Автоответчик не отвечает
Майя набирала его номер в полвторого ночи, после четвертого гудка включался автоответчик, и она, исходя пьяными слезами, разговаривала с ним. Милый, милый автоответчик, говорила она, вам так же одиноко в тишине вашего дома, как и мне. Вот если бы я тоже была автоответчиком - автоответчицей - я была бы одной крови с вами, вы бы мне доверились и поговорили со мной. Так говорила она, сама себя умиляя и растравляя, смачивая трубку крупными горячими слезами и истово шмыгая носом. От сознания того, что весь этот лепет записывается сейчас на том конце провода, Майя испытывала какое-то жаркое и щекотное чувство и, наконец, начинала трезветь.
Тогда она пугалась, как напроказивший ребенок, и бросала трубку, внутренне обмирая от страха и радуясь, что хитрая электроника не позволит невозмутимому слушателю определить ее номер, и пугаясь, что на ее хитрую электронику может найтись другая, похитрее, и номер ее сохранится в памяти автоответчика - забить, затереть сотнями звонков из других мест, из уличных автоматов, с чужих мобильных телефонов, сколько их понадобится, таких звонков - десять, сто, тысяча? Но нет, уже поздно: ее узнают, ее услышат, и Майя снова радовалась - почти помимо своей воли. И снова пугалась, когда приходила уверенность, что ее сообщение будет стерто без прослушивания. Радость и страх были вложены друг в друга, как бесконечные матрешки, и их попытки раскрыться друг в друге разрушали что-то важное изнутри.
Такие срывы, с ночными звонками и утренними похмельями, случались с ней все реже и реже, но хорошего в этом было мало. Лучше, чтобы тебя один раз стошнило, мрачно думала Майя, чем сидеть и мучаться от подкатывающей к горлу, но не переходящей какую-то определенную необратимую грань тошноты.
Вечерами она бродила по квартире, подходила к грузному книжному шкафу и беспомощно скользила пальцами по длинным рядам книжных корешков, временами задерживаясь на одном из томов и со вздохом - не то - возобновляя движение, словно в надежде найти какую-нибудь волшебную, давным-давно позабытую книгу, которая способна перенести ее, как в детстве, в далекую страну, огражденную от всех печалей и забот, кроме тех, за которые воздается сторицей. "Волшебник Изумрудного города"? "Поющие в терновнике"? "Сага о Форсайтах"?
Ощущение, что ты находишься на самом краю пропасти, несет в себе какое-то странное отрешенное довольство. Если все пропало, закрой глаза и просто наслаждайся тем, насколько безвозвратно все пропало.
А я ведь неправду вам сказала, милый автоответчик, говорила она в пустоту, сидя на диване, и лежащая боком на столике телефонная трубка косилась на нее с удивлением. Я ведь тоже автоответчик, только чуть более сложный, в памяти моей зашиты ответы на самые разные вопросы: который сейчас час? (извините, не ношу часов), как дела? (нормально), что-нибудь еще? (нет, спасибо), девушка, проезд оплачиваем? (уже, вот билет). Сколько нужно случайных звонков, чтобы стереть эти ответы из моей памяти?
Вскоре наступила зима.
В один из тех хмурых зимних дней, когда небо кажется небрежно брошенной на верхушки высотных зданий серой шубой, все деревья в парке обсели угрюмые черные вороны с привязанными к лапам обрывками розовых лент. Вороны хрипло и тихо каркали, словно перешептывались между собой, переминались с ноги на ногу и не пытались избавиться от лент - таких шумных, ярких и блестящих, несомненно раздражавших нервную и чуткую птичью натуру. Настороженно сверкали черные птичьи глаза. Старухи, сидевшие парочками на мерзлых парковых скамейках, ерзали, крестились и чихвостили мальчишек, которых считали в ответе за вынужденный птичий маскарад.
После полудня в небе возникла черная точка, которая постепенно росла и превращалась в пятно с размытыми, мерцающими краями. Его заметил один человек, затем другой - они остановились, задрав головы и удивляясь вслух, к ним присоединились другие прохожие, и вскоре на улице собралась целая толпа, любопытная и нервная. Услышав гул человеческих голосов и увидев из окна, что творится внизу, Майя подтащила к подоконнику стул и встала на него коленками, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу. Колючий столетник, нелепо раскорячившийся рядом с ней в своем горшке, колол ее обнаженное предплечье. Она убрала столетник. Шум толпы, доносившийся с улицы, смутно раздражал ее, и она закрыла форточку, отсекая тем самым все звуки, кроме низкого, все нарастающего гула. Люди за стеклом беззвучно разевали рты и махали руками, как уродливые рыбы без чешуи.
