Мария Тенишева и её дочь
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10. Часть 11. Часть 12. Часть 13. Часть 14. Часть 15. Часть 16. Часть 17. Часть 18. Часть 19. Часть 20. Часть 21. Часть 22. Часть 23. Часть 24. Часть 25. Часть 26. Часть 27. Часть 28. Часть 29. Часть 30. Часть 31. Часть 32. Часть 33. Часть 34. Часть 35. Часть 36. Часть 37. Часть 38. Часть 39. Часть 40. Часть 41. Часть 42. Часть 43. Часть 44. Часть 45.
отсюда.
А теперррь я затрррагиваю вопрррос, поговорррить о которрром обещал давным-давно. Многое в нём непонятно и темно, зато ррразличных трррактовок и непрррикрррытого вымысла, да и пррросто ошибок - столько, что от этого птице становится очень обидно и горррько.
Ррречь идёт об её отношениях с дочкой, очень сложных, что пррравда. Но мне кажется, что судить мы не совсем имеем пррраво, потому что всё ррравно никогда не узнаем, что же и как у них там всё пррроисходило, как всё случилось так, как было.
Что нам известно из воспоминаний княгини? Что сама она была дочерррью нежеланной и нелюбимой, что вышла очень рррано замуж за Рафаила Николаева, лишь бы уйти из дома, и тема «любящая мама» ей вообще не была знакома, что жизнь после замужества оказалась совсем не той, к которррой она стррремилась, что Мария Клавдиевна совсем молодой ррродила дочку, но «жить, как все» категорррически не согласилась, и, забрррав малышку, уехала загррраницу учиться петь. Ну, а потом… Давайте попррробуем на дальнейшие события глазами княгини посмотррреть.
«К тому же муж потребовал, чтобы я привезла обратно Маню, которой шел уже восьмой год, и пора было начинать ее учить. Пользуясь нашим пребыванием в Париже, я хотела отдать ее там в хороший пансион, для изучения иностранных языков. Дома бы она никогда так не научилась, слыша постоянно русскую речь. Но для этого требовалось разрешение ее отца, и когда я написала об этом мужу, то, между прочими несообразностями, ответ на мой вопрос был: "Я желаю, чтобы моя дочь была чисто русской девушкой". Как будто знание языков могло сделать из нее иностранку».
«Приехав в Москву, я решила поискать квартиру, чтобы, не расставаясь с Маней, отдать ее в пансион и начать серьезно учить. Муж не раз в письмах высказывал желание, чтобы она воспитывалась в одном из институтов. Меня же это очень огорчало, я была против этих отсталых нежизненных учреждений. Ненавистный институт так пугал меня, что я под предлогом ее подготовки поспешила поместить Маню в хорошем пансионе, втайне рассчитывая на то, что муж, может быть, забудет о своем намерении или передумает.
Сто лет назад институты, может быть, имели какой-нибудь смысл, но в наше время, с тем же устарелым уставом, теми же отжившими порядками, они окончательно неприемлемы. Все - фальшь в них, начиная с обстановки, кончая воспитанием и образованием. Все в них не только вредно, но просто пагубно бедным детям, заведомо обреченным на верную порчу.
Девушки, просидевшие восемь лет в стенах института, выходят из него неподготовленными к жизни, с совершенно ложными о ней понятиями. Образование они выносят оттуда весьма сомнительное: их тянут из класса в класс и доводят до выпуска, но познания их равняются нулю, и это за малым исключением. В этом огромном стаде живых существ все нивелируется, хорошее и дурное. Индивидуальность забита формой, походкой, манерой до такой степени, что у них даже одинаковый почерк, а что живет под этой корой - все равно.
…
И в эту порчу слепые родители торопятся отдавать своих детей - будущих матерей и гражданок».
«Маню по требованию мужа пришлось-таки отдать в институт, к моему великому неудовольствию. Муж, к счастью для него, наконец, немного образумился и принял место юрисконсульта у Нобеля и часто по делам уезжал в Баку. Мы с ним не встречались. В его отсутствие я виделась с дочерью, но из года в год наши отношения с ней, к моему великому горю, делались все холодней. Видимо, на девочку кто-то влиял, и не в мою пользу. Бывало, приеду к ней в приемный час, она выходит ко мне неприветливая, надутая. Разговор наш не клеится - холодом так и веет. Сердце сжималось у меня от этих встреч.
