Либерейтор
Над всем Невервиллем - от Забриски до Миллер Блок - радуга. Она здесь очень красивая - монохромная. Двадцать миллионов нежных оттенков серебра. А дождь всё никак не начнётся. И нам с Бри начинает казаться, что сегодня мы своего не дождёмся тоже. Внизу, на Соборной площади, ходят святые отцы. Они не задирают на нас головы - смотрят под ноги. Они спрашивают горожан Боге. О том, что мы о нём знаем. Но спрашивают они не для того, чтобы слушать, а для того, чтобы начать говорить самим.
И всё же, раз уж мы с Бри забрались на эту крышу, под самый крест, а дождь всё никак не начнётся, я опущу свой четвертак в эту копилку. Я думаю, что каждый из нас знает о Боге самую малость - какую-то деталь, мелкий орешек, который нам случайно удалось раскусить. И, если бы люди однажды сели вместе и поговорили начистоту, возможно, они в чём-то и разобрались бы.
- Что знаешь о Боге ты? - словно бы спрашивает у меня Бри и швыряет каштан в Мбонгу, который правит карму на соседней крыше.
- Я думаю, что Бог - русский, - как бы отвечаю я и швыряю каштан в красавчика Лоу, который выходит из бара, прикрывая щёку шёлковым платком.
Бри словно смеётся, а я как бы пожимаю плечами. У каждого свой опыт.
***
- Мсье Петросян! Посмотрите, какой он сильный и ловкий! Четыре доллара это недостаточно!
Петросян посмотрел и купил меня за шесть. Дэниэл сунул руку в карман и кинул на стол ещё две мятые бумажки.
В моей жизни тоже бывают моменты, когда я люблю весь мир. Так было, когда акробатка Дженни позвала меня в свою комнату, когда на мои плечи легли первые погоны, когда над Рейном красные звёзды сняли двух мессершмиттов с моего горящего хвоста, когда мы чеканили парадный шаг по узким римским улочкам, и все розы Италии были только для нас. В такие моменты я твёрдо уверен - там в глухой деревушке среди болот Луизианы мать спасала мне жизнь. Она сама заплатила бы Петросяну всё, что у неё было, лишь бы он забрал меня подальше и навсегда.
Эти грязные разговоры, ненавидящие взгляды, драки, ушлёпки вуду... Гаденько там было. В конце концов, меня искромсали бы на амулеты и снадобья. Петросяну было чихать на моё уродство. Русским вообще на всё чихать. Правда, Дэниэл как-то сказал, что он не совсем русский, и совсем не Дэниэл, но, думаю, это какие-то мелочи. Я вот тоже не совсем чёрный луизианский креол, хотя никакой другой крови во мне нет.
Дэниэл дал мне шест. Он бы мог просто посадить меня в клетку и время от времени сметать веником в совок монеты. Но он дал мне шест и сказал: "Парень, покажи, если ты что-то можешь". Я показал. Это было просто и очень... Тут я не подберу нужного слова. Когда поднимаешься на трапецию, всё становится ничтожным и мелким. Проволока режет ноги, но это единственная твоя связь - тонкая пуповина с жизнью. "Эквилибриум" - говорил Петросян, - "Всё остальное - неважно". Я вырастил в себе эквилибриум - этот стальной штырь, который заставлял меня стоять, когда весь мир качался.
Бродячая труппа Петросяна стала моей семьёй и школой на десять лет. Я не видел и не хотел для себя другой жизни. Но однажды Дэниэл представил меня другому русскому:
- Знакомься, малыш. Это мистер Сикорски.
Так я стал лётчиком.
***
Мы встретились с Дэниэлом годы спустя. В Алабаме. Там стояла наша база. Туда приехал прятаться от своих неудач Петросян. Мы обнялись, но радостной ту встречу не назвать. У обоих дела шли из рук вон. Труппа едва сводила концы с концами, Петросян приторговывал выпивкой. Контрабанда, уклонение от налогов, парни в строгих костюмах на хвосте - обычные дела, в общем. Что-то у него пошло не так. Настолько не так, что прежнего железного Дэна было не узнать.
- Я боюсь за своих детей, нас никак не оставят в покое. Мертвяки, кровопийцы, оборотни... - испуганно и горячо шептал Петросян, будто опасаясь, что эти ребята услышат его и явятся, - Вот уж не думал, что эта публика так охоча до выпивки!
Я недоверчиво усмехнулся.
- Посмотри на это, - Дэниэл поднял со стола ложку, - Посмотри и скажи, что ложки не существует. Потому что я видел невервилльскую нечисть лучше и ближе, чем ты сейчас эту чёртову ложку!
