Последнее о пьесе. Кориолан. Про пьесу. Часть 4
(с) manu_f
Ну и, наконец, Волумния, мать.
Ох. Как тут трудно, очень трудно. Да, на верхнем слое модель «мужчина, находящийся под пятой у властной амбициозной матери, не способный сопротивляться ее решениям». Примеров таких отношений между мужчиной и женщиной у Шекспира достаточно. Но мне видится, что здесь история, совсем не похожая на тех же Макбетов. Мать - одна из центральных точек в системе ценностей, но для меня она не камень на шее Марция, она - его моральный ориентир. Он сверяет свои поступки с ее оценками, с тем, что было заложено в него в детстве. Вы понимаете, эту строчку из ее монолога можно услышать очень по-разному:
«Еще тогда, когда ни одна мать ни на час не отпустит сына от себя, даже если ее об этом целыми днями будут просить цари, я уже понимала, что такой человек, как он, создан для чести, что, не одушевясь стремлением стать знаменитым, он будет лишь картиной, украшающей стену; поэтому я охотно позволяла ему искать опасностей - и с ними славы»
Можно услышать мать, стремящуюся удовлетворить свои амбиции за счет ребенка (и здесь это есть, несомненно), а можно услышать женщину, принесшую свою материнскую нежность в жертву предназначению сына, понимающую его как никто. Не знаю, здесь, наверное, не может быть правильного ответа. Возможно, она все правильно поняла в своем мальчике, но в своей гордости и бесконечном стремлении видеть его славу все большей и большей, не смогла вовремя остановиться. Возможно, в своем стремлении вырастить из него образец достоинства и чести, она не подумала или не смогла объяснить ему, что достоинство и честь в том обществе, в котором они существуют, важны и ценны на словах, но оказываются тем самым камнем на шее того, для кого они не просто слова. Конечно, Кориолана губит излишняя гордыня, кто же спорит. Если уж полез в бой, принимай правила боя. Но… Еще одна ассоциация из другой истории.
«Ну не меняться же мне из-за каждого идиота?
- Не насовсем. Карл, на время.
- Притвориться. Стать таким, как все.
- Стань таким, как все, Карл. Я умоляю!
- Как все? Что же ты говоришь?
- Как все ... Как все. Как все».
Хм. И вот, кстати, да. Немножко, в какой-то степени, та же история. Друг и женщина (тут не важно, мать или жена), которые любят в герое именно вот это его «не такой как все», но всеми силами пытаются запихнуть его в общие рамки, потому что с не таким как все рядом отчаянно неудобно. Потому что в какой-то момент его «инакость» (и тут уж не важно, гордыня, нежелание врать или любовь к фантазиям ради того, чтобы не скучно жилось) оказывается препятствием между ним и теми целями, которые ставят любящие его окружающие. И да, неспособность отказаться от своих амбиций или желаний, потому что они уничтожают того, кого любишь - это предательство. И если уж за что-то винить друзей и родных Марция, то прежде всего за это.
Кориолан
Я знаю, кем удача у богов
Мне вымолена.
(Опускается на колени.)
Волумния
Встань, мой славный воин,
Мой милый Марций, мой достойный Кай,
За подвиги отныне нареченный...
А вот реакция Кориолана после ссоры в Сенате, грозящей ему быть растерзанным взбешенной толпой. И реакция матери. Очень, очень важная реакция.
Кориолан
Пусть мне они грозят колесованьем
Иль смертью под копытами коней;
Пусть друг на друга десять скал Тарпейских
Нагромоздят, чтоб я не видел дна
Пред тем, как буду сброшен, - все таким же
Останусь с ними я.
Я удивлен
Лишь тем, что мать меня не одобряет
…
Речь о тебе идет. Зачем ты хочешь,
Чтоб я своей природе изменил
И мягче стал? Уж лучше пожелай
Мне быть таким, каков я есть.
Волумния
Мой сын,
Сперва облечься нужно в пурпур власти,
А уж потом изнашивать его.
Кориолан
К чему беречь лохмотья!
Волумния
Ты слишком неуступчив. Благородству
Приходится пред голосом нужды
Порой смолкать.
…
Раз на войне притворство не бесчестно
И помогает нам прийти к победе,
То почему несовместимо с честью
Оно теперь, при мире, если пользу
Приносит нам?
