"Остров на Яузе - Юрий Коваль", 1992 (интервью)
*
Юрий Коваль. Фото В.П. Солодко?
Дорогие друзья! Приготовил для вас небольшой подарок к 85-летию Юрия Иосифовича. Наконец-то исполнил свою давнюю мечту - полностью перепечатал видеоинтервью "Остров на Яузе - Юрий Коваль", 1992 года. Считаю его ценнейшим для ковалеведения. И текст хотелось иметь под рукой... Благодарю прекрасную Евгению Филиппову за поддержку.
Интервью
«Остров на Яузе - Юрий Коваль» 1992 г.
Беседует Евгения Филиппова
Звучит вступительная композиция - "Georges Brassens - Ballade des dames du temps jadis".
(Юрий Коваль выводит цветными мелками название фильма на холсте - прим. здесь и далее - С.А.)
Сегодня мы с вами находимся в гостях у известного детского писателя Юрия Коваля. (Юрий Коваль стоит и водит кистью у своей картины «Дубы», написанной в стиле шаризма, - прим.) Юрий Иосифович Коваль не только писатель, но и художник, как вы уже видели. И, как у каждого художника, у Юрия Коваля есть своя мастерская, куда нас сегодня пригласили. Мастерская находится в старом особняке на берегу реки Яузы, поэтому мы назвали нашу передачу «Остров на Яузе».
- Итак, «Остров на Яузе - Юрий Коваль». Юрий Коваль - автор замечательных детских книжек: «Недопёсок», «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов», по которым снимались и фильмы, и мультфильмы. И многие-многие дети знают сами эти книжки, но не знают самого имени писателя. Юрий Иосифович, вот Вам не обидно, что Ваше имя известно меньше, чем Ваши книжки?
- Да какая уж тут обида. Дети, конечно, знают книгу, и редко знают автора. Это удел некоторых только авторов. Скажем, знали Корнея Чуковского, Маршака… А вот, скажем, Бориса Житкова не знали, ничего страшного. Но книги его читали и любили. Виталия Бианки - не всякий помнит. Леонида Пантелеева тоже не всякий помнит. Поэтому меня это совершенно не волнует. Важно, чтобы они читали мои книги. А уж запоминать мое имя, это, я считаю, уж слишком сложная работа для них. Но кто-то и запоминает. Есть ведь разные читатели, разные люди. А так, вообще-то, это не должно волновать писателя.
- Мы назвали передачу «Остров на Яузе». Так вот, каждый человек, это какой-то в мире остров, а острова бывают открытые и неоткрытые. Вы все-таки не открытый остров или открытый?
- Во-первых, мне нравится мысль, что каждый человек - это остров. Я с этим согласен, потому что в нашем таком многомерном мире, многоостровном таком мире, когда острова и сталкиваются, и что-то там между ними происходит, тем не менее каждый человек сохраняет в себе какое-то свое «я», свою линию, свой главный стержень. У человека должен быть стержень. Вот почему, каждый человек - остров. Ну, а открыт я или не открыт… Но все-таки кто-то, если прочитает эту книжку, то увидит, там написано «Юрий Коваль», то может быть он и откроет, но тут же и забудет. Бывают острова, которые вдруг открываются, а потом вдруг и забывается, что они открыты, и снова их открывают. Ничего страшного. Я не вижу в этом ничего совершенно страшного. И для себя там... Нет, ничего, всё в порядке. Это работа. Она не обязательно должна приносить какую-то известность. «Быть знаменитым некрасиво, не это подымает ввысь» - писал известный поэт. И я с ним совершенно согласен. Вот так.
- Юрий Иосифович, когда читаешь Ваши книжки, начиная с ранних рассказов, с циклов рассказов «Алый», например, с той же книжки «Недопёсок», и потом читаешь книжки, которые Вы писали позже, то мне кажется, может быть, я не права, существует такая тенденция, что чем дальше Вы пишете, тем книжки становятся не то, что сложнее, а как-то тоже взрослее. То есть сначала Вы писали для детей, и видно, что это детские рассказы, которые интересны одновременно как детям, так и взрослым. А дальше, вот «Самая лёгкая лодка в мире» - это уже не детская, по-моему, книжка.
- Это переходный период… Переходный возраст. (смеётся)
- Это переходный период уже к взрослой литературе, я бы так сказала.
