Cухоруков "в нищете")
Известно, что художник - если он, к примеру, нарисовал что-то (или кого-то) не очень похоже или даже совсем непохоже - оставляет за собой право сказать: "А я так вижу..."
Но, оказывается, теперь это право отвоевали себе и журналисты. Теперь можно взять интервью у того или иного знаменитого человека и подать его слова так, как тебе вздумается. Потому что "ты ТАК видишь".
Помните комедийный сериал "Между нами,девочками..."? Там есть серия про то, как некий продувной тетюшевский режиссер решил снять фильм об известной исполнительнице романсов Ираиде Степановне Кузнецовой. Ловкий парень мастерски втерся к ней в доверие, взял интервью и у самой певицы, и у ее коллег. Результат же был таков, что все друзья и родные звезды (включая и саму Радочку) онемели от изумления. Аркадий (герой, которого замечательно сыграл Валерий Гаркалин), аккомпаниатор Ираиды Степановны, посмотрев фильм в ужасе кричит: "Я этого не говорил!"))
Но...тут уж ничего не поделаешь...говорил или не говорил - есть кому досказать за тебя. И даже додумать.
Вот на днях попался мне на глаза сюжет НТВ (телепрограмма "Ты не поверишь!") с бьющей по глазам строкой "Виктор Сухоруков оказался на грани нищеты". Прочла и подумала: "Батюшки-светы... ещё недавно всё было хорошо и вот на тебе...костлявая рука нищеты взяла за горло и любимца миллионов..."
Однако,пугаться не стоит. Потому что - как заявляют о себе создатели телепередачи - их "информационно-развлекательная программа построена на популярном жанре светского репортажа". То есть, увидел звезду - сочиняй что хочешь и ничего тебе за это не будет)
"Сам актер дальние страны видит только по телевизору", - задорно сообщает голос за кадром. Невольно вспоминаются другие интервью Виктора Ивановича, где он,например, рассказывает, что свое 60-летие встретил в Италии. Милан,Верона,Рим,Венеция...А прошлым летом был на гастролях в Америке и Канаде со спектаклем «Улыбнись нам, Господи» Вахтанговского театра...
"Неужели актер так беден, что готов перейти на подножный корм и своими руками сажать огурцы и картошку? - приглашает поразмышлять всё тот же бодрый голос за кадром.
К счастью, Виктор Сухоруков часто рассказывает в разных программах, что очень любит свой сад, огород и цветник на дачном участке. Даже покупает семена в Голландии. Как вы понимаете, Голландия - это именно то место, где время от времени собираются все нищие огородники России))
Актер предпочитает ездить в метро, потому что очень пунктуален и не хочет опаздывать, простаивая в пробках.
Но, как пророчествует программа, и метро - явный признак надвигающейся нищеты. Автор именно так видит положение вещей и с маниакальным упрямством хочет загнать артиста на паперть))
Коротко говоря, создатели снятого на ходу сюжета оправдали название программы "Ты не поверишь!"
Не верю) И с удовольствием присудила бы им (никем, правда, пока что не застолбленную) "Премию имени Финкеля и Лёвы Крупника". О них когда-то написал Паустовский в книге "Время больших ожиданий"("Мнимая смерть художника Костанди"):
"Чехов боялся одесских репортеров. Как известно, он неохотно делился своими литературными планами. Все разговоры об этом он заканчивал одной и той же просьбой:
- Только, ради бога, не говорите об этом одесским репортерам.
Я еще застал нескольких одесских репортеров из числа тех, что нагоняли страх на Чехова. Эти репортеры были, конечно, последними «королями сенсации». Их рассадником и надежным убежищем была одесская газета «Одесская почта», а вождем - издатель этой газеты, некий Финкель...Из тех репортеров, которых боялся Чехов, у нас в «Моряке» застрял только один - Лева Крупник, человек с обманчивой внешностью. Сухонький и кроткий, этот старичок с вкрадчивым голосом ходил в заштопанном чесучовом пиджачке и в золотом пенсне и распространял старорежимный запах тройного одеколона. Несмотря на эту идиллическую внешность, Лева был опасен, как ипритовая бомба...