Огромная стая ворон опускала на землю нечто, напоминающее небольшую повозку о четырех колесах. Благодаря мощным и удивительно слаженным взмахам их крыльев она снижалась плавно, как в кино. Каждая птица была привязана к ней за лапу длинной розовой лентой. Люди щурились, пытаясь разглядеть детали, но на фоне равномерно светящегося бледно-серого неба повозка казалась лишенным объема силуэтом, тенью, вырезанной из черной бумаги фигуркой. Ниже. От шума сотен крыльев уже содрогалась земля - не тряслась мелкой дрожью, а вздрагивала в чужом ритме, в резонансе с биением какого-то гигантского сердца; все люди ощущали это и с ужасом хватались друг за друга, но ни в одном доме не сдвинулась ни одна чашка, не всколыхнулась ни одна занавеска. Ниже.
Толпа отхлынула в разные стороны, образовав пустое пространство, на которое и приземлилась повозка. Хлопанье крыльев стихло - птицы расселись на повозке, на земле и даже друг у друга на головах, с недоверием и неприязнью разглядывая людей. Стоило кому-то отделиться от толпы, шагнув вперед, как вороны всполошились. В воздухе одновременно мелькнуло множество тускло блестящих клювов; перерубленные, перерезанные, перекушенные ими ленточки взметнулись и опали, а вороны в дружном молчании снялись с места и взмыли в небо, где слаженно описали дугу и скрылись в белесом мареве. Вороны из парка последовали за ними, до полусмерти напугав бедных старушек.
Повозка осталась на земле. Асфальт вокруг нее усеивали черные перья, большие и маленькие, но на ней самой не было ни единого пера. Повозка была обита розовой тканью, блестящей и нежной даже с виду, ласкающей глаза так, как самый дорогой шелк ласкает пальцы. На повозке лежала изумительной красоты женщина. Ее распущенные волосы разметались по розовой ткани, отливая ясным золотым блеском; ее руки с тонкими пальцами были скрещены на недвижной груди; ее глаза были закрыты.
Майя вздрогнула и отшатнулась от окна - это лицо было знакомо ей; опрокинув стул, она бросилась бежать, зажимая руками уши, но в висках уже запели маленькие, медовые, назойливые голоса, словно лопнувшие струны.
"Королева Фей умерла", - щебетали они, - "умерла, умерла, умерла..."
Ночью она сидела на диване, поджав под себя ноги, и пила цветочный чай без сахара.
"Умерла Королева Фей", - пели маленькие голоса, - "умерла от вашей злобы и тупости, от ваших злых мыслей и плохих сказок..."
"Не верю", - отвечала им Майя, делая маленький глоток, - "во все времена люди были одинаковыми, Королева Фей не могла умереть от этого только сегодня".
"Это так", - отвечали ей голоса, - "но вас стало слишком много, и злых мыслей тоже стало слишком много; если дать тебе стакан воды, ты утолишь жажду, если дать тебе океан воды, ты утонешь, а Королева Фей умерла... Слишком много холодного железа, слишком мало тепла".
"Что вы хотите от меня?"
"Нам нужна новая Королева Фей, знающая холодное железо - в наши песни должны прийти новые вещи, которым она даст жизнь: ваши телевизоры, ваши микроволновые печи, ваши пылесосы, ваши..."
"Я должна подумать".
"Думай", - великодушно разрешили маленькие голоса.
Думать ей было незачем, она хорошо это понимала, и просила всего лишь небольшой отсрочки перед тем, как дать свое согласие. Майя прошла на кухню, не зажигая света, и провела рукой по дверце холодильника. Феи будут отныне петь про холодильники и телевизоры, подумала она. Если в них сосредоточено сейчас столько же смысла, сколько прежде было в других вещах, почему бы не найти в них свою романтику, свое волшебство? Она шла по квартире и бездумно гладила электрочайник, кухонный комбайн, стиральную машину, магнитофон, и каждый из них тихонько отзывался на ее прикосновения.
Вернувшись на диван, Майя обвела глазами свою комнату, полутемную, пахнущую цветочным чаем, книжной пылью и дешевыми духами, и подумала, что феи в сказках похищали девушек из зарослей ежевики, из березовых рощиц, но никогда - из таких мрачных застенков с запахом душевного тлена. Но она согласилась, потому что не видела никакого иного выбора. Феи влетели в ее тело через уши, ноздри и кончики пальцев, и она стала легкой, как рассеянная в воздухе золотистая пыльца, и взлетела над диваном.
"У меня осталось еще одно незаконченное дело", - сказала Майя феям - себе.
"Прекрасно, мы подождем", - сказали феи.
Затем феи затаились в комнатке справа от ее сердца, до поры до времени закрыв за собой дверь, и ее тело снова опустилось вниз.
