Своим путем
Своим путем
Третий час ночи. А метель все кружит... Аська уже спит...
Зачем я тогда так быстро вышла замуж? Когда ко мне стали возвращаться силы, я сделалась злой. И всех воспринимала, как предателей. Дедушку - за то, что именно он настаивал на учебе, не разрешал вернуться домой из города, где мне было так плохо. Митя...его я ненавидела первого. И даже Вальку - за то, что тот пытался Митю понять. Я не хотела их больше видеть. Я хотела покончить со своей прежней жизнью. Оборвать все нити.
А Боря оказался настойчивым, немолодым уже человеком, которому надо было жениться. Близкие надеялись, что жена отобьет его у бутылки. Я с алкоголиками дела никогда не имела, и западни не распознала.
Было ли что-то хорошего в этом замужестве? Крым, Евпатория. В свадебном путешествии я второй раз увидела море. Сейчас чувство, что я была там одна. Мой муж каждое утро покупал четыре бутылки марочного крымского вина, и в течение дня выпивал их. Это было для него - как общий наркоз. Почти все остальное время суток он спал.
Заручившись его равнодушием, я ездила на экскурсии. В пансионате нашем их предлагали много.
Севастополь. Там продавали кораллы. Белые, розовые, красные жесткие кустики на подставках. А в дельфинарии танцевали дельфины - стоило девушкам в форме вроде военной - взмахнуть рукой. Можно было подойти и посмотреть - дельфин стоял глубоко в воде, именно стоял, вертикально, как человек, и видел тебя оттуда, и ждал мгновения прыжка…
Бахчисарай.... Пыльные ханские ковры, Фонтан Слез. Пакетики с лавандой и розовое масло в бутылочках - у торговок.
Вырубленный в скале монастырь, и высокий настоятель, который все смотрел на нас... Подол рясы шел черными волнами от ветра, и пещеры монастыря за его спиной, и ведущие к ним ступени, которым десятки веков…Древний город Чуфут-Кале… Его узкие, заброшенные улочки. Оживает прошлое, когда видишь - камни приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнется штурм.
Он на огромной высоте - этот город, и когда подходишь к краю горы, где земля обрывается - ощущение, что летишь на самолете - и облака у ног… Годы спустя я буду стоять уже в наших краях, на вершине Молодецкого кургана с одним иностранцем и он, видя этот край, этот обрыв, спросит:
- Здесь кончается Россия?
Мы развелись за две недели до рождения Аси. Бред, ад, выяснение отношений.
Рыдания Бориса и его пьяные клятвы, что этот запой - последний. Все это было банально, страшно и будущее проглядывалось отчетливо. Надо было рвать и эту нить.
И, заглядывая в будущее, сказу, что я об этом ни разу не пожалела. После развода отец ни разу не заинтересовался дочерью, вся их связь ограничивалась грошовыми алиментами.
В роддом меня провожала мама. Она плакала.
- Не она первая, не она последняя, - сказала хмурая санитарка, «принимавшая» меня - то есть сурово прошмонавшая вещи в пакете. Даже новый халат не разрешила пронести - сунула какую-то рвань.
Но со мною была Валькина картина - та девушка на качелях, что смеялась разноцветному небу, рушившемуся на нее водопадом красок. Эта девушка знала, что жизнь прекрасна, и не давала мне сомневаться в ином.
Я смотрела на нее в минуты самой острой боли, и мне становилось легче.
А потом - дивное чувство. Конец декабря, снег за окнами горит белым огнем, воздух легок и радостен, и солнечный свет - ликование, и мятущиеся ветви берез. Все позади. И живет на свете моя дочка.
А после...
Родина моя, ты сошла с ума.. На обломках рухнувшего строя наживались все, кто мог.. Безвременье... запомню я тебя... Мы жили почти на подножном корму. Картошка в огороде росла мелкая, чуть больше ореха. Щавель рос, петрушка... Подкопаешь пару кустов картошки, луковку бросишь, щавлю накрошишь, капельку масла. Минут десять все покипит - вот тебе и суп на два дня.