- Тогда расплатись с ними. Отдай грёбанную выпивку!
- Я не могу, - Дэниэл беспомощно развёл руками, - Не могу туда попасть! Этого города нет на картах, туда нет дорог. Была железка. Старенький паравозик по ней бегал. Исчезла. И не спрашивай меня, какими тропами они ко мне наведываются - не знаю.
- Такой транспорт подойдёт? - я вытащил из бумажника фотографическую карточку.
- Какие же вы красавцы! - в голосе Петросяна не было издёвки, только искреннее восхищение и гордость, - Это Би-2?
- Вообще-то Би-24, Либерейтор, тяжёлый бомбардировщик. Четвёрку на фюзеляже закрывает голова штурмана.
- А начальство? Они разрешат? Малыш, я вовсе не желаю тебе непрятностей.
Я пожал плечами:
- Эйр Форсу плевать. Что с того, если опальный лейтенант сделает на списанной машине пару лишних кругов над кукурузным полем в Канзасе? Вот только тебя с собой взять не смогу.
***
Сказать по правде - я думал, что Петросян сбрендил. Или допился до чёртиков. Такое случается, это жизнь. Но именно жизнь научила меня простому правилу - лучше сто раз поверить врагу, чем один раз не поверить другу. Тем паче - другу, которому обязан всем. И потом. Так ли хороши были дела у меня самого? Штабные вынуждали писать рапорт об отставке, мой Либерейтор отправляли на вечный прикол, женщина, которую я любил, ждала ребёнка, и он не мог оказаться моим. Так бывает - всё лучшее остаётся в прошлом, а впереди - нет ничего, кроме собственной несчастной рожи каждое утро в треснувшем зеркале. Мой эквилибриум впервые дал сбой. Сгинуть в Канзасе - чем не выход? Раствориться в бесконечной кукурузе и подсолнухах. И пусть ласковый ветер шевелит мои светлые кудри. А если отыщется этот чёртов Невервилль, что ж, тогда обидчикам Дэниэла придётся здорово раскошелиться за свой виски.
Мы давали машинам ласковые имена: "леди лак", "леди би гуд", на фюзеляже моего либерейтора тоже была нарисована дамочка. Она сидела, сложив ногу на ногу и улыбалась только мне. Мэгги. Я увезу тебя с собой, в Канзас, Мэгги. В чёртово логово кукурузы. Другая твоя часть останется здесь и пусть у неё всё будет хорошо с этой штабной крысой. А мы с тобой вместе навсегда. Я грузил ящики виски в бомбоотсек и не представлял, куда лечу и зачем. Я только распросил Дэниэла и посидел над картами. Иногда остаётся надеяться на чутьё. В кабину я поднимался как когда-то на трапецию. И не знал, спущусь ли где-то на другой её стороне.
Над всем Канзасом чистое небо. Казалось - над всем. Но была одна точка, куда штурвал тянуло как магнитом. Облака попадались всё чаще, потом облачность стала сплошной. Мы с Либерейтором шли на грозу. Шли и ни о чём не думали. Нас кидало как мяч, полоскало как тряпку, в кабине было светло от вспышек. И почему-то я совсем не удивился, когда с другой стороны стекла возник какой-то человек. Он улыбнулся и через минуту уже каким-то неведомым образом забрался в кабину.
- Какова погодка! А? Дьявольщина! - человек уселся в кресло второго пилота и принялся отряхивать красный плащ, - Шеф! До Невервилля подбросишь? Что-то я вымок...
- Не вопрос. Дорогу покажешь?
Человек в красном плаще расхохотался. Мы смотрели друг на друга, хохотали и летели чёрт знает куда.
***
Я говорил о русском Боге. Конечно, всё как-то не так. Это только моя жизнь и игра в слова, в которых нам всё равно никогда не разобраться. Но кое что Петросян вбил в мои детские мозги очень крепко. Хорошо, если на твоей проволоке есть место для следующего шага, и совсем здорово, если в минуту слабости твой неверный эквилибриум ткнётся в плечо друга. Вот моя религия. Невервилль не хорош и не плох. Это просто место, где русский поэт и нигер альбинос сидят на крыше собора, свесив ноги. Они ждут грозы. И, кажется, дождались.
- Наш выход, Либер!
Бри поднимается во весь рост. Кое-что о невервилльских грозах знаем только мы двое. Бри хватает трёх шагов. Его красный макинтош срывается вверх как всполох пламени. Мне нужно больше. Я разбегаюсь по крышам, перепрыгиваю узкие улицы и высокие трубы, уворачиваюсь от бельевых верёвок, шугаю сонных котов и голубей, на Рю де Сад я отталкиваюсь от карниза и расправляю стофутовые крылья. На моём плече смеётся только моя Мэгги. Всё нормально, Невервилль, всё хорошо. Слышишь, как лопасти играют на струях дождя? Слышишь? Либерейтор снова в небе.