Кориолан
К чему ты речь ведешь?
Волумния
К тому, что должен ты поговорить
С народом, но не так, как ты хотел бы,
Не так, как сердце гневное подскажет,
А с помощью пустых, холодных слов,
Которые, чтоб мысль вернее скрыть,
Язык рождает как детей побочных.
Поверь, мой сын, что это не бесчестней,
Чем город словом увещанья взять,
Вместо того чтоб добывать победу
Рискованной кровавою осадой.
Кориолан
Итак, я должен черни показать,
Что голову пред нею обнажаю?
Я должен заставлять язык бесстыдный
Позорить ложью доблестное сердце?
Что ж, я пойду, но знайте: если б дело
Шло лишь о смерти этой плотской формы,
В которой Марций заключен, то я
Скорее дал бы раздробить ее
И прах развеять, чем... Идем на площадь,
Хотя я никогда не справлюсь с ролью,
Навязанною вами.
Волумния
Мой милый сын, ты говорил, что доблесть
В тебя вселили похвалы мои.
Прошу тебя, коль вновь их хочешь слышать:
Исполни роль, которой не играл.
Кориолан
Да будет так. Прощай, мой гордый дух!
Пускай во мне живет душонка шлюхи!
Пусть голос мой, который покрывал
Раскаты барабанов, станет дудкой
Пискливой, как фальцет скопца, и слабой,
Как пенье няньки над младенцем сонным!
Пусть искривит холопская улыбка
Мои уста; пусть отуманят слезы
Наказанного школьника мой взор;
Пусть у меня шевелится во рту
Язык бродяги нищего и пусть
Мои броней прикрытые колени,
Которые лишь в стременах сгибались,
Согнутся, как у попрошайки!
Нет!
Не в силах лгать я пред самим собою,
Не дам я телу подлость совершить,
Чтоб душу к ней не приучать!
Волумния
Как хочешь!
Прося тебя, унизилась я больше,
Чем мог бы ты унизиться пред чернью.
Пускай все гибнет. Матери твоей
Пасть жертвой гордости сыновней легче,
Чем ждать с тоской последствий роковых
Упрямства твоего. Я, как и ты,
Смеюсь над смертью. Поступай как знаешь.
Ты с молоком моим всосал отвагу,
Но гордость приобрел ты сам.
Чем закончилась эта попытка - известно. Чья в этом вина? Матери, не давшей сыну «социальных навыков» - умения врать, подлизываться и унижаться перед властью силы, перед более крупным противником? Матери, которая хотела для сына величия и славы, соглашаясь с рисками, но не готовя к ним его? Матери, которая оказалась слишком амбициозной? Или сына, который не может поступиться малым ради большого? Не может сыграть роль, сыграть телом и языком, не затрагивая души?
Для меня сцена травли Марция плебсом и трибунами страшнее финальной ссоры с Авфидием (ровно так же, как страшнее в «Рейхенбахе» весь кусок с потерей репутации, чем собственно прыжок). Здесь куда сильнее накрывает отчаянное ощущение несправедливости (хотя, чего уж, сам спровоцировал и сам же не совладал с собой). В этой пьесе вообще очень многое дуально. И если в финале - выбор сознательный, то здесь - страшная игра судьбы, для которой человек, даже самый сильный духом - тростинка, которую ничего не стоит переломить.
Единственный раз, когда Волумния плачет, когда ее покидает мужество - это сцена прощания с изгнанным сыном. Он говорит ей
Не плачьте. Пусть прощанье будет кратким.
Скотом бодливым и многоголовым
Из города я вытолкнут. - О мать,
Где мужество твое былое? Прежде
Твердила ты, что бедствия большие
Для сильных духом служат пробным камнем,
А заурядный человек способен
Сносить лишь заурядные несчастья -
Ведь по морю безбурному плывут
Любые корабли с успехом равным -
И что лишь тот, кто мудр и благороден,
Умеет сохранять невозмутимость
Под злейшими ударами судьбы.
Ты мне сама внушила эти мысли -
Залог непобедимости души,
Воспитанной на них.