И еще лапшу помню эту растворимую, . Порой все карманы обшаришь, ищешь мелочь. Да еще и попривередничаешь в киоске: «Мне не с беконом, а с креветками». Как будто не одно и то же.
Не забуду курицу. Какого-то огромного зверя, старого, купленного в ларьке потому что «там подешевле». Сосед разрубил мне зверюгу на мелкие кусочки. Один такой кусочек в кастрюлю - варишь. И даже кружочка жира не всплывает.
С тех пор меня тошнило от любой политики, от любых бравурных речей чиновников. Во все времена они говорили и говорят, что народ живет все лучше. Но слишком хорошо помнила я ту курицу, и голодные глаза своего ребенка..
Мамина подруга Люся, боясь операции, но, все же решившись на нее - говорила: -Посмотрела я на оперированных... Лежат первые дни пластом. А потом потихонечку, полегонечку, смотришь - и уже ползают. А там и ходить начинают - сперва по стеночке, а потом и так.
То же самое было и со мной. Полный нокаут, жизнь впроголодь, потом какая-никакая работа. И пошла, пошла...
Люблю этот город
Я продаю свитера. Это неплохое дело. Магазин новый, нас здесь много. Тут и косметика, и сувениры, и даже мебель. Мой «свитерный» отдел - у окна. За ним дорога, ведущая к городскому рынку. Окно большое, от него тянет холодом, и я вижу как по дороге, обрамленной высокими - в человеческий рост - сугробами, бредут женщины с сумками. Ветер, покрасневшие щеки... Мне хочется зазвать их к себе, и одеть в свитера, чтоб не мерзли. Я сама - страшная мерзлячка, и с трудом выношу физический холод. Но еще хуже - душевный.
Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в близком от нас поселке - на заводе. Женился. Растёт, кажется - сын...
Я бы и рада увидеть Вальку, но ... я не смею, просто не смелю искать, тревожить его. Я знала, что не посмею это сделать и в старости.
Аське четырнадцать лет. Она гнется, ее «ведет» набок... Врачи ставят диагноз - сколиоз.
Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда - в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.
Гарлем плацкартного вагона, его многоэтажность. Особым шагом, раскачиваясь немного, ловя под собой ускользающий пол, я иду за чаем. Свешиваются с верхних полок простыни. Уклоняюсь. Накурено. Кто-то матерится, кто-то поет. Пахнет уборной.
Дядька в тельняшке и трусах, пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.
В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:
- Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть.... ночь ходит по вагону пьяная проводница Лариса.
- Аська, - говорю, - Это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели»...
Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче - от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от того, чтобы найти прекрасное во всём, что тебя окружает. Или пожалеть его.
Все так, как было сто лет назад. Мы всплываем в тяжелое объятие Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне.
- Вот это - Гостиный двор. А в ту сторону если идти - будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно - «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд - с заброшенным камином и местом для швейцара... Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки - удобно подниматься было и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек.. Провалилась в его мягкость А если оглянуться - блестит, в свете фонарей - Фонтанка, дробятся разноцветные волны - бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
- Мама, я люблю этот город.
На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачакосах Гюго, когда детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела - на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
- Вот и езжайте так до своей Фонтанки, - говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.
И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи - не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его в руках, сказала: «На!»
На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я - Ира»? Иначе не узнает. Я - тоже старуха.
- Митька, - говорю я негромко.
Он поворачивается, и вот - этот напряженный миг прозрения, узнавания...
Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление - ну зачем, зачем я его окликнула?
До отхода поезда - час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь - с ними встречают, с ними провожают...
Митя покупает огромный букет красных роз.
- Ася, подержи, - прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты...
- Я рада, что ты так хорошо выглядишь, - говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, - И вообще, что у тебя все так хорошо...