И всё же, раз уж мы с Бри забрались на эту крышу, под самый крест, а дождь всё никак не начнётся, я опущу свой четвертак в эту копилку. Я думаю, что каждый из нас знает о Боге самую малость - какую-то деталь, мелкий орешек, который нам случайно удалось раскусить. И, если бы люди однажды сели вместе и поговорили начистоту, возможно, они в чём-то и разобрались бы.
- Что знаешь о Боге ты? - словно бы спрашивает у меня Бри и швыряет каштан в Мбонгу, который правит карму на соседней крыше.
- Я думаю, что Бог - русский, - как бы отвечаю я и швыряю каштан в красавчика Лоу, который выходит из бара, прикрывая щёку шёлковым платком.
Бри словно смеётся, а я как бы пожимаю плечами. У каждого свой опыт.
***
- Мсье Петросян! Посмотрите, какой он сильный и ловкий! Четыре доллара это недостаточно!
Петросян посмотрел и купил меня за шесть. Дэниэл сунул руку в карман и кинул на стол ещё две мятые бумажки.
В моей жизни тоже бывают моменты, когда я люблю весь мир. Так было, когда акробатка Дженни позвала меня в свою комнату, когда на мои плечи легли первые погоны, когда над Рейном красные звёзды сняли двух мессершмиттов с моего горящего хвоста, когда мы чеканили парадный шаг по узким римским улочкам, и все розы Италии были только для нас. В такие моменты я твёрдо уверен - там в глухой деревушке среди болот Луизианы мать спасала мне жизнь. Она сама заплатила бы Петросяну всё, что у неё было, лишь бы он забрал меня подальше и навсегда.
Эти грязные разговоры, ненавидящие взгляды, драки, ушлёпки вуду... Гаденько там было. В конце концов, меня искромсали бы на амулеты и снадобья. Петросяну было чихать на моё уродство. Русским вообще на всё чихать. Правда, Дэниэл как-то сказал, что он не совсем русский, и совсем не Дэниэл, но, думаю, это какие-то мелочи. Я вот тоже не совсем чёрный луизианский креол, хотя никакой другой крови во мне нет.
Дэниэл дал мне шест. Он бы мог просто посадить меня в клетку и время от времени сметать веником в совок монеты. Но он дал мне шест и сказал: "Парень, покажи, если ты что-то можешь". Я показал. Это было просто и очень... Тут я не подберу нужного слова. Когда поднимаешься на трапецию, всё становится ничтожным и мелким. Проволока режет ноги, но это единственная твоя связь - тонкая пуповина с жизнью. "Эквилибриум" - говорил Петросян, - "Всё остальное - неважно". Я вырастил в себе эквилибриум - этот стальной штырь, который заставлял меня стоять, когда весь мир качался.
Бродячая труппа Петросяна стала моей семьёй и школой на десять лет. Я не видел и не хотел для себя другой жизни. Но однажды Дэниэл представил меня другому русскому:
- Знакомься, малыш. Это мистер Сикорски.
Так я стал лётчиком.
***
Мы встретились с Дэниэлом годы спустя. В Алабаме. Там стояла наша база. Туда приехал прятаться от своих неудач Петросян. Мы обнялись, но радостной ту встречу не назвать. У обоих дела шли из рук вон. Труппа едва сводила концы с концами, Петросян приторговывал выпивкой. Контрабанда, уклонение от налогов, парни в строгих костюмах на хвосте - обычные дела, в общем. Что-то у него пошло не так. Настолько не так, что прежнего железного Дэна было не узнать.
- Я боюсь за своих детей, нас никак не оставят в покое. Мертвяки, кровопийцы, оборотни... - испуганно и горячо шептал Петросян, будто опасаясь, что эти ребята услышат его и явятся, - Вот уж не думал, что эта публика так охоча до выпивки!
Я недоверчиво усмехнулся.
- Посмотри на это, - Дэниэл поднял со стола ложку, - Посмотри и скажи, что ложки не существует. Потому что я видел невервилльскую нечисть лучше и ближе, чем ты сейчас эту чёртову ложку!
- Тогда расплатись с ними. Отдай грёбанную выпивку!
- Я не могу, - Дэниэл беспомощно развёл руками, - Не могу туда попасть! Этого города нет на картах, туда нет дорог. Была железка. Старенький паравозик по ней бегал. Исчезла. И не спрашивай меня, какими тропами они ко мне наведываются - не знаю.