Однажды я пришел очень рано и застал в редакции Леву Крупника. Он сидел на подоконнике и плакал, прижимая к глазам клетчатый платок. Пенсне висело на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания.
Я испугался и спросил, что случилось. Лева только отмахнулся от меня, подчеркивая этим жестом всю неуместность моего вопроса и мою неделикатность. Очевидно, горе его было так велико, что ему было не до расспросов.
Я налил в стакан воды и подал Леве. Он выпил его вместе со своими слезами, снова махнул рукой и сказал:
- Лежит на столе… под простыней… Боже мой, боже мой!… Вместе учились… восемь лет сидели на одной парте… вместе босяковали на Малой Арнаутской улице, и вот…
Он всхлипнул, высморкался и посмотрел на меня красными, припухшими глазками, ожидая сочувствия.
- Кто же умер? - несмело спросил я. - Кто-нибудь из ваших родных?
- Зачем? Слава богу, у меня нету родных.
- Так кто же?
- Художник Костанди! - воскликнул Лева таким тоном, будто с моей стороны было просто глупо задавать такие вопросы. - Глава южнорусской школы художников, - добавил он уже более спокойно. - Мастер! Бриллиантовая рука! И золотое сердце. Добрее его не было человека на свете.
Лева был безутешен. Мне стало его искренне жаль. Я не знал, как успокоить его. Внезапно у меня блеснула счастливая мысль, и я сказал:
- Возьмите себя в руки, сядьте и напишите некролог о Костанди. Для завтрашнего номера.
Потом Лева диктовал Люсьене некролог, и они ссорились из-за того, что старик требовал двух копий, а Люсьена божилась, что у нее осталась последняя копирка и с Левы хватит одной копии. Но все-таки Лева добился своего и ушел из редакции, захватив копию, очевидно на память.
Я прочел некролог, выправил его (в том месте, где Лева сравнивал кисть Костанди с божественной кистью Рафаэля) и послал в типографию.
Я вспомнил, как Лева тяжко вздыхал, уходя домой, и сказал Люсьене:
- Как вам не совестно преследовать этого несчастного, беззащитного старикана!
- Это кто несчастный? - спросила Люсьена. - Крупник? И это кто беззащитный, позвольте спросить? Тот же Крупник? Подождите, он еще подложит вам такую свинью, что вы проклянете день своего рождения. Вы все, московские, какие-то сентиментальные.
...В тот вечер, о каком идет речь, в типографии было шумно. Еще со двора я услышал негодующий голос Изи Лившица и хохот наборщиков.Когда я вошел в типографию, Изя Лившиц бросился ко мне, размахивая сырой, только что оттиснутой гранкой с некрологом Костанди.
- Кто дал в газету эту гнусность? - закричал он с такой яростью, что у него побелели даже глаза. - Какой негодяй?!
- Крупник, - растерянно ответил я.
- Я так и знал. Подонок! Шантажист!
- А что случилось?
- Случилась чрезвычайно интересная вещь. - Изя зловеще усмехнулся. - Чрезвычайно интересная. Чтобы его стукнуло брашпилем по башке, этого вашего «короля репортеров»! Случилось одно пустяковое обстоятельство. Я шел сейчас в типографию верстать газету и за два дома отсюда встретил воскресшего Костанди. И даже проводил его до Екатерининской улицы. И даже говорил с ним о будущей выставке его картин. И даже пожал его мужественную руку. И даже заметил пятно от синей масляной краски на его чесучовом пиджаке. И он нисколько не был похож на покойника, уверяю вас.
- Что это значит? - спросил я.
- Это значит, что Крупник гнусно наврал. Хотел заработать на мнимой сенсации лишних пять тысяч рублей. Вы скажете, что это бессмысленно, что за это его могут выгнать из «Моряка». Конечно, могут. Но Финкель за это не выгонял, и Крупник надеется, что и здесь все сойдет. Вранье - это его единственная верная черта. Он ей никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяет. А изменяет он всем и всему.
- Давить надо таких, как этот Лева! - сказал метранпаж Суходольский. - Я его видеть не могу. У меня ноги трясутся, когда я его вижу. У меня к сердцу подпирает от его лживого голоса...