Можно ли говорить о том, что она была ему плохой матерью, что взрастила в нем лишь амбиции, спесь да гордыню? Если позволить себе пофантазировать о том, что в пьесе не сказано, (да, я допускаю, что тут опять мешается картинка с Томом перед глазами) Волумния имела дело с гиперчувствительным ребенком и начала наращивать на этот дико эмоциональный корсет броню, перенаправила поток эмоций в другое русло. Ведь дело не в том (или далеко не только в том), что Марций - физически сильный воин. И дело не в его бесстрашии перед смертью и стойком восприятии боли. О том, что у него очень живая душа, говорит в пьесе многое. И упоминание слез кориольских вдов, и слова про «леденящие душу картины» войны, и то, что он просит за старика, давшего ему приют. Он не лишен эмоций, он не машина.
Но это я снова ушла в сторону, к этому я еще вернусь.
Покинув город, Кориолан оставляет свою семью, возможно, прощается навсегда. И вот тут опять вопрос. Мы думаем о том, как больно и страшно ему, вырванному с корнем из всего того, что составляет и смысл, и понимание его жизни. А каково им? Каково матери, которой потерять сына в бою было бы меньшим горем, чем его бесчестие?
(Ты знаешь, мать, что мужество мое
Тебе всегда служило утешеньем)
Матери, которая осталась жить среди тех, кто так подло изгнал его, среди тех, кто не поддержал и не защитил? Память толпы коротка, на завтра у них уже будут новые враги. Но она-то помнит. И она, такой, какой мы ее знаем, должна жить и находить силы только в ненависти (ну, возможно, еще в надежде, что когда придет новая опасность, Марция попросят вернуться) и презрении. Но она, как и сын (или он, как она), человек, хоть и успешно сдерживаемых, но сильных эмоций. Она не должна и не может прощать Рим. И тем не менее, когда Марций идет на Рим, она отправляется просить о пощаде.
Почему Волумния пошла просить Кориолана пощадить Рим? Почему? Мы с Синди после спектакля обсуждали простую возможность «запереть женщин и ребенка в палатке», а потом спокойно снести город. Но ведь и она могла прийти к нему с тем же, верно? С намерением остаться с ним, разделить его стремления, его гнев, его желание отомстить. Но она пришла просить за город. Вряд ли потому, что ее так же, как Менения, со слезами уговаривали попытаться. То есть может и уговаривали, но эту женщину не сдвинуть с места слезами. Почему? Для меня этот ответ живет где-то примерно в той же плоскости, в которой живет решение самого Марция. Где-то в районе понятия «честь». Не жалость, не доброта, может быть даже не милосердие. Система ценностей, для которой не важно, сколь страшную рану нанесли тебе, важно, чтобы ты, отвечая на оскорбление, не поступился собственной честью.
Как он боится этой встречи! Не зря после Менения он просит - приказывает - не пускать к нему больше римлян. Марция, уверенного в своей правоте, сломать нельзя, тогда что же здесь?
Ее монолог, ее призыв к сыну можно, наверное, услышать совсем по-разному. Можно - как работу опытного манипулятора, человека, точно знающего, на какие рычаги давить, какие болевые точки затрагивать. Зачем это ей? Амбиции, амбиции, слава спасительницы Рима, слава героя, пощадившего город. Можно так. А можно видеть боль женщины, которая вынуждена выбирать между любовью к сыну и любовью к Родине. И в той системе ценностей, которая есть в ней и которую она сформировала в сыне - это страшный выбор.
Ты нас - супругу, сына, мать - заставляешь
Смотреть, как раздирает грудь отчизны
Супруг, отец и сын. Твою враждебность
Нам видеть горше, чем другим: тобою
Закрыт нам путь к молитве - утешенью,
Доступному для всех. Нельзя ж молиться
Одновременно за твою победу,
Как долг велит, и за отчизну нашу,
Как долг велит. Увы! Лишимся мы
Иль дорогой, вскормившей нас отчизны,
Или тебя, дарованного ею
На утешенье нам. Нас горе ждет,
Какой бы из молитв ни вняли боги.
Она пытается найти точки, которые смогли быть заставить его быть «великодушным быть к обеим сторонам, а не стремиться добить одну из них». Дальше мне хочется процитировать целиком, потому что здесь, в ее словах все сказано.
Когда б мы римлян пощадить просили
На гибель вольскам, чей слуга ты ныне,
Ты был бы вправе упрекнуть нас в том,
Что честь твою мы ядом отравляем.