- Можно сказать, что я достигал некоторой зрелости. Я сам взрослел вместе со своими книжками. Тут никуда не денешься. Ну, может быть, это я шутливый дал ответ, но дело в том, что у художника и у меня задача всегда усложнялась на протяжении какого-то там количества лет. Усложнялась задача. Я не считаю, что «Самая лёгкая лодка в мире» - это книга, так сказать, не для детей. Почему, её читают дети, мне известно, что ее читают дети, но просто мало таких книг. Задача, вот в чем все дело. Задача изменяется. Ты живешь, ты такую-то книгу написал, «Недопёска», скажем, я написал в 72-м году...
- И в чём была задача «Недопёска»?
- Это очень трудно сказать, потому что уже давно прошли те годы, прошло время. Какая задача? Задача всегда одна - создать художественную вещь, создать художественное произведение. Вот задача. И, конечно, в книге своей хотелось бы, чтобы отразилась душа твоя, и взгляды твои, и мысль твоя о мире, о людях. Это так всегда у художника, тут никуда не денешься. Но объяснять задачу - это не дело художника, никак не дело художника. Художник дает какую-то вещь, какое-то произведение, пожалуйста читайте и думайте. Вот какая вещь.
- А кто Ваш читатель, как Вы считаете?
- Ну, у меня избранный читатель, признаюсь Вам. То есть мои книги читают не все. Я вообще никогда не писал книг, так сказать, «для всех», чтобы все читали. Но есть разные писатели. Скажем, тот же Корней Иванович Чуковский. Это писатель для всех. Я нет, не для всех. Далеко не для всех. Я писатель для избранного читателя. А среди детей вы не найдете двух одинаковых. Это разные люди. Это совершенно разные люди. Это задано уже с самого начала. Ну и как-то мой читатель… каким-то образом нашел меня. А я нашел своего читателя. Но кто это, я Вам не могу сказать. Надо просто их поискать, этих людей.
- Вы сказали «избранные». В чём?
- Эти ребята? Мои читатели? Дело вот в чем. Это люди, которые привержены к Слову. Очень привержены к Слову. И которые любят Cлово, любят стиль. Дело в том, что какая-то фраза, предположим, построенная как-то стилистически интересно - это уже разговор. Это не сюжет, не только сюжет, который бывает в литературе, конечно, но самой фразой я разговариваю с читателем. Ну в любой книге, я не знаю, скажем, «Недопёсок». Я начинаю с первой фразы: «Ранним утром второго ноября со зверофермы «Мшага» бежал недопёсок Наполеон Третий. Он бежал не один, а с товарищем Голубым Песцом за номером сто шестнадцать». Ну, согласитесь, это уже разговор. Правда, здесь есть и сюжет, но есть уже и стилистический разговор с читателем. Вот это меня чрезвычайно волновало всегда. И мне всегда хотелось с первой же фразы нового романа, или сказки, или какого-то рассказа, найти своего читателя, чтобы он сразу понял, что это надо читать.
- Мы говорили с Вами про острова.... Но с островами, бывает, происходят всякие разные вещи. Может вдруг взорваться какой-нибудь вулкан, может его затопить, он может слиться с материком, может куда-нибудь начать дрейфовать… С Вами происходили какие-нибудь такие вещи в жизни?
- Но только, что не дрейфовал. Взрываться я, конечно, взрывался. И заносило меня ветрами, и цунами всячески издевались над пальмами, которые росли, так сказать, на мне. Тем не менее, я так считаю, что человек, художник особенно, должен как-то держаться какой-то главной линии, определившейся в нем, может быть, с рождения, может быть, с течением времени. Ну, как сказать, Женя, голубушка, я родился при Иосифе Виссарионовиче Сталине, жил при Маленкове, Никите Сергеевиче Хрущеве, потом был, кажется, Брежнев, потом пошли и дальше, Андропов, Черненко, Горбачёв, а сейчас Ельцин. Всё как бы изменялось вокруг меня. Но я старался всегда оставаться самим собой, художником. Писал детские книги, писал книги для взрослых и рассказы для взрослых. Они у меня тоже были. Писал картины, которые Вы видите здесь… С единственной, в сущности, целью не предать самого себя. Вообще я очень уважаю художников, которые не изменяются от изменения внешних обстоятельств. Сейчас, конечно, я вижу людей, и даже среди художников, которые изменяются от внешних причин. Сейчас время достаточно тяжелое для всех и для меня тоже. Достаточно тяжелое. Ну что ж, собственно, а денег нету, ну и при Брежневе их особо-то не было. Что уж тут, господи. Работать как-то надо, но работать не в том смысле, что там поставлять продукцию какую-то... Продукция, конечно, тоже нужна. Как-то работать надо для себя. Вот так я всегда думаю. И всегда, между прочим, эти книги и картины, которые вот здесь висят, это всё написано мной для себя. Для самого себя. Не для продажи. Хотя, конечно, «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Это так, это факт, и рукописи порой и продавались. И всё-таки вещи главным образом написаны для себя. Без какой-либо надежды получить за них что-то. Без какой-либо надежды. Вот так, мне