Он уже успел рассказать, что у него своя фирма - какие-то услуги населению, что двое детей, о жене - ни слова.
- Дочку мою зовут Ирочка.
- В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, - говорю я, - А впрочем... ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются, судьбы - нет...
Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо... И опускает руки.
Я отдаю билеты проводнице:
- Лучше бы ты назвал сына Валькой, - говорю я, - Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.
Последняя картина
Митю я увидела постаревшим. А Валька явился - юным.
Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.
Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи - домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.
И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину - спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.
- Что это за мальчик? - я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав
- Который?
- Вот тот высокий...
- А это Иван. Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать... мать их давно бросила...
Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы - если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город....Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.
Иван указывает мне дорогу.
Вальку могли бы похоронить «на новом месте» - там, где сейчас хоронят. Сразу под скудным слоем почвы - камень. Летом пейзаж - космический. Белые поляны с крестами и обелисками. Камень раскален от солнца, дышать нечем, могилы так тесны друг к другу, что нет уже благоговейного отношения к ним. Добраться - как по клеткам кроссворда - в нужное место. Воду несешь с собой. Все несешь. Если хочешь, что-то посадить, цветы какие-то - землю тоже надо принести.
Вальку могли похоронить у дороги - неприютно, чтобы мимо него шли и шли, тревожа его сон.
Но нет - Иван свернул на одну из боковых аллей старого кладбища.
Я боялась идти. Я не хотела идти. Потому что стоит увидеть на обелиске Валькино лицо - и смерть его станет непреложным фактом. Потому что я - приняла его здесь, пришла к нему: «Здравствуй, вот я тебе цветов принесла...»
Иван протянул руку, указывая...
И раньше, чем я подошла - я увидела в нескольких шагах перед собою - клен... А под ним...Яркие кленовые листья - желтые, красные, с зелеными прожилками - засыпали плиту, скрывая ее черноту - под привычными Валькиными бликами... Это была его последняя картина, вечная картина - живая, меняющаяся... Вон летит в воздухе, кружится и ложится еще один золотистый лист.
Слезомойкой я стала в последнее время. Хочу сдержать слезы, чтобы перед мальчиком выглядеть мужественной, и не могу... А еще удивлялась - почему так легко плачут ветераны. На войне не плакавшие....
Он был рад, что мы пришли к нему - его сын и я... Он знал, что мы пришли, и его это радовало - я точно знала.
Если бы я была одна - я бы легла на эту могилу, прижалась бы к камню, чувствуя, как он нагревается под моим телом - чтобы хоть так почувствовать Вальку, прижаться к нему.
Но при мальчике я могла только гладить черный блеск гранита, сметая с него листья - все равно сейчас опустятся новые.
- Валечка, Валечка, солнце ты мое, родной ты мой, как я по тебе соскучилась....Как же я по тебе соскучилась, если бы ты знал!
Он и это знал, потому что все известно было в его мире, на все вопросы даны ответы. И он точно успокаивал меня, как он всегда успокаивал - он теперь всегда будет здесь, и я всегда смогу придти к нему - на время, поговорить, или навсегда... Тут не страшно, он уже прошел эту дорогу - и страшного ничего нет...
Я видела реку, тонкий мост, по которому в свое время перейдет каждый из нас, и Вальку, стоящего на том берегу и улыбающегося мне. Он словно спрашивал:
-Видишь?
Там, на том берегу, в его нынешнем мире, за его спиною - лежал тот город, который разными ликами своими представал во всех его работах. Город сумасшедших цветов - таких чистых, таких ярких, каким все бывает только в детстве. Город, где нет горя, а только щемящая радость, ликование души - он завороженности этими цветами - алыми, золотыми, синими, изумрудными - и даже чернота здесь - это торжественное величие ночного неба, а которое только - закинь голову...