Но молим мы тебя лишь примирить
Враждебные народы, чтобы вольски
Могли воскликнуть: "Мы явили милость!".
А римляне: "Мы приняли ее!",
Чтоб обе стороны тебя встречали
Приветом общим: "Будь благословен,
Ты, что принес нам мир!" Мой сын великий,
Ты знаешь, счастье на войне - неверно;
Но верно то, что, если Рим ты сломишь,
Заслужишь ты одну награду - имя,
Которому проклятья будут вторить
И под которым летопись напишет:
"Он был велик, но все его деянья
Последнее из них свело на нет.
Он родину сгубил, за что навеки
Покрыт позором!" - Отвечай мне, сын!
Ведь ты считал, что высший признак чести -
Быть равным в милосердии богам,
Чья молния, пронзая щеки неба,
Становится затем секирой грома
И лишь дубы разит. Что ж ты молчишь?
К лицу ли тем, кто сердцем благороден,
Обиду помнить? - Нет, он глух к слезам. -
Дочь, говори же с ним. - Малыш, проси.
Твой лепет, может быть, его скорее,
Чем наши слезы, тронет. Кто на свете
Обязан большим матери, чем он?
И все ж он допустил, чтоб я к нему
Взывала безответно, как колодник. -
О, ты всегда был с матерью неласков,
Ни в чем не уступал ей, хоть она,
Клохча, как одинокая наседка,
Жила тобой, тебя для битв растила,
Ждала, когда со славой из похода
Вернешься ты... Что ж, если наша просьба
Несправедлива, прогони меня;
А если справедлива - ты бесчестен
И гнев богов изведаешь сполна
За то, что посягнул своим отказом
На право матери.
Каждое ее слово отзывается в нем болью. И я все же склоняюсь к мысли, что дело вовсе не «психологической зажатости мужчины-мальчика, не способного справиться с давлением матери». Покинув Рим и отправившись искать новый смысл в жизни, он сделал попытку развернуть систему координат полностью, поменяв местами позиции чести и бесчестия - отказаться от родины, от друзей, от боевых товарищей, от прежней славы, от семьи. Но беда в том, что честь и благородство оказались для него куда большим, чем просто система координат. И как бы ни крутился компас, они - в основе. И ни черта не выходит из идеи шикарной мести, не сладкой выходит эта месть, потому что порочит твою драгоценную честь куда больше, чем весь плебс Рима с их гнилыми овощами и трибунами вместе взятый.
О мать,
Что сделала со мною ты! Взгляни,
Разверзлось небо, и со смехом боги
На зрелище неслыханное смотрят.
О мать моя! Счастливую победу
Для Рима одержала ты, но знай,
Что сына грозной, может быть, смертельной
Опасности подвергла.
Да, матери удается сломить его решимость мести, но понимает ли она, что за выбор он сделал? Ни одной реплики у Волумнии больше нет - ни слова после того, как Марций принимает решение. Как приняла она ответ? Что думала, прощаясь с сыном? Ответ остается на усмотрение читателя - и режиссеров спектаклей.
Я прочла множество рецензий и литературоведческих статей про Кориолана. Вот не далее как сегодня вышла очередная, где вновь в основе «фрейдистские нюансы». Не знаю, возможно, я романтик и идеалист, но мне скучно сводить трагедию личности к набору комплексов матери и сына. Властная, сильная, умная женщина, которую даже трибуны обвиняют в том, что в ней «много от мужчины» - конечно, персонаж более чем неоднозначный. В матери, которая приносит жизнь ребенка в жертву своим амбициям, привлекательного мало. Примеров таких во все времена было множество, и совсем не обязательно, чтобы речь шла о вопросах жизни и смерти. Но вправе ли мы судить ее? Вправе ли считать ее поступки ошибочными или порочными? «Я рад, что честь твоя и состраданье вступили в ссору» - говорит Авфидий, радуясь возможности иметь «законный» повод расправиться с Марцием. А мне-то как раз кажется, что мать, хотела она того или нет, смогла примирить в Марции честь и сострадание. Примириться с самим собой. Стать тем, кем всегда хотел. Не консулом, не героем войны. Человеком истинной чести.