думается, нужно работать и сейчас. Мне. Я знаю, сейчас художники стараются работать так, чтобы продать какую-то вещь. Я тоже не против. Зачем говорить? Но как только начинаю что-нибудь писать, думаю, вот, сейчас это у меня продастся, как-нибудь, там получу деньги… (бьет рукой по столу - прим.) Ничего не получается. То есть у меня не получается. Не выходит. Сразу виден не тот посыл в моей работе. Ну, не тот посыл. Я сам вижу. Ну, написал. Ну, не годится же. Ну, не годится. Есть какой-то критерий внутренний, который необходимо держать. Вот очень трудно сказать, каков он. Каждый художник, каждый человек в конечном счете определяет это для себя. Я знаю, что некоторые писатели сейчас занимаются издательской деятельностью. То есть бросили писать и издают книги. Ну что ж, хорошо, это деньги, это нормально, какие-то у них открываются такие, какие-то новые таланты в новых условиях. У меня, к сожалению, в новых условиях новых талантов не открывается. Ну никак не открывается. Я даже пытаюсь что-то там открыть... Нет. Работаю по-старому. И вообще, так мне думается, я уже говорил, что очень уважаю художника как такового, художника такого крепкого, со стержнем внутри. Вообще у меня есть теория, такая, персика. Что это значит? Вот, скажем, я. Я - персик. (смеется). То есть пожалуйста, можно съесть всё, что я даю: вот книги, картины, это все можно съесть. Это вкусно даже иногда. Кое-кому. Я не говорю всем. Кое-кому вкусно. Интересно. Но кость, которая заключается внутри персика, только молотком можно расколоть. Молотком. (стучит молотком по столу). Не расколешь её. Вот такая у меня есть мысль про острова. Ну... Я не совсем остров, в конце концов. Вокруг есть друзья. Но и не материк. Но, слава богу, я не архипелаг. Остров, остров...
- Вы сказали о друзьях. Я вспомнила, что у Вашего друга, замечательного поэта Юлия Кима, есть такая шутливая песня, которая начинается строчками... Она была написана в шестидесятые годы: «Люблю свою бандуру за этакий настрой, вот так и тянет дуру поклеветать на строй! Поочернить действительность, позлобствовать на власть…», и так далее. А Вы как-то никогда не участвовали ни в общественной, ни в политической жизни. Это всегда была принципиальная позиция? То есть Вы даже уходили от этого, по-моему, сознательно.
- Ну, что я скажу? Я сознательно, конечно, уходил от этого. Уходил в живопись, в свою литературу, лирическую или какую-то... Я не знаю, это надо исследовать. Но дело в том, что я никогда не был диссидентом, но почему-то все диссиденты были моими друзьями. Я не знаю почему. Все сидели вот здесь, за этим столом. Но почему?
- А кто, например? Расскажите!
- Ну кто? Ну тот же Юлик был, и Пётр Якир, и Гинзбург был здесь, и Юлик Даниэль бывал здесь. Ну почему нет? Конечно. Я не знаю, почему нет. Возможно, мы понимали друг друга. Скажем, меня до сих пор очень волнует судьба талантливейшего поэта Ильи Габая, которая кончилась трагически. В нем столкнулись эти две могучих силы: сила поэтического духа, он был поэт, и поэт настоящий, и сила гражданская такая. Сила осознания себя гражданином этой в то время, конечно, тяжелой страны. Вот такое столкновение у него произошло. Оно вызвало взрыв, который привел к его смерти. Я очень горюю о нем. Надеюсь, что когда-то я был ему достаточно хорошим другом. Тут ведь дело в том, что есть среди людей, которые занимаются политикой, есть очень острые, сильные личности, которые в этом проявляются. И Илья, в частности. И Илья, в частности. Есть и другие люди: потише, поскромнее... Это должно быть так. Не могли быть все из моего поколения, из моих друзей… не могли быть все диссидентами. Должен же быть дом, вот как мой, куда могли они и зайти. Ну а как же? Здесь чувствовать себя людьми? Я не знаю, ответил ли я, Женечка, на твой вопрос? Но вот примерно так. Но тут еще есть такой аспект странный, которого я никогда не понимал. Ну, предположим, там какой-нибудь рассказ из моей книжки. Да что в нем, в сущности, там что-нибудь такого ужасного? Да скромный, тихий какой-то рассказ. Там, «сирень и рябина - сестры». Ну, что тут такого, господи? Но почему-то это запрещалось. Почему? Очевидно, раздражало свободное слово. Вообще свободное слово. Не связанное, скажем, с политикой или с чем-то таким. Ну, вот, сирень и рябина. Они - сестры. Очень просто сказано, правда? Но, очевидно, у людей, власть предержащих, это вызывало раздражение, потому что, ну как-то не о том вроде пишет: «Какая тут, к чёрту, сирень, когда люди на БАМ едут?» Ну, предположим, я вспоминаю старые годы. Видите, какая вещь. Оказывается, такая аполитичность художественная, как бы независимость от политики, это тоже какого-то рода политика. Вот такая вот история. Это, конечно, я узнал с годами, я этого не понимал долгое время... Но сейчас-то я это понимаю. Вот так, примерно. Ответ примерно будет такой. Пожалуйста.
