пью. В задумчивости я поставил свою чашу на стол. Лев заглянул туда. Я тоже посмотрел. Там ничего не было. На секунду повиснув, все снова встало на свои места. Лев ничего не наливал в матрешку, а только сделал вид. Ему четыре года, и мне нужно отвести его в детский сад. А я вступил в противоречие с объективной реальностью, и, пытаясь обыграть неуступчивые обстоятельства, перегнул палку и чуть не поехал, попив пустоты.
Лев вздыхает. Переводит взгляд за окно. За окном чернеет ночь и гудит пространство. Папа, может, никуда не пойдем? Там очень холодно. Лед, камни и колючки. Нам нужно, Лев. Но они смогут простить нас, если мы скажем, что у нас ноги стали острые и мы не сумели встать, мы с них падали? И теперь нам нужно долго-долго лежать в темноте, и тогда ноги снова станут нормальными? Нет, это не вариант - говорю я из коридора, напяливая куртку и башмаки, - это просто яркий пример неверных выводов при отсутствии достаточных знаний. Так, вроде все взял. Очки, яйца, ножик, бумажник. Пошли.
На часах три четверти седьмого. Из пункта А в пункт Б выходят два человека. Один из них непростительно высокого роста, отчего второй постоянно виснет на его руке и тормозит движение. Лев уже не впадает во всем известную славянскую тоску. Он вертится вокруг своей оси и несет непролазную чушь. Совсем непохоже, что полчаса назад он бродил по щиколотку в унынии и натыкался на углы. Иногда мне кажется, что я не выходил из дома. На самом деле я лег на диван и уехал в себя и теперь это все мне снится. Но нет, Лев теребит меня за рукав и спрашивает, были ли и у меня утренники, когда я был маленьким. Конечно были. Но я помню только те, что были в старших классах школы. Они назывались танцами. Танцевали там, в основном, локтями. Люди на сцене играли в музыкантов и иногда прыгали с нее вниз на публику. Однажды дядя Стас, который подарил тебе робота, на этих танцах подрался. Два хулигана схватили его за руки, а третий разбежался и ударил обеими ногами его в грудь. Какая-то часть дяди Стаса отлетела к стенке, а какая-то осталась в руках у хулиганов. Я как раз выходил из туалета, где был не в себе, и подумал, какой кошмар, дяде Стасу оторвали на танцах руки. Но оказалось, что оторвали только рукава его дряблого пальто.
Хорошо, что у меня сын - подумал я про себя. Я убежден, что лучшие годы мужчины куда интереснее женских. Нужно всего лишь следить за тем, что сын выкачивает из интернета. Была бы дочь - пришлось бы следить, что она туда закачивает. И сыну потом будет проще воспитывать свое дитё. У мужчин дети размягчают сердца, у женщин разжижают мозги. Да и в старости куда приятнее щелкать на прохожих железными зубами, чем со вздохами вспоминать, какой прекраснозадой принцессой когда-то была.
Обратно я пошел другой дорогой. Она была не чищена, но кое-кто уже успел протоптать неровную тропинку прямо к моему дому. Я шел и покачивался между сугробов, стараясь попадать ногами в соответствующие отверстия на снегу. За громадами черных домов расплескивались первые всполохи рассвета. Но до доброго утра еще далеко - над головой густо мрачнело лихое одноглазое небо. Мне казалось, что я моряк и иду по качающейся палубе. Это в целом несложно - ходить качающейся походкой моряка. Нужно просто попасть звуками своего сердца в такт ударам сердца моря. Расслабиться и шлепать в развалочку. У меня так ловко стало получаться, что я закрыл глаза и стал пробираться прямо так, на ощупь, тыча ногами в протоптанный фарватер. Иногда я приоткрывал глаза, но все равно ничего не было видно, а открывать их с каждым разом становилось все труднее.
Вот тут я со всего размаху налетел на айсберг и вылетел с палубы.