Взбешенный Женька Иванов потребовал, чтобы ему доставили Крупника на расправу, живого или мертвого. Но его нигде не могли найти. Дома он не ночевал.
Прошло недели две. Однажды я, как всегда, очень рано пришел в редакцию, вошел в свою комнату и отступил: на пыльном подоконнике опять сидел Лева Крупник и плакал. Пенсне висело на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания.
- Извиняюсь, - сказал Лева прерывающимся голосом, - но вышла маленькая ошибка.
- Ошибка? - спросил я, чувствуя, как у меня холодеют руки.
- Да, - кротко согласился Лева. - Добросовестная ошибка. Оказывается, умер не художник Костанди, а чистильщик сапог Костанди. Однофамилец. Он жил в подвале того самого дома, где живет и художник. Легко, понимаете, спутать.
- Позвольте, - сказал я, приходя в себя, - вы же своими глазами видели его на столе, под простыней…
- В том-то и дело! - ответил, сморкаясь, Лева. - В подвале, понимаете, темно, а тут еще эта простыня… Кстати, я принес вам заметку о выставке Костанди. Она скоро откроется.
- Надо думать, - сказал я, - что это будет его посмертная выставка?
- Напрасно так шутите, - ответил с упреком Лева. - Это даже неприлично с вашей стороны!
- Знаете что! - сказал я. - Уходите! В «Моряке» вам больше нечего делать.
- Подумаешь! - воскликнул Лева сварливым голосом и встал, - Тоже мне газета! Паршивая свистулька! Я был одесским корреспондентом «Фигаро», а вы мне тычете в нос вашу селедочную листовку.
Я не успел ответить. Дверь распахнулась. На пороге стоял белый от гнева Иванов.
- Вон! - прокричал он ясным, металлическим голосом. - Вон немедленно!
Лева Крупник вскочил и засеменил к выходу, придерживая падающее песне.
Потом мы услышали, как он в сердцах плюнул на паркет в зале с богиней Авророй и застучал деревяшками по панели, навсегда удаляясь из «Моряка».
Так исчез из редакции последний из тех одесских репортеров, которых с полным основанием боялся Чехов."
P.S. Позволю себе добавить: Крупник исчез, но...не умер) Он жив. И периодически напоминает о себе...)
Но, оказывается, теперь это право отвоевали себе и журналисты. Теперь можно взять интервью у того или иного знаменитого человека и подать его слова так, как тебе вздумается. Потому что "ты ТАК видишь".
Помните комедийный сериал "Между нами,девочками..."? Там есть серия про то, как некий продувной тетюшевский режиссер решил снять фильм об известной исполнительнице романсов Ираиде Степановне Кузнецовой. Ловкий парень мастерски втерся к ней в доверие, взял интервью и у самой певицы, и у ее коллег. Результат же был таков, что все друзья и родные звезды (включая и саму Радочку) онемели от изумления. Аркадий (герой, которого замечательно сыграл Валерий Гаркалин), аккомпаниатор Ираиды Степановны, посмотрев фильм в ужасе кричит: "Я этого не говорил!"))
Но...тут уж ничего не поделаешь...говорил или не говорил - есть кому досказать за тебя. И даже додумать.
Вот на днях попался мне на глаза сюжет НТВ (телепрограмма "Ты не поверишь!") с бьющей по глазам строкой "Виктор Сухоруков оказался на грани нищеты". Прочла и подумала: "Батюшки-светы... ещё недавно всё было хорошо и вот на тебе...костлявая рука нищеты взяла за горло и любимца миллионов..."
Однако,пугаться не стоит. Потому что - как заявляют о себе создатели телепередачи - их "информационно-развлекательная программа построена на популярном жанре светского репортажа". То есть, увидел звезду - сочиняй что хочешь и ничего тебе за это не будет)
"Сам актер дальние страны видит только по телевизору", - задорно сообщает голос за кадром. Невольно вспоминаются другие интервью Виктора Ивановича, где он,например, рассказывает, что свое 60-летие встретил в Италии. Милан,Верона,Рим,Венеция...А прошлым летом был на гастролях в Америке и Канаде со спектаклем «Улыбнись нам, Господи» Вахтанговского театра...
