лишь только отрывками
Каждый день я думаю о Молдове. Мне безумно хочется вернуться домой, наверное, там я бы нашел себя проще, чем здесь. Здесь непонятная глушь, другие люди. Молдаване на самом деле существуют, они самобытны и неповторимы. Здесь меня не считают русским, не принимают всерьез, когда я поправляю тех, кто неправильно произносит русские слова, косятся на меня, когда я болею за Россию, или просто начинают фразу с "Не знаю, как у вас там, но здесь . . ." А в Кишиневе я не говорил по-молдавски, презирал молдавскую культуру и все, что с ней связаны. Нет, в Кишиневе - там действительно молдаване, никакие не румыны, я был в Румынии и видел там людей, они совсем другие. А я, похоже - тоже молдаванин. Или просто тот, для кого родины не нашлось.
Я теперь очень хочу к маме, к отцу. Чтобы она не давала бы мне доходить до этой бессмысленной пьянки от недели к неделе. Хочу лежать и читать книги, купленные мамой двадцать лет назад, помогать на кухне, или, лучше всего готовить родителям, как это иногда получалось. Чтобы они валялись на диване с пультом от телевизора, а я, запыханный, мотался по кухне, а потом, когда все готово, звал бы их к столу, уже потеряв аппетит и всякое желание есть. Или мотаться целыми днями по каким-то незначительным поручениям, а вечером приходить домой позже всех и докладывать о сегодняшних успехах. Или бегать в магазин за хлебом, или говорить с отцом о политике, тихо, чтобы мама не слышала, не спорить, и не доказывать ничего, а просто рассказывать, что думаю.
Здесь я в тупике. С учебой надо что-то менять. Вчера у нас был Лева. Это своего рода Шура Балаганов, пилящий гири товарища Корейко, но только сидя за книгами. Пилит уже года два с половиной. И является одним из самых лучших студентов сильнейшего факультета этой страны. Смотрели футбол, все кончилось, как обычно, плохо. Лева пил водку, много водки, и наливал мне. Лева сказал, что мне здесь не место. Сказал, что своим места мало. Другой товарищ без всякой задней мысли сказал, что как только я выучу английский, я уеду отсюда, и всех их брошу. В конце концов, мы с Левой подрались. В шутку, как бы. Утром, судя по синякам, я понял, что не в шутку. Когда он сидел на мне, я сказал, что мы совсем с ним не похожи, и я ни черта не люблю науку и, тем более, теоретическую физику. Он сказал, что тоже не любит. Покурив, сказал, что мы с ним похожи тем, что оба мы потеряли самое главное.
Да, тупик, и хочется домой. Дома мать в таком же точно тупике, но разница в том, что мне двадцать, а ей - пятьдесят пять. Она хочет сменить Кишинев на что угодно, а я - что угодно на Кишинев. Надо, чтобы кто-то, как мама, держал меня от всякой ерунды, что лезет в голову, только нет никого, и это пугает меня еще больше.
Я теперь очень хочу к маме, к отцу. Чтобы она не давала бы мне доходить до этой бессмысленной пьянки от недели к неделе. Хочу лежать и читать книги, купленные мамой двадцать лет назад, помогать на кухне, или, лучше всего готовить родителям, как это иногда получалось. Чтобы они валялись на диване с пультом от телевизора, а я, запыханный, мотался по кухне, а потом, когда все готово, звал бы их к столу, уже потеряв аппетит и всякое желание есть. Или мотаться целыми днями по каким-то незначительным поручениям, а вечером приходить домой позже всех и докладывать о сегодняшних успехах. Или бегать в магазин за хлебом, или говорить с отцом о политике, тихо, чтобы мама не слышала, не спорить, и не доказывать ничего, а просто рассказывать, что думаю.
Здесь я в тупике. С учебой надо что-то менять. Вчера у нас был Лева. Это своего рода Шура Балаганов, пилящий гири товарища Корейко, но только сидя за книгами. Пилит уже года два с половиной. И является одним из самых лучших студентов сильнейшего факультета этой страны. Смотрели футбол, все кончилось, как обычно, плохо. Лева пил водку, много водки, и наливал мне. Лева сказал, что мне здесь не место. Сказал, что своим места мало. Другой товарищ без всякой задней мысли сказал, что как только я выучу английский, я уеду отсюда, и всех их брошу. В конце концов, мы с Левой подрались. В шутку, как бы. Утром, судя по синякам, я понял, что не в шутку. Когда он сидел на мне, я сказал, что мы совсем с ним не похожи, и я ни черта не люблю науку и, тем более, теоретическую физику. Он сказал, что тоже не любит. Покурив, сказал, что мы с ним похожи тем, что оба мы потеряли самое главное.
Да, тупик, и хочется домой. Дома мать в таком же точно тупике, но разница в том, что мне двадцать, а ей - пятьдесят пять. Она хочет сменить Кишинев на что угодно, а я - что угодно на Кишинев. Надо, чтобы кто-то, как мама, держал меня от всякой ерунды, что лезет в голову, только нет никого, и это пугает меня еще больше.