В какой-то момент мне показалось, что я ослеп. Но затем понял, что если бы это было так, то я находился бы во тьме. Вокруг же сияло ослепительно белое пространство. Впрочем, ощущение этого пространства оказалось эфемерным - подернулось и начало растворяться, как только я начал для себя все это формулировать. Мне нестерпимо захотелось потереть руками глаза, но отчего-то я не смог этого сделать. Тогда я просто закрыл их. Вернее, просто по своему желанию перестал видеть расплывающиеся бледные пятна вокруг. При этом я совсем не ощутил никакого механического действа. Я стал подозревать, что и встать смогу, не встречая никакого физического сопротивления. Почему-то я был уверен, что лежу. Я решил снова «открыть глаза». Белый свет мелко подрагивал, будто я смотрел на него через капельку слезы, и продолжал растворяться. Сквозь него просвечивал уже более-менее привычный пейзаж. В конечности тоже с трудом возвращалась жизнь. Кровь просачивалась по стылым норкам и казалось, будто на руки были надеты вывернутые наизнанку ежовые рукавицы. Вокруг сияло утро, восторженно искрился снег. Страшно далеко во все стороны распространялась российская федеральная реальность. Прямо надо мной возвышался серый панельный девятиэтажный айсберг, такой неприметный во тьме. Я, вроде-бы, кое-как встал, и принялся дышать на окоченевшие пальцы.
Значит, на работу я сегодня снова опоздал.
Светла лампа. Я сижу перед ней и смотрю, что написано черным по белому в исторических каракулях былых веков. Там не написано ничего хорошего. Все всегда было плачевно, в лучшем случае так себе. Откуда же взяться хорошим вестям теперь? Не соберешь добрый урожай, если плохо посеяно. В самом лучшем случае - посеяно кое-как.
Я откладываю книгу. Я снимаю очки. Я снимаю штаны и рубашку. Было бы неплохо поспать. Я смотрю на часы и вижу, что пора надевать рубашку, штаны и очки обратно. Я поторопился их снять, хотя наоборот никуда не торопился.
Звонок. Я иду открывать с рубашкой в руке и в волосатых штанах. Мне мерещится, что за дверью соседка снизу, говорит, какого хера! Заливаете в три часа ночи! А я ей сейчас скажу - баба Вера, говорить с тобой нету мочи!
Ну ничего, мы ее потом из розетки облучим. Прошел по коридору, открываю дверь и немного туплю в пустоту. Никого нет. Потом все встало на свои места - это сработал будильник, а не дверной звонок. Прибегая к допущеним, создал ситуацию из ничего.
Вокруг начинают ходить, греметь шкафами, шуметь феном, стучать крышками кастрюли, чайника и унитаза. Кто-то неуклюже свернул полку - повалились все книги, рассыпались буквы. Но вскоре все стихло, все ушли кто куда. Я снова остался в блаженной тишине и остывающей пустоте.
Самым последним из кровати вылез Лев и прошлепал на кухню. Когда все прочие собирались выходить, грохотали и гулко разговаривали - он спал. Или делал вид, что спит. Теперь, когда я захотел насладиться тишиной, побыть с самим с собой, или хотя бы уйти в душный неотгонимый сон, он сразу проснулся. Или сделал вид, что проснулся. Крепче всех спит тот, кто совсем не спит, а только притворяется. Я же пребывал в задумчивости. Теперь явился Лев и приволок с собой вялую скуку. Стоит посередине кухни пеш и бос, ницый взгляд направил в угол.
Он отворил холодильник и мрачно уставился внутрь. Ему почему-то совсем не холодно стоять босиком на голом полу. Закрыл холодильник, открыл шкафчик. Что-то достал. Затем увидел меня и сел на табуретку рядом. Взял матрешку, расчленил, поставил нижние части на стол, верхушки отложил. Тебе какую, побольше или поменьше? Давай побольше.
Я отвлекся на усевшуюся на подоконник синицу. Она принялась потрошить клювом москитную сетку. Остервенело отбрасывать в разные стороны синтетические потроха.
Когда я повернулся обратно, Лев безмолвно придвинул мне мою часть матрешки. Пей. Я молча повиновался. Я знал, что спорить не стоит. Проще выпить. Сначала я хотел только сделать вид, что пью. В задумчивости я поставил свою чашу на стол. Лев заглянул туда. Я тоже посмотрел. Там ничего не было. На секунду повиснув, все снова встало на свои места. Лев ничего не наливал в матрешку, а только сделал вид. Ему четыре года, и мне нужно отвести его в детский сад. А я вступил в противоречие с объективной реальностью, и, пытаясь обыграть неуступчивые обстоятельства, перегнул палку и чуть не поехал, попив пустоты.
Лев вздыхает. Переводит взгляд за окно. За окном чернеет ночь и гудит пространство. Папа, может, никуда не пойдем? Там очень холодно. Лед, камни и колючки. Нам нужно, Лев. Но они смогут простить нас, если мы скажем, что у нас ноги стали острые и мы не сумели встать, мы с них падали? И теперь нам нужно долго-долго лежать в темноте, и тогда ноги снова станут нормальными? Нет, это не вариант - говорю я из коридора, напяливая куртку и башмаки, - это просто яркий пример неверных выводов при отсутствии достаточных знаний. Так, вроде все взял. Очки, яйца, ножик, бумажник. Пошли.
