Алексей Сальников "Петровы в гриппе и вокруг него"
Осторожно! Рецензия насыщенна спойлерами, как дыхание больного ОРВИ - бациллами.
Честно признаюсь, в романе я ни Аида не поняла. Не поняла даже, закончился ли роман на том месте, где прервалась моя электронная книжка, или мне попалась какая-то неполная версия и должно быть еще главы две-три, которые все объяснят. Почитав другие отзывы, я узнала, что версия все же полная, но в своих сомнениях я не одинока.
Это очень индивидуальная ассоциация, но мне роман напомнил «В лабиринте» Роба-Грийе, в котором герой, куда бы ни шел, оказывается у одного и того же фонарного столба. Только в «Петровых» столб не реальный, а внутритекстовый. И возвращается к нему не герой, а ведомый автором читатель. Текст вертится вокруг нескольких «сюжетных якорей», от которых то и дело отходит в разные стороны, но неизменно возвращается. Роднит их и ощущение болезненно-измененного сознания, в котором не поймешь, что же реально, а что вымысел (или может, это вымысел, который уже воплотился в действительность). Только если у Роба-Грийе это дурной сон, то в «Петровых» - гриппозно-температурная реальность.
Поскольку, как я уже сказала, в романе я ничего не поняла, единой трактовки составить не получилось, да и текст ее не предполагает. Но хочу поделиться несколькими разрозненными мыслями разной степени фантастичности, которые появились в процессе и после чтения. Дальше будет очень много «допустим», «возможно» и вопросиков в скобочках. Их очень хотелось добавить к каждому слову, но я пыталась сдерживаться. Уж очень все зыбко у этих гриппозных Петровых.
Мысль №1 «Все, что происходит - больной бред, рожденный под воздействием высокой температуры» разрабатывать не буду, так как она прямым текстом прописана в названии и идет красной нитью через весь роман.
Мысль №2. Дар Аида. Тут мы уходим в какой-то архаически-мифологический сюжет (правда, перебрав в голове греческие и не только мифы, ничего подобного я не вспомнила). Допустим, за услугу, которую маленький мальчик, хоть и ненамеренно, оказал богу подземного мира, тот подарил ему и его близким возможность распоряжаться жизнью и смертью, своей и окружающих. Обставляя, это так, будто никакого нарушения жизненно-смертного течения и не было: в скучной бытовухе среднестатистической семьи чудесным воскрешениям не место. Этой возможностью, если я не обсчиталась, по типично сказочному канону, пользуются они трижды: убив, не убивая; вставая из (своего ли?) катафалка; воскрешая умершего ребенка. Эпизод со спящим Петровым-младшим - вообще отличный пример игры с трактовками. С одной стороны, здесь такое естественное переживание родителей за жизнь пусть и нетяжело больного сына, и так просто перепутать глубокий сон со смертью (не скажу за детей, но то, что делал главный герой, я пару раз проделывала со спящим котом). С другой - а вдруг смерть была настоящей: и нагнетание тревожности, и описание холодного, недышащего ребенка заставляют в это верить.
Мысль №3. Немного солипсизма. А вдруг не существует ничего, кроме Петрова-творца. Сын и жена - персонажи вымышленной им вселенной (тут, кстати, вопрос, а какая вселенная первична: Свердловска-Екатеринбурга конца XX-начала XIX века или все же комиксов). Непризнанный гений Сергей - альтер-эго Петрова (который, кстати, ведь тоже Сережа). Тогда текст идет вообще куда-то в сторону бартовской смерти автора, которая тут не метафорическая, а вполне реальная, когда важно все, кроме пресловутого «хотел сказать автор»: внутренняя логика повествования, контекст, читатель; когда текст начинает жить своей жизнью. Сальников очень четко представляет своего читателя как человека, который любит вгрызаться в текст, копать и перекапывать. Иначе к чему столько случайно брошенных неслучайных деталей. Иначе зачем подбрасывать разные варианты контекста. Сиди себе, читатель, и трактуй, как вздумается.
Мысль №4. Всех задолбал быт. Настолько безнадежны все эти ежедневные сидения в автослесарских ямах, библиотеках, долгие переезды в холодных троллейбусах, облупленные подъезды с никогда не закрывающимися дверями, ежевечерняя чистка картошки, что хочется сбежать в комикс с супер-героем или супер-злодеем, прирезать малознакомого мужика в подворотне или спуститься в ад, в конце концов.
Мысль №5. Город как действующее лицо. Свердловск-Екатеринбург здесь занимает одно из центральных мест. Очень живой и узнаваемый прямо с первой страницы, хоть и называется на протяжении романа всего пару раз. Безымянность, наверное, должна была создать образ типичной провинции, но за любой типичностью рано или поздно проступают индивидуальные черты. Меня даже резануло чем-то, похожим на ностальгию. Город получился практически осязаемый, с очень точной топографией. Можно пройти маршрутами героев: съездить на Эльмаш, постоять на остановке на Юго-Западе, сесть на метро на Площади - в реальности или воображении - неважно.Этой топографичностью он напомнил мне другой Город, правда с большой буквы и столетней давности. Хотя ассоциация очень личная, последние несколько лет я только и занимаюсь тем, что их сравниваю.