Она слезла с дивана, ощупью подобралась к старой расхлябистой тумбе, на которой стоял телефон, набрала нужный номер, ощущая легкое стрекотание крылышек в груди и видя, как начинают слабо золотиться кнопки телефона, к которым она прикоснулась. После нескольких гудков на том конце провода включился автоответчик. Она снова заговорила с ним. И он ей ответил - в первый и последний раз.
Тогда она пугалась, как напроказивший ребенок, и бросала трубку, внутренне обмирая от страха и радуясь, что хитрая электроника не позволит невозмутимому слушателю определить ее номер, и пугаясь, что на ее хитрую электронику может найтись другая, похитрее, и номер ее сохранится в памяти автоответчика - забить, затереть сотнями звонков из других мест, из уличных автоматов, с чужих мобильных телефонов, сколько их понадобится, таких звонков - десять, сто, тысяча? Но нет, уже поздно: ее узнают, ее услышат, и Майя снова радовалась - почти помимо своей воли. И снова пугалась, когда приходила уверенность, что ее сообщение будет стерто без прослушивания. Радость и страх были вложены друг в друга, как бесконечные матрешки, и их попытки раскрыться друг в друге разрушали что-то важное изнутри.
Такие срывы, с ночными звонками и утренними похмельями, случались с ней все реже и реже, но хорошего в этом было мало. Лучше, чтобы тебя один раз стошнило, мрачно думала Майя, чем сидеть и мучаться от подкатывающей к горлу, но не переходящей какую-то определенную необратимую грань тошноты.
Вечерами она бродила по квартире, подходила к грузному книжному шкафу и беспомощно скользила пальцами по длинным рядам книжных корешков, временами задерживаясь на одном из томов и со вздохом - не то - возобновляя движение, словно в надежде найти какую-нибудь волшебную, давным-давно позабытую книгу, которая способна перенести ее, как в детстве, в далекую страну, огражденную от всех печалей и забот, кроме тех, за которые воздается сторицей. "Волшебник Изумрудного города"? "Поющие в терновнике"? "Сага о Форсайтах"?
Ощущение, что ты находишься на самом краю пропасти, несет в себе какое-то странное отрешенное довольство. Если все пропало, закрой глаза и просто наслаждайся тем, насколько безвозвратно все пропало.
А я ведь неправду вам сказала, милый автоответчик, говорила она в пустоту, сидя на диване, и лежащая боком на столике телефонная трубка косилась на нее с удивлением. Я ведь тоже автоответчик, только чуть более сложный, в памяти моей зашиты ответы на самые разные вопросы: который сейчас час? (извините, не ношу часов), как дела? (нормально), что-нибудь еще? (нет, спасибо), девушка, проезд оплачиваем? (уже, вот билет). Сколько нужно случайных звонков, чтобы стереть эти ответы из моей памяти?
Вскоре наступила зима.
В один из тех хмурых зимних дней, когда небо кажется небрежно брошенной на верхушки высотных зданий серой шубой, все деревья в парке обсели угрюмые черные вороны с привязанными к лапам обрывками розовых лент. Вороны хрипло и тихо каркали, словно перешептывались между собой, переминались с ноги на ногу и не пытались избавиться от лент - таких шумных, ярких и блестящих, несомненно раздражавших нервную и чуткую птичью натуру. Настороженно сверкали черные птичьи глаза. Старухи, сидевшие парочками на мерзлых парковых скамейках, ерзали, крестились и чихвостили мальчишек, которых считали в ответе за вынужденный птичий маскарад.
После полудня в небе возникла черная точка, которая постепенно росла и превращалась в пятно с размытыми, мерцающими краями. Его заметил один человек, затем другой - они остановились, задрав головы и удивляясь вслух, к ним присоединились другие прохожие, и вскоре на улице собралась целая толпа, любопытная и нервная. Услышав гул человеческих голосов и увидев из окна, что творится внизу, Майя подтащила к подоконнику стул и встала на него коленками, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу. Колючий столетник, нелепо раскорячившийся рядом с ней в своем горшке, колол ее обнаженное предплечье. Она убрала столетник. Шум толпы, доносившийся с улицы, смутно раздражал ее, и она закрыла форточку, отсекая тем самым все звуки, кроме низкого, все нарастающего гула. Люди за стеклом беззвучно разевали рты и махали руками, как уродливые рыбы без чешуи.
Огромная стая ворон опускала на землю нечто, напоминающее небольшую повозку о четырех колесах. Благодаря мощным и удивительно слаженным взмахам их крыльев она снижалась плавно, как в кино. Каждая птица была привязана к ней за лапу длинной розовой лентой. Люди щурились, пытаясь разглядеть детали, но на фоне равномерно светящегося бледно-серого неба повозка казалась лишенным объема силуэтом, тенью, вырезанной из черной бумаги фигуркой. Ниже. От шума сотен крыльев уже содрогалась земля - не тряслась мелкой дрожью, а вздрагивала в чужом ритме, в резонансе с биением какого-то гигантского сердца; все люди ощущали это и с ужасом хватались друг за друга, но ни в одном доме не сдвинулась ни одна чашка, не всколыхнулась ни одна занавеска. Ниже.