Все, дальше буду уже про спектакль. Там еще столько всего!
Ну и, наконец, Волумния, мать.
Ох. Как тут трудно, очень трудно. Да, на верхнем слое модель «мужчина, находящийся под пятой у властной амбициозной матери, не способный сопротивляться ее решениям». Примеров таких отношений между мужчиной и женщиной у Шекспира достаточно. Но мне видится, что здесь история, совсем не похожая на тех же Макбетов. Мать - одна из центральных точек в системе ценностей, но для меня она не камень на шее Марция, она - его моральный ориентир. Он сверяет свои поступки с ее оценками, с тем, что было заложено в него в детстве. Вы понимаете, эту строчку из ее монолога можно услышать очень по-разному:
«Еще тогда, когда ни одна мать ни на час не отпустит сына от себя, даже если ее об этом целыми днями будут просить цари, я уже понимала, что такой человек, как он, создан для чести, что, не одушевясь стремлением стать знаменитым, он будет лишь картиной, украшающей стену; поэтому я охотно позволяла ему искать опасностей - и с ними славы»
Можно услышать мать, стремящуюся удовлетворить свои амбиции за счет ребенка (и здесь это есть, несомненно), а можно услышать женщину, принесшую свою материнскую нежность в жертву предназначению сына, понимающую его как никто. Не знаю, здесь, наверное, не может быть правильного ответа. Возможно, она все правильно поняла в своем мальчике, но в своей гордости и бесконечном стремлении видеть его славу все большей и большей, не смогла вовремя остановиться. Возможно, в своем стремлении вырастить из него образец достоинства и чести, она не подумала или не смогла объяснить ему, что достоинство и честь в том обществе, в котором они существуют, важны и ценны на словах, но оказываются тем самым камнем на шее того, для кого они не просто слова. Конечно, Кориолана губит излишняя гордыня, кто же спорит. Если уж полез в бой, принимай правила боя. Но… Еще одна ассоциация из другой истории.
«Ну не меняться же мне из-за каждого идиота?
- Не насовсем. Карл, на время.
- Притвориться. Стать таким, как все.
- Стань таким, как все, Карл. Я умоляю!
- Как все? Что же ты говоришь?
- Как все ... Как все. Как все».
Хм. И вот, кстати, да. Немножко, в какой-то степени, та же история. Друг и женщина (тут не важно, мать или жена), которые любят в герое именно вот это его «не такой как все», но всеми силами пытаются запихнуть его в общие рамки, потому что с не таким как все рядом отчаянно неудобно. Потому что в какой-то момент его «инакость» (и тут уж не важно, гордыня, нежелание врать или любовь к фантазиям ради того, чтобы не скучно жилось) оказывается препятствием между ним и теми целями, которые ставят любящие его окружающие. И да, неспособность отказаться от своих амбиций или желаний, потому что они уничтожают того, кого любишь - это предательство. И если уж за что-то винить друзей и родных Марция, то прежде всего за это.
Кориолан
Я знаю, кем удача у богов
Мне вымолена.
(Опускается на колени.)
Волумния
Встань, мой славный воин,
Мой милый Марций, мой достойный Кай,
За подвиги отныне нареченный...
А вот реакция Кориолана после ссоры в Сенате, грозящей ему быть растерзанным взбешенной толпой. И реакция матери. Очень, очень важная реакция.
Кориолан
Пусть мне они грозят колесованьем
Иль смертью под копытами коней;
Пусть друг на друга десять скал Тарпейских
Нагромоздят, чтоб я не видел дна
Пред тем, как буду сброшен, - все таким же
Останусь с ними я.
Я удивлен
Лишь тем, что мать меня не одобряет
…
Речь о тебе идет. Зачем ты хочешь,
Чтоб я своей природе изменил
И мягче стал? Уж лучше пожелай
Мне быть таким, каков я есть.
Волумния
Мой сын,
Сперва облечься нужно в пурпур власти,
А уж потом изнашивать его.
Кориолан
К чему беречь лохмотья!
Волумния
Ты слишком неуступчив. Благородству
Приходится пред голосом нужды
Порой смолкать.
…
Раз на войне притворство не бесчестно
И помогает нам прийти к победе,
То почему несовместимо с честью
Оно теперь, при мире, если пользу
Приносит нам?