Честно признаюсь, в романе я ни Аида не поняла. Не поняла даже, закончился ли роман на том месте, где прервалась моя электронная книжка, или мне попалась какая-то неполная версия и должно быть еще главы две-три, которые все объяснят. Почитав другие отзывы, я узнала, что версия все же полная, но в своих сомнениях я не одинока.
Это очень индивидуальная ассоциация, но мне роман напомнил «В лабиринте» Роба-Грийе, в котором герой, куда бы ни шел, оказывается у одного и того же фонарного столба. Только в «Петровых» столб не реальный, а внутритекстовый. И возвращается к нему не герой, а ведомый автором читатель. Текст вертится вокруг нескольких «сюжетных якорей», от которых то и дело отходит в разные стороны, но неизменно возвращается. Роднит их и ощущение болезненно-измененного сознания, в котором не поймешь, что же реально, а что вымысел (или может, это вымысел, который уже воплотился в действительность). Только если у Роба-Грийе это дурной сон, то в «Петровых» - гриппозно-температурная реальность.
Поскольку, как я уже сказала, в романе я ничего не поняла, единой трактовки составить не получилось, да и текст ее не предполагает. Но хочу поделиться несколькими разрозненными мыслями разной степени фантастичности, которые появились в процессе и после чтения. Дальше будет очень много «допустим», «возможно» и вопросиков в скобочках. Их очень хотелось добавить к каждому слову, но я пыталась сдерживаться. Уж очень все зыбко у этих гриппозных Петровых.
Мысль №1 «Все, что происходит - больной бред, рожденный под воздействием высокой температуры» разрабатывать не буду, так как она прямым текстом прописана в названии и идет красной нитью через весь роман.
Мысль №2. Дар Аида. Тут мы уходим в какой-то архаически-мифологический сюжет (правда, перебрав в голове греческие и не только мифы, ничего подобного я не вспомнила). Допустим, за услугу, которую маленький мальчик, хоть и ненамеренно, оказал богу подземного мира, тот подарил ему и его близким возможность распоряжаться жизнью и смертью, своей и окружающих. Обставляя, это так, будто никакого нарушения жизненно-смертного течения и не было: в скучной бытовухе среднестатистической семьи чудесным воскрешениям не место. Этой возможностью, если я не обсчиталась, по типично сказочному канону, пользуются они трижды: убив, не убивая; вставая из (своего ли?) катафалка; воскрешая умершего ребенка. Эпизод со спящим Петровым-младшим - вообще отличный пример игры с трактовками. С одной стороны, здесь такое естественное переживание родителей за жизнь пусть и нетяжело больного сына, и так просто перепутать глубокий сон со смертью (не скажу за детей, но то, что делал главный герой, я пару раз проделывала со спящим котом). С другой - а вдруг смерть была настоящей: и нагнетание тревожности, и описание холодного, недышащего ребенка заставляют в это верить.
Мысль №3. Немного солипсизма. А вдруг не существует ничего, кроме Петрова-творца. Сын и жена - персонажи вымышленной им вселенной (тут, кстати, вопрос, а какая вселенная первична: Свердловска-Екатеринбурга конца XX-начала XIX века или все же комиксов). Непризнанный гений Сергей - альтер-эго Петрова (который, кстати, ведь тоже Сережа). Тогда текст идет вообще куда-то в сторону бартовской смерти автора, которая тут не метафорическая, а вполне реальная, когда важно все, кроме пресловутого «хотел сказать автор»: внутренняя логика повествования, контекст, читатель; когда текст начинает жить своей жизнью. Сальников очень четко представляет своего читателя как человека, который любит вгрызаться в текст, копать и перекапывать. Иначе к чему столько случайно брошенных неслучайных деталей. Иначе зачем подбрасывать разные варианты контекста. Сиди себе, читатель, и трактуй, как вздумается.
Мысль №4. Всех задолбал быт. Настолько безнадежны все эти ежедневные сидения в автослесарских ямах, библиотеках, долгие переезды в холодных троллейбусах, облупленные подъезды с никогда не закрывающимися дверями, ежевечерняя чистка картошки, что хочется сбежать в комикс с супер-героем или супер-злодеем, прирезать малознакомого мужика в подворотне или спуститься в ад, в конце концов.
Мысль №5. Город как действующее лицо. Свердловск-Екатеринбург здесь занимает одно из центральных мест. Очень живой и узнаваемый прямо с первой страницы, хоть и называется на протяжении романа всего пару раз. Безымянность, наверное, должна была создать образ типичной провинции, но за любой типичностью рано или поздно проступают индивидуальные черты. Меня даже резануло чем-то, похожим на ностальгию. Город получился практически осязаемый, с очень точной топографией. Можно пройти маршрутами героев: съездить на Эльмаш, постоять на остановке на Юго-Западе, сесть на метро на Площади - в реальности или воображении - неважно.Этой топографичностью он напомнил мне другой Город, правда с большой буквы и столетней давности. Хотя ассоциация очень личная, последние несколько лет я только и занимаюсь тем, что их сравниваю.