"Неужели актер так беден, что готов перейти на подножный корм и своими руками сажать огурцы и картошку? - приглашает поразмышлять всё тот же бодрый голос за кадром.
К счастью, Виктор Сухоруков часто рассказывает в разных программах, что очень любит свой сад, огород и цветник на дачном участке. Даже покупает семена в Голландии. Как вы понимаете, Голландия - это именно то место, где время от времени собираются все нищие огородники России))
Актер предпочитает ездить в метро, потому что очень пунктуален и не хочет опаздывать, простаивая в пробках.
Но, как пророчествует программа, и метро - явный признак надвигающейся нищеты. Автор именно так видит положение вещей и с маниакальным упрямством хочет загнать артиста на паперть))
Коротко говоря, создатели снятого на ходу сюжета оправдали название программы "Ты не поверишь!"
Не верю) И с удовольствием присудила бы им (никем, правда, пока что не застолбленную) "Премию имени Финкеля и Лёвы Крупника". О них когда-то написал Паустовский в книге "Время больших ожиданий"("Мнимая смерть художника Костанди"):
"Чехов боялся одесских репортеров. Как известно, он неохотно делился своими литературными планами. Все разговоры об этом он заканчивал одной и той же просьбой:
- Только, ради бога, не говорите об этом одесским репортерам.
Я еще застал нескольких одесских репортеров из числа тех, что нагоняли страх на Чехова. Эти репортеры были, конечно, последними «королями сенсации». Их рассадником и надежным убежищем была одесская газета «Одесская почта», а вождем - издатель этой газеты, некий Финкель...Из тех репортеров, которых боялся Чехов, у нас в «Моряке» застрял только один - Лева Крупник, человек с обманчивой внешностью. Сухонький и кроткий, этот старичок с вкрадчивым голосом ходил в заштопанном чесучовом пиджачке и в золотом пенсне и распространял старорежимный запах тройного одеколона. Несмотря на эту идиллическую внешность, Лева был опасен, как ипритовая бомба...
Однажды я пришел очень рано и застал в редакции Леву Крупника. Он сидел на подоконнике и плакал, прижимая к глазам клетчатый платок. Пенсне висело на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания.
Я испугался и спросил, что случилось. Лева только отмахнулся от меня, подчеркивая этим жестом всю неуместность моего вопроса и мою неделикатность. Очевидно, горе его было так велико, что ему было не до расспросов.
Я налил в стакан воды и подал Леве. Он выпил его вместе со своими слезами, снова махнул рукой и сказал:
- Лежит на столе… под простыней… Боже мой, боже мой!… Вместе учились… восемь лет сидели на одной парте… вместе босяковали на Малой Арнаутской улице, и вот…
Он всхлипнул, высморкался и посмотрел на меня красными, припухшими глазками, ожидая сочувствия.
- Кто же умер? - несмело спросил я. - Кто-нибудь из ваших родных?
- Зачем? Слава богу, у меня нету родных.
- Так кто же?
- Художник Костанди! - воскликнул Лева таким тоном, будто с моей стороны было просто глупо задавать такие вопросы. - Глава южнорусской школы художников, - добавил он уже более спокойно. - Мастер! Бриллиантовая рука! И золотое сердце. Добрее его не было человека на свете.
Лева был безутешен. Мне стало его искренне жаль. Я не знал, как успокоить его. Внезапно у меня блеснула счастливая мысль, и я сказал:
- Возьмите себя в руки, сядьте и напишите некролог о Костанди. Для завтрашнего номера.
Потом Лева диктовал Люсьене некролог, и они ссорились из-за того, что старик требовал двух копий, а Люсьена божилась, что у нее осталась последняя копирка и с Левы хватит одной копии. Но все-таки Лева добился своего и ушел из редакции, захватив копию, очевидно на память.
Я прочел некролог, выправил его (в том месте, где Лева сравнивал кисть Костанди с божественной кистью Рафаэля) и послал в типографию.
Я вспомнил, как Лева тяжко вздыхал, уходя домой, и сказал Люсьене:
- Как вам не совестно преследовать этого несчастного, беззащитного старикана!