Теперь он мог - не спрашивая никого, и не перед кем не отвечая, бродить по улицам этого города, открывая даже ту красоту этого каменного цветка, которая еще не была передана им.
- Вижу, Валечка.
Я оглянулась на Ивана, который стоял за моим плечом. У него было послушника, с которым заговорил настоятель. Он стоял, сдвинув брови, губы чуть шевелились. Валька сейчас говорил не только со мной, но и с ним.
Я никогда не умела «ходить по инстанциям», добиваться чего-то. Но сейчас я пошла на пролом. И открывала двери в кабинеты со словами: «Дайте мне усыновить моего ребенка!»
...Мы наряжаем ёлку. Достаём старые игрушки из коробки от моей куклы Насти. Мне купили ее - огромную, дорогую, сделанную из сливочно-мягкой резины, с закрывающимися глазами и розовыми волосами - в ту самую пневмонию, которая кончилась больницей и знакомством с Валькой.
Насти уже нет, а коробка сохранилась. Пожелтевшую вату мы осторожно снимаем слоями, обнажая хрупкость часов, люстр, корзин с фруктами, гномов, конькобежцев.
- Ванечка, вот этот шар повыше вешай - под самый султан. А эти две фигурки надо повесить рядом, они женаты с самого моего детства.
Тяжелое «дзинь» толстостенных бокалов. Ледяное шампанское.
Третий час ночи. Ванька сидит на полу, возле ёлки, откинувшись спиной на книжные полки, и рисует что-то в блокноте. На листок отбрасывает разноцветные блики ёлочная гирлянда. А дщерь моя лежит небрежно на животе, и водит пальцем по рыжему полу, как по песку. Ах, вот почему она так замерла - Ваня ее рисует.
Я уплываю в сон, так легко.... Может быть, снова увижу ту, весеннюю поляну. Что-то цепляется за подушку. Я поднимаю руку. Кольцо. Серебро давно потемнело, но чист и прозрачен хрусталь. И только в глубине его - темное пятнышко, похожее на остров посреди океана.
Третий час ночи. А метель все кружит... Аська уже спит...
Зачем я тогда так быстро вышла замуж? Когда ко мне стали возвращаться силы, я сделалась злой. И всех воспринимала, как предателей. Дедушку - за то, что именно он настаивал на учебе, не разрешал вернуться домой из города, где мне было так плохо. Митя...его я ненавидела первого. И даже Вальку - за то, что тот пытался Митю понять. Я не хотела их больше видеть. Я хотела покончить со своей прежней жизнью. Оборвать все нити.
А Боря оказался настойчивым, немолодым уже человеком, которому надо было жениться. Близкие надеялись, что жена отобьет его у бутылки. Я с алкоголиками дела никогда не имела, и западни не распознала.
Было ли что-то хорошего в этом замужестве? Крым, Евпатория. В свадебном путешествии я второй раз увидела море. Сейчас чувство, что я была там одна. Мой муж каждое утро покупал четыре бутылки марочного крымского вина, и в течение дня выпивал их. Это было для него - как общий наркоз. Почти все остальное время суток он спал.
Заручившись его равнодушием, я ездила на экскурсии. В пансионате нашем их предлагали много.
Севастополь. Там продавали кораллы. Белые, розовые, красные жесткие кустики на подставках. А в дельфинарии танцевали дельфины - стоило девушкам в форме вроде военной - взмахнуть рукой. Можно было подойти и посмотреть - дельфин стоял глубоко в воде, именно стоял, вертикально, как человек, и видел тебя оттуда, и ждал мгновения прыжка…
Бахчисарай.... Пыльные ханские ковры, Фонтан Слез. Пакетики с лавандой и розовое масло в бутылочках - у торговок.
Вырубленный в скале монастырь, и высокий настоятель, который все смотрел на нас... Подол рясы шел черными волнами от ветра, и пещеры монастыря за его спиной, и ведущие к ним ступени, которым десятки веков…Древний город Чуфут-Кале… Его узкие, заброшенные улочки. Оживает прошлое, когда видишь - камни приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнется штурм.