На часах три четверти седьмого. Из пункта А в пункт Б выходят два человека. Один из них непростительно высокого роста, отчего второй постоянно виснет на его руке и тормозит движение. Лев уже не впадает во всем известную славянскую тоску. Он вертится вокруг своей оси и несет непролазную чушь. Совсем непохоже, что полчаса назад он бродил по щиколотку в унынии и натыкался на углы. Иногда мне кажется, что я не выходил из дома. На самом деле я лег на диван и уехал в себя и теперь это все мне снится. Но нет, Лев теребит меня за рукав и спрашивает, были ли и у меня утренники, когда я был маленьким. Конечно были. Но я помню только те, что были в старших классах школы. Они назывались танцами. Танцевали там, в основном, локтями. Люди на сцене играли в музыкантов и иногда прыгали с нее вниз на публику. Однажды дядя Стас, который подарил тебе робота, на этих танцах подрался. Два хулигана схватили его за руки, а третий разбежался и ударил обеими ногами его в грудь. Какая-то часть дяди Стаса отлетела к стенке, а какая-то осталась в руках у хулиганов. Я как раз выходил из туалета, где был не в себе, и подумал, какой кошмар, дяде Стасу оторвали на танцах руки. Но оказалось, что оторвали только рукава его дряблого пальто.
Хорошо, что у меня сын - подумал я про себя. Я убежден, что лучшие годы мужчины куда интереснее женских. Нужно всего лишь следить за тем, что сын выкачивает из интернета. Была бы дочь - пришлось бы следить, что она туда закачивает. И сыну потом будет проще воспитывать свое дитё. У мужчин дети размягчают сердца, у женщин разжижают мозги. Да и в старости куда приятнее щелкать на прохожих железными зубами, чем со вздохами вспоминать, какой прекраснозадой принцессой когда-то была.
Обратно я пошел другой дорогой. Она была не чищена, но кое-кто уже успел протоптать неровную тропинку прямо к моему дому. Я шел и покачивался между сугробов, стараясь попадать ногами в соответствующие отверстия на снегу. За громадами черных домов расплескивались первые всполохи рассвета. Но до доброго утра еще далеко - над головой густо мрачнело лихое одноглазое небо. Мне казалось, что я моряк и иду по качающейся палубе. Это в целом несложно - ходить качающейся походкой моряка. Нужно просто попасть звуками своего сердца в такт ударам сердца моря. Расслабиться и шлепать в развалочку. У меня так ловко стало получаться, что я закрыл глаза и стал пробираться прямо так, на ощупь, тыча ногами в протоптанный фарватер. Иногда я приоткрывал глаза, но все равно ничего не было видно, а открывать их с каждым разом становилось все труднее.
Вот тут я со всего размаху налетел на айсберг и вылетел с палубы.
В какой-то момент мне показалось, что я ослеп. Но затем понял, что если бы это было так, то я находился бы во тьме. Вокруг же сияло ослепительно белое пространство. Впрочем, ощущение этого пространства оказалось эфемерным - подернулось и начало растворяться, как только я начал для себя все это формулировать. Мне нестерпимо захотелось потереть руками глаза, но отчего-то я не смог этого сделать. Тогда я просто закрыл их. Вернее, просто по своему желанию перестал видеть расплывающиеся бледные пятна вокруг. При этом я совсем не ощутил никакого механического действа. Я стал подозревать, что и встать смогу, не встречая никакого физического сопротивления. Почему-то я был уверен, что лежу. Я решил снова «открыть глаза». Белый свет мелко подрагивал, будто я смотрел на него через капельку слезы, и продолжал растворяться. Сквозь него просвечивал уже более-менее привычный пейзаж. В конечности тоже с трудом возвращалась жизнь. Кровь просачивалась по стылым норкам и казалось, будто на руки были надеты вывернутые наизнанку ежовые рукавицы. Вокруг сияло утро, восторженно искрился снег. Страшно далеко во все стороны распространялась российская федеральная реальность. Прямо надо мной возвышался серый панельный девятиэтажный айсберг, такой неприметный во тьме. Я, вроде-бы, кое-как встал, и принялся дышать на окоченевшие пальцы.
Значит, на работу я сегодня снова опоздал.