Я не решалась смущать детскую душу, заставлять ее быть судьей наших
отношений с ее отцом, становиться между нами. Считала нечестным осуждать, восстановлять ребенка против отца, отнимать иллюзии о нем. К несчастью, он думал иначе и, по-видимому, давно уже вливал яд в сердце моей дочери против меня. Эти преступные действия с его стороны принесли пышные плоды и причинили мне в свое время много горя».
Тенишева. Впечатления моей жизни.
Пррродолжение следует.
отсюда.
А теперррь я затрррагиваю вопрррос, поговорррить о которрром обещал давным-давно. Многое в нём непонятно и темно, зато ррразличных трррактовок и непрррикрррытого вымысла, да и пррросто ошибок - столько, что от этого птице становится очень обидно и горррько.
Ррречь идёт об её отношениях с дочкой, очень сложных, что пррравда. Но мне кажется, что судить мы не совсем имеем пррраво, потому что всё ррравно никогда не узнаем, что же и как у них там всё пррроисходило, как всё случилось так, как было.
Что нам известно из воспоминаний княгини? Что сама она была дочерррью нежеланной и нелюбимой, что вышла очень рррано замуж за Рафаила Николаева, лишь бы уйти из дома, и тема «любящая мама» ей вообще не была знакома, что жизнь после замужества оказалась совсем не той, к которррой она стррремилась, что Мария Клавдиевна совсем молодой ррродила дочку, но «жить, как все» категорррически не согласилась, и, забрррав малышку, уехала загррраницу учиться петь. Ну, а потом… Давайте попррробуем на дальнейшие события глазами княгини посмотррреть.
«К тому же муж потребовал, чтобы я привезла обратно Маню, которой шел уже восьмой год, и пора было начинать ее учить. Пользуясь нашим пребыванием в Париже, я хотела отдать ее там в хороший пансион, для изучения иностранных языков. Дома бы она никогда так не научилась, слыша постоянно русскую речь. Но для этого требовалось разрешение ее отца, и когда я написала об этом мужу, то, между прочими несообразностями, ответ на мой вопрос был: "Я желаю, чтобы моя дочь была чисто русской девушкой". Как будто знание языков могло сделать из нее иностранку».
«Приехав в Москву, я решила поискать квартиру, чтобы, не расставаясь с Маней, отдать ее в пансион и начать серьезно учить. Муж не раз в письмах высказывал желание, чтобы она воспитывалась в одном из институтов. Меня же это очень огорчало, я была против этих отсталых нежизненных учреждений. Ненавистный институт так пугал меня, что я под предлогом ее подготовки поспешила поместить Маню в хорошем пансионе, втайне рассчитывая на то, что муж, может быть, забудет о своем намерении или передумает.
Сто лет назад институты, может быть, имели какой-нибудь смысл, но в наше время, с тем же устарелым уставом, теми же отжившими порядками, они окончательно неприемлемы. Все - фальшь в них, начиная с обстановки, кончая воспитанием и образованием. Все в них не только вредно, но просто пагубно бедным детям, заведомо обреченным на верную порчу.
Девушки, просидевшие восемь лет в стенах института, выходят из него неподготовленными к жизни, с совершенно ложными о ней понятиями. Образование они выносят оттуда весьма сомнительное: их тянут из класса в класс и доводят до выпуска, но познания их равняются нулю, и это за малым исключением. В этом огромном стаде живых существ все нивелируется, хорошее и дурное. Индивидуальность забита формой, походкой, манерой до такой степени, что у них даже одинаковый почерк, а что живет под этой корой - все равно.
…
И в эту порчу слепые родители торопятся отдавать своих детей - будущих матерей и гражданок».
«Маню по требованию мужа пришлось-таки отдать в институт, к моему великому неудовольствию. Муж, к счастью для него, наконец, немного образумился и принял место юрисконсульта у Нобеля и часто по делам уезжал в Баку. Мы с ним не встречались. В его отсутствие я виделась с дочерью, но из года в год наши отношения с ней, к моему великому горю, делались все холодней. Видимо, на девочку кто-то влиял, и не в мою пользу. Бывало, приеду к ней в приемный час, она выходит ко мне неприветливая, надутая. Разговор наш не клеится - холодом так и веет. Сердце сжималось у меня от этих встреч.
Я не решалась смущать детскую душу, заставлять ее быть судьей наших
отношений с ее отцом, становиться между нами. Считала нечестным осуждать, восстановлять ребенка против отца, отнимать иллюзии о нем. К несчастью, он думал иначе и, по-видимому, давно уже вливал яд в сердце моей дочери против меня. Эти преступные действия с его стороны принесли пышные плоды и причинили мне в свое время много горя».
Тенишева. Впечатления моей жизни.
Пррродолжение следует.