Толпа отхлынула в разные стороны, образовав пустое пространство, на которое и приземлилась повозка. Хлопанье крыльев стихло - птицы расселись на повозке, на земле и даже друг у друга на головах, с недоверием и неприязнью разглядывая людей. Стоило кому-то отделиться от толпы, шагнув вперед, как вороны всполошились. В воздухе одновременно мелькнуло множество тускло блестящих клювов; перерубленные, перерезанные, перекушенные ими ленточки взметнулись и опали, а вороны в дружном молчании снялись с места и взмыли в небо, где слаженно описали дугу и скрылись в белесом мареве. Вороны из парка последовали за ними, до полусмерти напугав бедных старушек.
Повозка осталась на земле. Асфальт вокруг нее усеивали черные перья, большие и маленькие, но на ней самой не было ни единого пера. Повозка была обита розовой тканью, блестящей и нежной даже с виду, ласкающей глаза так, как самый дорогой шелк ласкает пальцы. На повозке лежала изумительной красоты женщина. Ее распущенные волосы разметались по розовой ткани, отливая ясным золотым блеском; ее руки с тонкими пальцами были скрещены на недвижной груди; ее глаза были закрыты.
Майя вздрогнула и отшатнулась от окна - это лицо было знакомо ей; опрокинув стул, она бросилась бежать, зажимая руками уши, но в висках уже запели маленькие, медовые, назойливые голоса, словно лопнувшие струны.
"Королева Фей умерла", - щебетали они, - "умерла, умерла, умерла..."
Ночью она сидела на диване, поджав под себя ноги, и пила цветочный чай без сахара.
"Умерла Королева Фей", - пели маленькие голоса, - "умерла от вашей злобы и тупости, от ваших злых мыслей и плохих сказок..."
"Не верю", - отвечала им Майя, делая маленький глоток, - "во все времена люди были одинаковыми, Королева Фей не могла умереть от этого только сегодня".
"Это так", - отвечали ей голоса, - "но вас стало слишком много, и злых мыслей тоже стало слишком много; если дать тебе стакан воды, ты утолишь жажду, если дать тебе океан воды, ты утонешь, а Королева Фей умерла... Слишком много холодного железа, слишком мало тепла".
"Что вы хотите от меня?"
"Нам нужна новая Королева Фей, знающая холодное железо - в наши песни должны прийти новые вещи, которым она даст жизнь: ваши телевизоры, ваши микроволновые печи, ваши пылесосы, ваши..."
"Я должна подумать".
"Думай", - великодушно разрешили маленькие голоса.
Думать ей было незачем, она хорошо это понимала, и просила всего лишь небольшой отсрочки перед тем, как дать свое согласие. Майя прошла на кухню, не зажигая света, и провела рукой по дверце холодильника. Феи будут отныне петь про холодильники и телевизоры, подумала она. Если в них сосредоточено сейчас столько же смысла, сколько прежде было в других вещах, почему бы не найти в них свою романтику, свое волшебство? Она шла по квартире и бездумно гладила электрочайник, кухонный комбайн, стиральную машину, магнитофон, и каждый из них тихонько отзывался на ее прикосновения.
Вернувшись на диван, Майя обвела глазами свою комнату, полутемную, пахнущую цветочным чаем, книжной пылью и дешевыми духами, и подумала, что феи в сказках похищали девушек из зарослей ежевики, из березовых рощиц, но никогда - из таких мрачных застенков с запахом душевного тлена. Но она согласилась, потому что не видела никакого иного выбора. Феи влетели в ее тело через уши, ноздри и кончики пальцев, и она стала легкой, как рассеянная в воздухе золотистая пыльца, и взлетела над диваном.
"У меня осталось еще одно незаконченное дело", - сказала Майя феям - себе.
"Прекрасно, мы подождем", - сказали феи.
Затем феи затаились в комнатке справа от ее сердца, до поры до времени закрыв за собой дверь, и ее тело снова опустилось вниз.
Она слезла с дивана, ощупью подобралась к старой расхлябистой тумбе, на которой стоял телефон, набрала нужный номер, ощущая легкое стрекотание крылышек в груди и видя, как начинают слабо золотиться кнопки телефона, к которым она прикоснулась. После нескольких гудков на том конце провода включился автоответчик. Она снова заговорила с ним. И он ей ответил - в первый и последний раз.