Кориолан
К чему ты речь ведешь?
Волумния
К тому, что должен ты поговорить
С народом, но не так, как ты хотел бы,
Не так, как сердце гневное подскажет,
А с помощью пустых, холодных слов,
Которые, чтоб мысль вернее скрыть,
Язык рождает как детей побочных.
Поверь, мой сын, что это не бесчестней,
Чем город словом увещанья взять,
Вместо того чтоб добывать победу
Рискованной кровавою осадой.
Кориолан
Итак, я должен черни показать,
Что голову пред нею обнажаю?
Я должен заставлять язык бесстыдный
Позорить ложью доблестное сердце?
Что ж, я пойду, но знайте: если б дело
Шло лишь о смерти этой плотской формы,
В которой Марций заключен, то я
Скорее дал бы раздробить ее
И прах развеять, чем... Идем на площадь,
Хотя я никогда не справлюсь с ролью,
Навязанною вами.
Волумния
Мой милый сын, ты говорил, что доблесть
В тебя вселили похвалы мои.
Прошу тебя, коль вновь их хочешь слышать:
Исполни роль, которой не играл.
Кориолан
Да будет так. Прощай, мой гордый дух!
Пускай во мне живет душонка шлюхи!
Пусть голос мой, который покрывал
Раскаты барабанов, станет дудкой
Пискливой, как фальцет скопца, и слабой,
Как пенье няньки над младенцем сонным!
Пусть искривит холопская улыбка
Мои уста; пусть отуманят слезы
Наказанного школьника мой взор;
Пусть у меня шевелится во рту
Язык бродяги нищего и пусть
Мои броней прикрытые колени,
Которые лишь в стременах сгибались,
Согнутся, как у попрошайки!
Нет!
Не в силах лгать я пред самим собою,
Не дам я телу подлость совершить,
Чтоб душу к ней не приучать!
Волумния
Как хочешь!
Прося тебя, унизилась я больше,
Чем мог бы ты унизиться пред чернью.
Пускай все гибнет. Матери твоей
Пасть жертвой гордости сыновней легче,
Чем ждать с тоской последствий роковых
Упрямства твоего. Я, как и ты,
Смеюсь над смертью. Поступай как знаешь.
Ты с молоком моим всосал отвагу,
Но гордость приобрел ты сам.
Чем закончилась эта попытка - известно. Чья в этом вина? Матери, не давшей сыну «социальных навыков» - умения врать, подлизываться и унижаться перед властью силы, перед более крупным противником? Матери, которая хотела для сына величия и славы, соглашаясь с рисками, но не готовя к ним его? Матери, которая оказалась слишком амбициозной? Или сына, который не может поступиться малым ради большого? Не может сыграть роль, сыграть телом и языком, не затрагивая души?
Для меня сцена травли Марция плебсом и трибунами страшнее финальной ссоры с Авфидием (ровно так же, как страшнее в «Рейхенбахе» весь кусок с потерей репутации, чем собственно прыжок). Здесь куда сильнее накрывает отчаянное ощущение несправедливости (хотя, чего уж, сам спровоцировал и сам же не совладал с собой). В этой пьесе вообще очень многое дуально. И если в финале - выбор сознательный, то здесь - страшная игра судьбы, для которой человек, даже самый сильный духом - тростинка, которую ничего не стоит переломить.
Единственный раз, когда Волумния плачет, когда ее покидает мужество - это сцена прощания с изгнанным сыном. Он говорит ей
Не плачьте. Пусть прощанье будет кратким.
Скотом бодливым и многоголовым
Из города я вытолкнут. - О мать,
Где мужество твое былое? Прежде
Твердила ты, что бедствия большие
Для сильных духом служат пробным камнем,
А заурядный человек способен
Сносить лишь заурядные несчастья -
Ведь по морю безбурному плывут
Любые корабли с успехом равным -
И что лишь тот, кто мудр и благороден,
Умеет сохранять невозмутимость
Под злейшими ударами судьбы.
Ты мне сама внушила эти мысли -
Залог непобедимости души,
Воспитанной на них.