- У нас на столе сейчас лежат Ваши книжки, такие красиво изданные, большие...
- Подарочные, называются... Подарочные.
- Но давно вот я такого что-то не видела нигде. Они все достаточно старые, а сейчас вообще что-нибудь есть такое?
- Этих книжек на прилавке, конечно, сейчас никогда не увидишь. Хоть тресни. Это действительно книги, изданные достаточно давно. Тиражи были небольшие совершенно. И, конечно, они давно разошлись. И у меня-то не все эти книжки есть. Сейчас положение с детской литературой, конечно, не самое веселое. Не самое веселое. Дело в том, что государственные издательства издают книги. Это «Детгиз» и издательство «Малыш». Издают книги, но что-то как-то на прилавках их особенно не видно. Видимо, у них очень тяжелое положение с бумагой, потому что частные издатели, очевидно, их как-то, так сказать… может быть, больше платят за эту бумагу. Вот. И положение писателя детского сейчас, пожалуй, что не из легких. Пожалуй, что не из легких. Ну вот, недавно у меня вышла книжка, она здесь лежит. Называется «Шамайка». Вот я её покажу. Это книжка о трущобной кошке. Я получил за неё, за издание... Это переиздание, правда, не первое издание, уже второе издание. Я получил за неё семь тысяч. За издание книги. Ну, вроде немалые деньги по старым временам, но по нынешним временам, конечно, это, так сказать, за издание книги деньги смешные. Она продаётся. Сейчас её можно купить. Она продаётся где-то в переходах я её видел, где-то на прилавках, на развалах книжных. На одном прилавке она стоит 80 рублей, на другом, я видел, 55 рублей. А номинал у неё там рублей 25-30 по нынешним временам. Вот так было. Издатель продал это, со мной рассчитался. Это издательство «Детская литература». А книга продана оптовым покупателям, которые впоследствии торгуют. Но вот с этих 80 или 50 рублей я, конечно, не имею ни гроша, никакого. То есть со мной полный расчет, и, так сказать, все в порядке. То есть, до свидания. Это уже не моя книга. Вот та, которая продается на прилавке, и там стоит 80 рублей, пусть не подумает зритель, что я получаю с этого хотя бы какой-то доход. Никакого. Совершенно. Полный ноль. Со мной рассчитались, со мной попрощались. То есть сейчас вот я веду семинар детских писателей, молодых детских писателей. У меня хорошие, талантливые ученики, очень симпатичные ребята. И мы с ними беседуем о литературе. Но я с ужасом думаю, как они будут жить на детскую литературу. Причем сейчас в детскую литературу пришла, так сказать, новая волна. Вот я представитель предыдущей новой волны. Это начало 60-х годов. А сейчас новая волна такая. Она началась в конце 80-х годов. Как будут жить люди, я не понимаю. С другой стороны, это призванные детские писатели. Они должны писать книги для детей. И они пишут. Но на что им жить, и как это все будет, я просто не знаю. Я учу их. Я беседую с ними о литературе. Но о практике жизни, о том, как же выжить в этом мире, я не могу их никак научить. Превращаться им в книготорговцев или в каких-то коммерсантов... Ведь не всякий художник это умеет. В сущности, художник должен сидеть и тихо себе работать, и писать там что-то. Ведь на это уходят все силы твои. А тут еще и бегать, скажем, их продавать, издавать… Это вообще-то кошмар, должен вам сказать. Так что положение детских писателей, в частности моё, сейчас далеко не лучшее. Я сейчас больше зарабатываю как художник. Слава Богу, что у меня есть вторая профессия. Вот так примерно.