- Такой транспорт подойдёт? - я вытащил из бумажника фотографическую карточку.
- Какие же вы красавцы! - в голосе Петросяна не было издёвки, только искреннее восхищение и гордость, - Это Би-2?
- Вообще-то Би-24, Либерейтор, тяжёлый бомбардировщик. Четвёрку на фюзеляже закрывает голова штурмана.
- А начальство? Они разрешат? Малыш, я вовсе не желаю тебе непрятностей.
Я пожал плечами:
- Эйр Форсу плевать. Что с того, если опальный лейтенант сделает на списанной машине пару лишних кругов над кукурузным полем в Канзасе? Вот только тебя с собой взять не смогу.
***
Сказать по правде - я думал, что Петросян сбрендил. Или допился до чёртиков. Такое случается, это жизнь. Но именно жизнь научила меня простому правилу - лучше сто раз поверить врагу, чем один раз не поверить другу. Тем паче - другу, которому обязан всем. И потом. Так ли хороши были дела у меня самого? Штабные вынуждали писать рапорт об отставке, мой Либерейтор отправляли на вечный прикол, женщина, которую я любил, ждала ребёнка, и он не мог оказаться моим. Так бывает - всё лучшее остаётся в прошлом, а впереди - нет ничего, кроме собственной несчастной рожи каждое утро в треснувшем зеркале. Мой эквилибриум впервые дал сбой. Сгинуть в Канзасе - чем не выход? Раствориться в бесконечной кукурузе и подсолнухах. И пусть ласковый ветер шевелит мои светлые кудри. А если отыщется этот чёртов Невервилль, что ж, тогда обидчикам Дэниэла придётся здорово раскошелиться за свой виски.
Мы давали машинам ласковые имена: "леди лак", "леди би гуд", на фюзеляже моего либерейтора тоже была нарисована дамочка. Она сидела, сложив ногу на ногу и улыбалась только мне. Мэгги. Я увезу тебя с собой, в Канзас, Мэгги. В чёртово логово кукурузы. Другая твоя часть останется здесь и пусть у неё всё будет хорошо с этой штабной крысой. А мы с тобой вместе навсегда. Я грузил ящики виски в бомбоотсек и не представлял, куда лечу и зачем. Я только распросил Дэниэла и посидел над картами. Иногда остаётся надеяться на чутьё. В кабину я поднимался как когда-то на трапецию. И не знал, спущусь ли где-то на другой её стороне.
Над всем Канзасом чистое небо. Казалось - над всем. Но была одна точка, куда штурвал тянуло как магнитом. Облака попадались всё чаще, потом облачность стала сплошной. Мы с Либерейтором шли на грозу. Шли и ни о чём не думали. Нас кидало как мяч, полоскало как тряпку, в кабине было светло от вспышек. И почему-то я совсем не удивился, когда с другой стороны стекла возник какой-то человек. Он улыбнулся и через минуту уже каким-то неведомым образом забрался в кабину.
- Какова погодка! А? Дьявольщина! - человек уселся в кресло второго пилота и принялся отряхивать красный плащ, - Шеф! До Невервилля подбросишь? Что-то я вымок...
- Не вопрос. Дорогу покажешь?
Человек в красном плаще расхохотался. Мы смотрели друг на друга, хохотали и летели чёрт знает куда.
***
Я говорил о русском Боге. Конечно, всё как-то не так. Это только моя жизнь и игра в слова, в которых нам всё равно никогда не разобраться. Но кое что Петросян вбил в мои детские мозги очень крепко. Хорошо, если на твоей проволоке есть место для следующего шага, и совсем здорово, если в минуту слабости твой неверный эквилибриум ткнётся в плечо друга. Вот моя религия. Невервилль не хорош и не плох. Это просто место, где русский поэт и нигер альбинос сидят на крыше собора, свесив ноги. Они ждут грозы. И, кажется, дождались.
- Наш выход, Либер!
Бри поднимается во весь рост. Кое-что о невервилльских грозах знаем только мы двое. Бри хватает трёх шагов. Его красный макинтош срывается вверх как всполох пламени. Мне нужно больше. Я разбегаюсь по крышам, перепрыгиваю узкие улицы и высокие трубы, уворачиваюсь от бельевых верёвок, шугаю сонных котов и голубей, на Рю де Сад я отталкиваюсь от карниза и расправляю стофутовые крылья. На моём плече смеётся только моя Мэгги. Всё нормально, Невервилль, всё хорошо. Слышишь, как лопасти играют на струях дождя? Слышишь? Либерейтор снова в небе.