Можно ли говорить о том, что она была ему плохой матерью, что взрастила в нем лишь амбиции, спесь да гордыню? Если позволить себе пофантазировать о том, что в пьесе не сказано, (да, я допускаю, что тут опять мешается картинка с Томом перед глазами) Волумния имела дело с гиперчувствительным ребенком и начала наращивать на этот дико эмоциональный корсет броню, перенаправила поток эмоций в другое русло. Ведь дело не в том (или далеко не только в том), что Марций - физически сильный воин. И дело не в его бесстрашии перед смертью и стойком восприятии боли. О том, что у него очень живая душа, говорит в пьесе многое. И упоминание слез кориольских вдов, и слова про «леденящие душу картины» войны, и то, что он просит за старика, давшего ему приют. Он не лишен эмоций, он не машина.
Но это я снова ушла в сторону, к этому я еще вернусь.
Покинув город, Кориолан оставляет свою семью, возможно, прощается навсегда. И вот тут опять вопрос. Мы думаем о том, как больно и страшно ему, вырванному с корнем из всего того, что составляет и смысл, и понимание его жизни. А каково им? Каково матери, которой потерять сына в бою было бы меньшим горем, чем его бесчестие?
(Ты знаешь, мать, что мужество мое
Тебе всегда служило утешеньем)
Матери, которая осталась жить среди тех, кто так подло изгнал его, среди тех, кто не поддержал и не защитил? Память толпы коротка, на завтра у них уже будут новые враги. Но она-то помнит. И она, такой, какой мы ее знаем, должна жить и находить силы только в ненависти (ну, возможно, еще в надежде, что когда придет новая опасность, Марция попросят вернуться) и презрении. Но она, как и сын (или он, как она), человек, хоть и успешно сдерживаемых, но сильных эмоций. Она не должна и не может прощать Рим. И тем не менее, когда Марций идет на Рим, она отправляется просить о пощаде.
Почему Волумния пошла просить Кориолана пощадить Рим? Почему? Мы с Синди после спектакля обсуждали простую возможность «запереть женщин и ребенка в палатке», а потом спокойно снести город. Но ведь и она могла прийти к нему с тем же, верно? С намерением остаться с ним, разделить его стремления, его гнев, его желание отомстить. Но она пришла просить за город. Вряд ли потому, что ее так же, как Менения, со слезами уговаривали попытаться. То есть может и уговаривали, но эту женщину не сдвинуть с места слезами. Почему? Для меня этот ответ живет где-то примерно в той же плоскости, в которой живет решение самого Марция. Где-то в районе понятия «честь». Не жалость, не доброта, может быть даже не милосердие. Система ценностей, для которой не важно, сколь страшную рану нанесли тебе, важно, чтобы ты, отвечая на оскорбление, не поступился собственной честью.
Как он боится этой встречи! Не зря после Менения он просит - приказывает - не пускать к нему больше римлян. Марция, уверенного в своей правоте, сломать нельзя, тогда что же здесь?
Ее монолог, ее призыв к сыну можно, наверное, услышать совсем по-разному. Можно - как работу опытного манипулятора, человека, точно знающего, на какие рычаги давить, какие болевые точки затрагивать. Зачем это ей? Амбиции, амбиции, слава спасительницы Рима, слава героя, пощадившего город. Можно так. А можно видеть боль женщины, которая вынуждена выбирать между любовью к сыну и любовью к Родине. И в той системе ценностей, которая есть в ней и которую она сформировала в сыне - это страшный выбор.
Ты нас - супругу, сына, мать - заставляешь
Смотреть, как раздирает грудь отчизны
Супруг, отец и сын. Твою враждебность
Нам видеть горше, чем другим: тобою
Закрыт нам путь к молитве - утешенью,
Доступному для всех. Нельзя ж молиться
Одновременно за твою победу,
Как долг велит, и за отчизну нашу,
Как долг велит. Увы! Лишимся мы
Иль дорогой, вскормившей нас отчизны,
Или тебя, дарованного ею
На утешенье нам. Нас горе ждет,
Какой бы из молитв ни вняли боги.
Она пытается найти точки, которые смогли быть заставить его быть «великодушным быть к обеим сторонам, а не стремиться добить одну из них». Дальше мне хочется процитировать целиком, потому что здесь, в ее словах все сказано.
Когда б мы римлян пощадить просили
На гибель вольскам, чей слуга ты ныне,
Ты был бы вправе упрекнуть нас в том,
Что честь твою мы ядом отравляем.