Он на огромной высоте - этот город, и когда подходишь к краю горы, где земля обрывается - ощущение, что летишь на самолете - и облака у ног… Годы спустя я буду стоять уже в наших краях, на вершине Молодецкого кургана с одним иностранцем и он, видя этот край, этот обрыв, спросит:
- Здесь кончается Россия?
Мы развелись за две недели до рождения Аси. Бред, ад, выяснение отношений.
Рыдания Бориса и его пьяные клятвы, что этот запой - последний. Все это было банально, страшно и будущее проглядывалось отчетливо. Надо было рвать и эту нить.
И, заглядывая в будущее, сказу, что я об этом ни разу не пожалела. После развода отец ни разу не заинтересовался дочерью, вся их связь ограничивалась грошовыми алиментами.
В роддом меня провожала мама. Она плакала.
- Не она первая, не она последняя, - сказала хмурая санитарка, «принимавшая» меня - то есть сурово прошмонавшая вещи в пакете. Даже новый халат не разрешила пронести - сунула какую-то рвань.
Но со мною была Валькина картина - та девушка на качелях, что смеялась разноцветному небу, рушившемуся на нее водопадом красок. Эта девушка знала, что жизнь прекрасна, и не давала мне сомневаться в ином.
Я смотрела на нее в минуты самой острой боли, и мне становилось легче.
А потом - дивное чувство. Конец декабря, снег за окнами горит белым огнем, воздух легок и радостен, и солнечный свет - ликование, и мятущиеся ветви берез. Все позади. И живет на свете моя дочка.
А после...
Родина моя, ты сошла с ума.. На обломках рухнувшего строя наживались все, кто мог.. Безвременье... запомню я тебя... Мы жили почти на подножном корму. Картошка в огороде росла мелкая, чуть больше ореха. Щавель рос, петрушка... Подкопаешь пару кустов картошки, луковку бросишь, щавлю накрошишь, капельку масла. Минут десять все покипит - вот тебе и суп на два дня.
И еще лапшу помню эту растворимую, . Порой все карманы обшаришь, ищешь мелочь. Да еще и попривередничаешь в киоске: «Мне не с беконом, а с креветками». Как будто не одно и то же.
Не забуду курицу. Какого-то огромного зверя, старого, купленного в ларьке потому что «там подешевле». Сосед разрубил мне зверюгу на мелкие кусочки. Один такой кусочек в кастрюлю - варишь. И даже кружочка жира не всплывает.
С тех пор меня тошнило от любой политики, от любых бравурных речей чиновников. Во все времена они говорили и говорят, что народ живет все лучше. Но слишком хорошо помнила я ту курицу, и голодные глаза своего ребенка..
Мамина подруга Люся, боясь операции, но, все же решившись на нее - говорила: -Посмотрела я на оперированных... Лежат первые дни пластом. А потом потихонечку, полегонечку, смотришь - и уже ползают. А там и ходить начинают - сперва по стеночке, а потом и так.
То же самое было и со мной. Полный нокаут, жизнь впроголодь, потом какая-никакая работа. И пошла, пошла...
Люблю этот город
Я продаю свитера. Это неплохое дело. Магазин новый, нас здесь много. Тут и косметика, и сувениры, и даже мебель. Мой «свитерный» отдел - у окна. За ним дорога, ведущая к городскому рынку. Окно большое, от него тянет холодом, и я вижу как по дороге, обрамленной высокими - в человеческий рост - сугробами, бредут женщины с сумками. Ветер, покрасневшие щеки... Мне хочется зазвать их к себе, и одеть в свитера, чтоб не мерзли. Я сама - страшная мерзлячка, и с трудом выношу физический холод. Но еще хуже - душевный.
Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в близком от нас поселке - на заводе. Женился. Растёт, кажется - сын...