- Вы сами заговорили о второй профессии, о художнике. У Вас есть в «Самой лёгкой лодке в мире» такой персонаж Шура, милиционер-художник. У него всё время происходила внутренняя борьба между милиционером и художником, а у Вас внутренней борьбы между писателем и художником не происходило?
- У милиционера Шуры, конечно, такая борьба происходила (смеется). Кем ему быть лучше, милиционером или художником? Действительно, трудный вопрос. Но Шура должен был его решать сам для себя. У меня такой борьбы не было никогда, ибо я занимался одним делом. Согласитесь, художник и милиционер - это всё-таки разные вещи. А вот, скажем, живописец и писатель - это достаточно близкое. Близкое сотрудничество двух разных ипостасей в одном человеке. Это нормально. Материал разный - это правда. Им надо владеть, надо его знать, его надо любить, вот.
- Но они у Вас всё равно как-то сосуществуют и почти никогда не пересекаются. Вот единственная книжка «Самая легкая лодка в мире», которую Вы сами иллюстрировали. Почему?
- Дело вот в чём. Во-первых, есть прекрасные художники-иллюстраторы, это мои друзья. Скажем, Геннадий Калиновский. Он прекрасные сделал иллюстрации к «Недопёску». Но зачем же мне пытаться сделать лучше Гены?! Это просто глупо. Я и не сделаю. Дело в том, что как писатель я высказываюсь и как художник. То есть то, что написано словом, словами, предложениями… Всё, я высказался! Я очень здорово исчерпался на этом деле. И еще пытаться себя нарисовать… Да зачем? Нет никакого резона. Нет никакого резона. Если уж я пишу книгу, я имею ввиду прозу или, там, поэзию, неважно, я там должен и как художник высказаться, понимаете? Я стараюсь сделать так, чтобы у меня фраза была окрашена, имела графическую какую-то, так сказать, сторону. Изобразительно, я стараюсь писать изобразительно. А художник - это уже совсем другое дело. Единственный случай был, действительно, вот в этой книге «Самая лёгкая лодка в мире», когда я пытался сделать иллюстрации к своей собственной книжке. Это единственный случай. Возможно, я ещё когда-нибудь займусь этим делом, делать-то нечего особенно. (Листает книгу «Самая лёгкая лодка в мире», издание 1984 года). Здесь есть несколько графических моих работ. Ну что ж, я доволен так, вроде бы. Но если б был Калиновский свободен, я бы отдал ему (ударяет ладонью по столу,). Он был в этот момент как раз занят. Вот так, примерно. Нет, это не мешает мне совершенно. Борьбы особенной никакой нет. Я всю жизнь занимался и живописью, и скульптурой, и литературой, и никаких нет у меня противоречий. И нет желания объединить это воедино. Нет такого желания. Вот я работал с Мавриной Татьяной Алексеевной. Мы с ней выпустили шесть книг. Это замечательная художница, очень уважаемая мною. Ну что ж, Татьяна Алексеевна ведь высказывалась блестяще. Давайте посмотрим. (показывает разворот книги «Жеребенок» с Т.А. Мавриной). Она блестяще высказывалась. Вот. А я писал рассказы. Все в порядке. (листает книгу) А вот - кот. Смотрите, какой кот Татьяны Алексеевны. Роскошный. А здесь, вот в этой книге… Вот ещё кот. Здесь три кота. Весенний, осенний и летний кот. Ну, давайте я для забавы прочитаю вам какого-нибудь «своего» кота. Мавринского я показал. Можно ещё раз посмотреть (показывает разворот). Вот мавринский весенний кот. Давайте посмотрим его. Надеюсь, что видно, да? Вот это мавринский весенний кот. А вот мой рассказ к этому коту.
Пришла весна, зацвели мать-и-мачеха и незабудки, под коричневыми корнями леса явились подснежники, а в соседнем доме неожиданно расцвёл Кот.
Подснежниками заголубели котовьи усы, мать-и-мачехой и листом черёмухи зазолотели глаза, а на лапах и на груди объявились белые вербные серёжки.
Разукрашенный, цветущий, полёживал он на новой траве, посиживал на старом заборе, блистал глазами на крыше сарая.
Я всё ждал, что на хвосте у него объявится какой-нибудь тюльпан весенний, особенный, котовий, но тюльпан не появлялся.
«Наверно, у котов хвосты цветут позднее, - думал я. - Летом, в июле».
- Вот Вы сейчас сказали, что пишете графическим письмом. Это Вы сами изобрели этот способ или это существует какое-то литературное течение?