- Это кто несчастный? - спросила Люсьена. - Крупник? И это кто беззащитный, позвольте спросить? Тот же Крупник? Подождите, он еще подложит вам такую свинью, что вы проклянете день своего рождения. Вы все, московские, какие-то сентиментальные.
...В тот вечер, о каком идет речь, в типографии было шумно. Еще со двора я услышал негодующий голос Изи Лившица и хохот наборщиков.Когда я вошел в типографию, Изя Лившиц бросился ко мне, размахивая сырой, только что оттиснутой гранкой с некрологом Костанди.
- Кто дал в газету эту гнусность? - закричал он с такой яростью, что у него побелели даже глаза. - Какой негодяй?!
- Крупник, - растерянно ответил я.
- Я так и знал. Подонок! Шантажист!
- А что случилось?
- Случилась чрезвычайно интересная вещь. - Изя зловеще усмехнулся. - Чрезвычайно интересная. Чтобы его стукнуло брашпилем по башке, этого вашего «короля репортеров»! Случилось одно пустяковое обстоятельство. Я шел сейчас в типографию верстать газету и за два дома отсюда встретил воскресшего Костанди. И даже проводил его до Екатерининской улицы. И даже говорил с ним о будущей выставке его картин. И даже пожал его мужественную руку. И даже заметил пятно от синей масляной краски на его чесучовом пиджаке. И он нисколько не был похож на покойника, уверяю вас.
- Что это значит? - спросил я.
- Это значит, что Крупник гнусно наврал. Хотел заработать на мнимой сенсации лишних пять тысяч рублей. Вы скажете, что это бессмысленно, что за это его могут выгнать из «Моряка». Конечно, могут. Но Финкель за это не выгонял, и Крупник надеется, что и здесь все сойдет. Вранье - это его единственная верная черта. Он ей никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяет. А изменяет он всем и всему.
- Давить надо таких, как этот Лева! - сказал метранпаж Суходольский. - Я его видеть не могу. У меня ноги трясутся, когда я его вижу. У меня к сердцу подпирает от его лживого голоса...
Взбешенный Женька Иванов потребовал, чтобы ему доставили Крупника на расправу, живого или мертвого. Но его нигде не могли найти. Дома он не ночевал.
Прошло недели две. Однажды я, как всегда, очень рано пришел в редакцию, вошел в свою комнату и отступил: на пыльном подоконнике опять сидел Лева Крупник и плакал. Пенсне висело на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания.
- Извиняюсь, - сказал Лева прерывающимся голосом, - но вышла маленькая ошибка.
- Ошибка? - спросил я, чувствуя, как у меня холодеют руки.
- Да, - кротко согласился Лева. - Добросовестная ошибка. Оказывается, умер не художник Костанди, а чистильщик сапог Костанди. Однофамилец. Он жил в подвале того самого дома, где живет и художник. Легко, понимаете, спутать.
- Позвольте, - сказал я, приходя в себя, - вы же своими глазами видели его на столе, под простыней…
- В том-то и дело! - ответил, сморкаясь, Лева. - В подвале, понимаете, темно, а тут еще эта простыня… Кстати, я принес вам заметку о выставке Костанди. Она скоро откроется.
- Надо думать, - сказал я, - что это будет его посмертная выставка?
- Напрасно так шутите, - ответил с упреком Лева. - Это даже неприлично с вашей стороны!
- Знаете что! - сказал я. - Уходите! В «Моряке» вам больше нечего делать.
- Подумаешь! - воскликнул Лева сварливым голосом и встал, - Тоже мне газета! Паршивая свистулька! Я был одесским корреспондентом «Фигаро», а вы мне тычете в нос вашу селедочную листовку.
Я не успел ответить. Дверь распахнулась. На пороге стоял белый от гнева Иванов.
- Вон! - прокричал он ясным, металлическим голосом. - Вон немедленно!
Лева Крупник вскочил и засеменил к выходу, придерживая падающее песне.
Потом мы услышали, как он в сердцах плюнул на паркет в зале с богиней Авророй и застучал деревяшками по панели, навсегда удаляясь из «Моряка».
Так исчез из редакции последний из тех одесских репортеров, которых с полным основанием боялся Чехов."
P.S. Позволю себе добавить: Крупник исчез, но...не умер) Он жив. И периодически напоминает о себе...)