Я бы и рада увидеть Вальку, но ... я не смею, просто не смелю искать, тревожить его. Я знала, что не посмею это сделать и в старости.
Аське четырнадцать лет. Она гнется, ее «ведет» набок... Врачи ставят диагноз - сколиоз.
Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда - в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.
Гарлем плацкартного вагона, его многоэтажность. Особым шагом, раскачиваясь немного, ловя под собой ускользающий пол, я иду за чаем. Свешиваются с верхних полок простыни. Уклоняюсь. Накурено. Кто-то матерится, кто-то поет. Пахнет уборной.
Дядька в тельняшке и трусах, пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.
В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:
- Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть.... ночь ходит по вагону пьяная проводница Лариса.
- Аська, - говорю, - Это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели»...
Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче - от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от того, чтобы найти прекрасное во всём, что тебя окружает. Или пожалеть его.
Все так, как было сто лет назад. Мы всплываем в тяжелое объятие Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне.
- Вот это - Гостиный двор. А в ту сторону если идти - будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно - «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд - с заброшенным камином и местом для швейцара... Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки - удобно подниматься было и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек.. Провалилась в его мягкость А если оглянуться - блестит, в свете фонарей - Фонтанка, дробятся разноцветные волны - бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
- Мама, я люблю этот город.
На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачакосах Гюго, когда детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела - на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
- Вот и езжайте так до своей Фонтанки, - говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.
И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи - не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его в руках, сказала: «На!»
На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я - Ира»? Иначе не узнает. Я - тоже старуха.
- Митька, - говорю я негромко.
Он поворачивается, и вот - этот напряженный миг прозрения, узнавания...
Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление - ну зачем, зачем я его окликнула?
До отхода поезда - час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь - с ними встречают, с ними провожают...
Митя покупает огромный букет красных роз.
- Ася, подержи, - прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты...
- Я рада, что ты так хорошо выглядишь, - говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, - И вообще, что у тебя все так хорошо...
Он уже успел рассказать, что у него своя фирма - какие-то услуги населению, что двое детей, о жене - ни слова.
- Дочку мою зовут Ирочка.
- В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, - говорю я, - А впрочем... ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются, судьбы - нет...
Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо... И опускает руки.
Я отдаю билеты проводнице:
- Лучше бы ты назвал сына Валькой, - говорю я, - Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.
Последняя картина
Митю я увидела постаревшим. А Валька явился - юным.
Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.
Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи - домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.
И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину - спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.
- Что это за мальчик? - я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав
- Который?
- Вот тот высокий...
- А это Иван. Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать... мать их давно бросила...
Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы - если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город....Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.
Иван указывает мне дорогу.
Вальку могли бы похоронить «на новом месте» - там, где сейчас хоронят. Сразу под скудным слоем почвы - камень. Летом пейзаж - космический. Белые поляны с крестами и обелисками. Камень раскален от солнца, дышать нечем, могилы так тесны друг к другу, что нет уже благоговейного отношения к ним. Добраться - как по клеткам кроссворда - в нужное место. Воду несешь с собой. Все несешь. Если хочешь, что-то посадить, цветы какие-то - землю тоже надо принести.
Вальку могли похоронить у дороги - неприютно, чтобы мимо него шли и шли, тревожа его сон.
Но нет - Иван свернул на одну из боковых аллей старого кладбища.
Я боялась идти. Я не хотела идти. Потому что стоит увидеть на обелиске Валькино лицо - и смерть его станет непреложным фактом. Потому что я - приняла его здесь, пришла к нему: «Здравствуй, вот я тебе цветов принесла...»
Иван протянул руку, указывая...
И раньше, чем я подошла - я увидела в нескольких шагах перед собою - клен... А под ним...Яркие кленовые листья - желтые, красные, с зелеными прожилками - засыпали плиту, скрывая ее черноту - под привычными Валькиными бликами... Это была его последняя картина, вечная картина - живая, меняющаяся... Вон летит в воздухе, кружится и ложится еще один золотистый лист.