- Нет, это, вообще-то, старая школа, конечно, еще и Бунинская школа, тут даже нечего говорить. И не графическое письмо, так нельзя сказать. Просто, изобразительно. Я стараюсь писать изобразительно, так, чтоб было видно, даже если не будет иллюстрации. Понимаете? Но ребенку, для детей, возможно, этого мало, потому что дети, обычно, умеют читать рисунок. Они читают не только текст, но они читают рисунок. Особенно те, которые ещё вообще-то читать не умеют. Рисунок - это первое их чтение. Вот чем прекрасны дети. Они читают рисунок, возможно, даже лучше нас. А мой текст, скажем, поможет, возможно, прочитать вот этот рисунок. Скажем, вот... (показывает разворот книги). А вот летний кот. Вот летний кот. Ну, вот... Ребенок прочтет его, этого кота. Вот какая вещь. Ну, тут есть еще осенний кот. Вот и осенний кот (показывает разворот книги). «Осеннее котяро» называется у меня рассказ (смеется).
- Юрий Иосифович, рисовать Вы начали примерно одновременно с тем, как начали писать? Это в институте или раньше?
- Дело вот в чем. Тут вопрос такой довольно трудный, потому что как-то все шло параллельно, но, в общем-то, я начинал как художник. Когда я учился в институте, я что-то писал, какие-то у меня были уже рассказы и какие-то были стихи, была проза, но которая только подходила к серьезу. Но потом очень сильный импульс мне дали три художника. Это Лемпорт, Сидур и Силис, и такой прекрасный живописец Борис Петрович Чернышёв. Они дали мне очень какой-то сильный толчок и импульс как художнику, в смысле живописцу, и как скульптору. Я очень много тогда занимался живописью и скульптурой… А писать, так уже всерьез, начал попозже. Но, тем не менее, одно другому не помешало. Ну никак не помешало.
- Я просто веду к тому, что у Вас и скульптуры, и живопись, и гобелен был один...
- Есть гобелен.
- А потом еще откуда-то взялись эмали. Что это вообще такое? Как это получилось? Что это за вид искусства? Вообще кроме Вас кто-нибудь таким занимается?
- Ну конечно! Да очень многие люди. Очень многие художники занимаются и любят эмаль. Эмаль - это такая техника, ну, вообще-то вечная. Леонардо да Винчи даже говорил, что вот чем надо заниматься, так это эмалью. То есть это живопись, на металле, но специальными красками, которые в основном, скажем так, грубо говоря, на стеклянной основе. И цвет там проявляется и укрепляется на металле только после обжига, после горячей печки. Это обязательно должно побывать в печке. А начал я эмалью заниматься совершенно случайно. У меня есть такой друг, художник, «великий эмальеро», я его называю, Кирилл Шейнкман. Кирилл давно занимается эмалью, я как-то к нему зашел, и говорю, просто... А он писал эмаль… Говорю, ну дай мне таблеточку, я хоть попробую что это такое-то. И написал, там, таблеточку какую-то эмалевую… И увлекся просто на несколько лет. Но сейчас эмаль потихонечку начинает у меня уходить. Всё меняется. Сейчас я опять занимаюсь живописью маслом на холсте, с большим трудом, но вот всё-таки... Вот такая вещь. Ну вот эмаль я обжигал… Небольшие эмали обжигаются здесь у меня в мастерской, а более крупные я вожу на завод в Баковку. Там есть завод «Эмаль-посуда», где я обжигаю вместе с ведрами, кастрюлями и так далее... Обжигаю свои эмали.
- Мы уже открыли… приоткрыли разные стороны острова Юрия Коваля. Но вот, Юрий Иосифович, Вы учились в педагогическом институте одновременно с такими очень известными, именитыми бардами, как Юлий Ким, Юрий Визбор, Борис Вахнюк, Ада Якушева, многие-многие другие. Вы ведь не можете не писать песни, раз Вы учились в такое время и в такой компании?
- Да, конечно. Но мои великие друзья, такие как Юрий Визбор, вот здесь его портрет (показывает на фотопортрет Юрия Визбора на стене) Вы видите, такие как Юлий Ким, Ада, конечно, прекрасная… Они как-то, ну, работали настолько мощно, что я не решался. Долгие-долгие годы я не решался, так сказать, высказаться в области песни. Ну, парочка песен у меня есть. Рояль тут недалеко, как раз в кустах. Сейчас мы споём (достает гитару). Всё. Все дела.