Но молим мы тебя лишь примирить
Враждебные народы, чтобы вольски
Могли воскликнуть: "Мы явили милость!".
А римляне: "Мы приняли ее!",
Чтоб обе стороны тебя встречали
Приветом общим: "Будь благословен,
Ты, что принес нам мир!" Мой сын великий,
Ты знаешь, счастье на войне - неверно;
Но верно то, что, если Рим ты сломишь,
Заслужишь ты одну награду - имя,
Которому проклятья будут вторить
И под которым летопись напишет:
"Он был велик, но все его деянья
Последнее из них свело на нет.
Он родину сгубил, за что навеки
Покрыт позором!" - Отвечай мне, сын!
Ведь ты считал, что высший признак чести -
Быть равным в милосердии богам,
Чья молния, пронзая щеки неба,
Становится затем секирой грома
И лишь дубы разит. Что ж ты молчишь?
К лицу ли тем, кто сердцем благороден,
Обиду помнить? - Нет, он глух к слезам. -
Дочь, говори же с ним. - Малыш, проси.
Твой лепет, может быть, его скорее,
Чем наши слезы, тронет. Кто на свете
Обязан большим матери, чем он?
И все ж он допустил, чтоб я к нему
Взывала безответно, как колодник. -
О, ты всегда был с матерью неласков,
Ни в чем не уступал ей, хоть она,
Клохча, как одинокая наседка,
Жила тобой, тебя для битв растила,
Ждала, когда со славой из похода
Вернешься ты... Что ж, если наша просьба
Несправедлива, прогони меня;
А если справедлива - ты бесчестен
И гнев богов изведаешь сполна
За то, что посягнул своим отказом
На право матери.
Каждое ее слово отзывается в нем болью. И я все же склоняюсь к мысли, что дело вовсе не «психологической зажатости мужчины-мальчика, не способного справиться с давлением матери». Покинув Рим и отправившись искать новый смысл в жизни, он сделал попытку развернуть систему координат полностью, поменяв местами позиции чести и бесчестия - отказаться от родины, от друзей, от боевых товарищей, от прежней славы, от семьи. Но беда в том, что честь и благородство оказались для него куда большим, чем просто система координат. И как бы ни крутился компас, они - в основе. И ни черта не выходит из идеи шикарной мести, не сладкой выходит эта месть, потому что порочит твою драгоценную честь куда больше, чем весь плебс Рима с их гнилыми овощами и трибунами вместе взятый.
О мать,
Что сделала со мною ты! Взгляни,
Разверзлось небо, и со смехом боги
На зрелище неслыханное смотрят.
О мать моя! Счастливую победу
Для Рима одержала ты, но знай,
Что сына грозной, может быть, смертельной
Опасности подвергла.
Да, матери удается сломить его решимость мести, но понимает ли она, что за выбор он сделал? Ни одной реплики у Волумнии больше нет - ни слова после того, как Марций принимает решение. Как приняла она ответ? Что думала, прощаясь с сыном? Ответ остается на усмотрение читателя - и режиссеров спектаклей.
Я прочла множество рецензий и литературоведческих статей про Кориолана. Вот не далее как сегодня вышла очередная, где вновь в основе «фрейдистские нюансы». Не знаю, возможно, я романтик и идеалист, но мне скучно сводить трагедию личности к набору комплексов матери и сына. Властная, сильная, умная женщина, которую даже трибуны обвиняют в том, что в ней «много от мужчины» - конечно, персонаж более чем неоднозначный. В матери, которая приносит жизнь ребенка в жертву своим амбициям, привлекательного мало. Примеров таких во все времена было множество, и совсем не обязательно, чтобы речь шла о вопросах жизни и смерти. Но вправе ли мы судить ее? Вправе ли считать ее поступки ошибочными или порочными? «Я рад, что честь твоя и состраданье вступили в ссору» - говорит Авфидий, радуясь возможности иметь «законный» повод расправиться с Марцием. А мне-то как раз кажется, что мать, хотела она того или нет, смогла примирить в Марции честь и сострадание. Примириться с самим собой. Стать тем, кем всегда хотел. Не консулом, не героем войны. Человеком истинной чести.
Все, дальше буду уже про спектакль. Там еще столько всего!