Слезомойкой я стала в последнее время. Хочу сдержать слезы, чтобы перед мальчиком выглядеть мужественной, и не могу... А еще удивлялась - почему так легко плачут ветераны. На войне не плакавшие....
Он был рад, что мы пришли к нему - его сын и я... Он знал, что мы пришли, и его это радовало - я точно знала.
Если бы я была одна - я бы легла на эту могилу, прижалась бы к камню, чувствуя, как он нагревается под моим телом - чтобы хоть так почувствовать Вальку, прижаться к нему.
Но при мальчике я могла только гладить черный блеск гранита, сметая с него листья - все равно сейчас опустятся новые.
- Валечка, Валечка, солнце ты мое, родной ты мой, как я по тебе соскучилась....Как же я по тебе соскучилась, если бы ты знал!
Он и это знал, потому что все известно было в его мире, на все вопросы даны ответы. И он точно успокаивал меня, как он всегда успокаивал - он теперь всегда будет здесь, и я всегда смогу придти к нему - на время, поговорить, или навсегда... Тут не страшно, он уже прошел эту дорогу - и страшного ничего нет...
Я видела реку, тонкий мост, по которому в свое время перейдет каждый из нас, и Вальку, стоящего на том берегу и улыбающегося мне. Он словно спрашивал:
-Видишь?
Там, на том берегу, в его нынешнем мире, за его спиною - лежал тот город, который разными ликами своими представал во всех его работах. Город сумасшедших цветов - таких чистых, таких ярких, каким все бывает только в детстве. Город, где нет горя, а только щемящая радость, ликование души - он завороженности этими цветами - алыми, золотыми, синими, изумрудными - и даже чернота здесь - это торжественное величие ночного неба, а которое только - закинь голову...
Теперь он мог - не спрашивая никого, и не перед кем не отвечая, бродить по улицам этого города, открывая даже ту красоту этого каменного цветка, которая еще не была передана им.
- Вижу, Валечка.
Я оглянулась на Ивана, который стоял за моим плечом. У него было послушника, с которым заговорил настоятель. Он стоял, сдвинув брови, губы чуть шевелились. Валька сейчас говорил не только со мной, но и с ним.
Я никогда не умела «ходить по инстанциям», добиваться чего-то. Но сейчас я пошла на пролом. И открывала двери в кабинеты со словами: «Дайте мне усыновить моего ребенка!»
...Мы наряжаем ёлку. Достаём старые игрушки из коробки от моей куклы Насти. Мне купили ее - огромную, дорогую, сделанную из сливочно-мягкой резины, с закрывающимися глазами и розовыми волосами - в ту самую пневмонию, которая кончилась больницей и знакомством с Валькой.
Насти уже нет, а коробка сохранилась. Пожелтевшую вату мы осторожно снимаем слоями, обнажая хрупкость часов, люстр, корзин с фруктами, гномов, конькобежцев.
- Ванечка, вот этот шар повыше вешай - под самый султан. А эти две фигурки надо повесить рядом, они женаты с самого моего детства.
Тяжелое «дзинь» толстостенных бокалов. Ледяное шампанское.
Третий час ночи. Ванька сидит на полу, возле ёлки, откинувшись спиной на книжные полки, и рисует что-то в блокноте. На листок отбрасывает разноцветные блики ёлочная гирлянда. А дщерь моя лежит небрежно на животе, и водит пальцем по рыжему полу, как по песку. Ах, вот почему она так замерла - Ваня ее рисует.
Я уплываю в сон, так легко.... Может быть, снова увижу ту, весеннюю поляну. Что-то цепляется за подушку. Я поднимаю руку. Кольцо. Серебро давно потемнело, но чист и прозрачен хрусталь. И только в глубине его - темное пятнышко, похожее на остров посреди океана.