Вот мы говорили про остров на Яузе... Действительно, остров. В этот дом, ко мне сюда… Я здесь вместе с художником Беловым. Мы живем здесь, рядом за стеной очень хороший художник, мой друг… Ну вот, скажем, Юрий Визбор любил к нам приходить и пел здесь. У нас есть хорошие очень записи его песен. Есть у меня некоторые картины, связанные с Визбором, но они довольно печальные, я не хочу показывать. Вот. Ну, я, конечно, иногда что-то пел. В частности, песню, посвященную этому дому и реке, которая омывает наш остров. Вообще-то, на Яузе нет островов. Пожалуй, может быть, только наш дом… А может быть, и ещё есть острова. Не знаю… (исполняет песню на гитаре)
Ограждена от нас гранитом,
Как воробей, невелика,
Под небом осенью залитым
Течёт забытая река...
Течёт забытая река.
В ней отражаются антенны,
Пустые окна, чердаки.
В ней стынут хлопья мыльной пены,
Преображаясь в островки...
Преображаясь в островки.
Черна чугунная решётка,
Спокойствие забытых вод.
Веслом не беспокоит лодка,
Плотвой поверхность не блеснёт...
Плотвой поверхность не блеснёт.
На нашей набережной осень,
За тополями старый дом -
Дом двадцать семь, квартира восемь,
В котором мы ещё живём...
В котором мы ещё живём.
Зимою обернётся лето
И вздрогнет бедная вода.
Отравой тёплою согрета,
Моя река не помнит льда...
Моя река не помнит льда.
Она течёт неторопливо,
Всё от креста и до креста,
И даже кажется красивой
С Преображенского моста...
С Преображенского моста.
Перепечатка текста с видеозаписи, корректура, редактура, примечания - Сергей Андреев serezhik_18, октябрь-ноябрь 2023 г.
Юрий Коваль. Фото В.П. Солодко?
Дорогие друзья! Приготовил для вас небольшой подарок к 85-летию Юрия Иосифовича. Наконец-то исполнил свою давнюю мечту - полностью перепечатал видеоинтервью "Остров на Яузе - Юрий Коваль", 1992 года. Считаю его ценнейшим для ковалеведения. И текст хотелось иметь под рукой... Благодарю прекрасную Евгению Филиппову за поддержку.
Интервью
«Остров на Яузе - Юрий Коваль» 1992 г.
Беседует Евгения Филиппова
Звучит вступительная композиция - "Georges Brassens - Ballade des dames du temps jadis".
(Юрий Коваль выводит цветными мелками название фильма на холсте - прим. здесь и далее - С.А.)
Сегодня мы с вами находимся в гостях у известного детского писателя Юрия Коваля. (Юрий Коваль стоит и водит кистью у своей картины «Дубы», написанной в стиле шаризма, - прим.) Юрий Иосифович Коваль не только писатель, но и художник, как вы уже видели. И, как у каждого художника, у Юрия Коваля есть своя мастерская, куда нас сегодня пригласили. Мастерская находится в старом особняке на берегу реки Яузы, поэтому мы назвали нашу передачу «Остров на Яузе».
- Итак, «Остров на Яузе - Юрий Коваль». Юрий Коваль - автор замечательных детских книжек: «Недопёсок», «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов», по которым снимались и фильмы, и мультфильмы. И многие-многие дети знают сами эти книжки, но не знают самого имени писателя. Юрий Иосифович, вот Вам не обидно, что Ваше имя известно меньше, чем Ваши книжки?
- Да какая уж тут обида. Дети, конечно, знают книгу, и редко знают автора. Это удел некоторых только авторов. Скажем, знали Корнея Чуковского, Маршака… А вот, скажем, Бориса Житкова не знали, ничего страшного. Но книги его читали и любили. Виталия Бианки - не всякий помнит. Леонида Пантелеева тоже не всякий помнит. Поэтому меня это совершенно не волнует. Важно, чтобы они читали мои книги. А уж запоминать мое имя, это, я считаю, уж слишком сложная работа для них. Но кто-то и запоминает. Есть ведь разные читатели, разные люди. А так, вообще-то, это не должно волновать писателя.
- Мы назвали передачу «Остров на Яузе». Так вот, каждый человек, это какой-то в мире остров, а острова бывают открытые и неоткрытые. Вы все-таки не открытый остров или открытый?
- Во-первых, мне нравится мысль, что каждый человек - это остров. Я с этим согласен, потому что в нашем таком многомерном мире, многоостровном таком мире, когда острова и сталкиваются, и что-то там между ними происходит, тем не менее каждый человек сохраняет в себе какое-то свое «я», свою линию, свой главный стержень. У человека должен быть стержень. Вот почему, каждый человек - остров. Ну, а открыт я или не открыт… Но все-таки кто-то, если прочитает эту книжку, то увидит, там написано «Юрий Коваль», то может быть он и откроет, но тут же и забудет. Бывают острова, которые вдруг открываются, а потом вдруг и забывается, что они открыты, и снова их открывают. Ничего страшного. Я не вижу в этом ничего совершенно страшного. И для себя там... Нет, ничего, всё в порядке. Это работа. Она не обязательно должна приносить какую-то известность. «Быть знаменитым некрасиво, не это подымает ввысь» - писал известный поэт. И я с ним совершенно согласен. Вот так.
- Юрий Иосифович, когда читаешь Ваши книжки, начиная с ранних рассказов, с циклов рассказов «Алый», например, с той же книжки «Недопёсок», и потом читаешь книжки, которые Вы писали позже, то мне кажется, может быть, я не права, существует такая тенденция, что чем дальше Вы пишете, тем книжки становятся не то, что сложнее, а как-то тоже взрослее. То есть сначала Вы писали для детей, и видно, что это детские рассказы, которые интересны одновременно как детям, так и взрослым. А дальше, вот «Самая лёгкая лодка в мире» - это уже не детская, по-моему, книжка.
- Это переходный период… Переходный возраст. (смеётся)
- Это переходный период уже к взрослой литературе, я бы так сказала.
- Можно сказать, что я достигал некоторой зрелости. Я сам взрослел вместе со своими книжками. Тут никуда не денешься. Ну, может быть, это я шутливый дал ответ, но дело в том, что у художника и у меня задача всегда усложнялась на протяжении какого-то там количества лет. Усложнялась задача. Я не считаю, что «Самая лёгкая лодка в мире» - это книга, так сказать, не для детей. Почему, её читают дети, мне известно, что ее читают дети, но просто мало таких книг. Задача, вот в чем все дело. Задача изменяется. Ты живешь, ты такую-то книгу написал, «Недопёска», скажем, я написал в 72-м году...
- И в чём была задача «Недопёска»?
- Это очень трудно сказать, потому что уже давно прошли те годы, прошло время. Какая задача? Задача всегда одна - создать художественную вещь, создать художественное произведение. Вот задача. И, конечно, в книге своей хотелось бы, чтобы отразилась душа твоя, и взгляды твои, и мысль твоя о мире, о людях. Это так всегда у художника, тут никуда не денешься. Но объяснять задачу - это не дело художника, никак не дело художника. Художник дает какую-то вещь, какое-то произведение, пожалуйста читайте и думайте. Вот какая вещь.
- А кто Ваш читатель, как Вы считаете?
- Ну, у меня избранный читатель, признаюсь Вам. То есть мои книги читают не все. Я вообще никогда не писал книг, так сказать, «для всех», чтобы все читали. Но есть разные писатели. Скажем, тот же Корней Иванович Чуковский. Это писатель для всех. Я нет, не для всех. Далеко не для всех. Я писатель для избранного читателя. А среди детей вы не найдете двух одинаковых. Это разные люди. Это совершенно разные люди. Это задано уже с самого начала. Ну и как-то мой читатель… каким-то образом нашел меня. А я нашел своего читателя. Но кто это, я Вам не могу сказать. Надо просто их поискать, этих людей.
- Вы сказали «избранные». В чём?
- Эти ребята? Мои читатели? Дело вот в чем. Это люди, которые привержены к Слову. Очень привержены к Слову. И которые любят Cлово, любят стиль. Дело в том, что какая-то фраза, предположим, построенная как-то стилистически интересно - это уже разговор. Это не сюжет, не только сюжет, который бывает в литературе, конечно, но самой фразой я разговариваю с читателем. Ну в любой книге, я не знаю, скажем, «Недопёсок». Я начинаю с первой фразы: «Ранним утром второго ноября со зверофермы «Мшага» бежал недопёсок Наполеон Третий. Он бежал не один, а с товарищем Голубым Песцом за номером сто шестнадцать». Ну, согласитесь, это уже разговор. Правда, здесь есть и сюжет, но есть уже и стилистический разговор с читателем. Вот это меня чрезвычайно волновало всегда. И мне всегда хотелось с первой же фразы нового романа, или сказки, или какого-то рассказа, найти своего читателя, чтобы он сразу понял, что это надо читать.
- Мы говорили с Вами про острова.... Но с островами, бывает, происходят всякие разные вещи. Может вдруг взорваться какой-нибудь вулкан, может его затопить, он может слиться с материком, может куда-нибудь начать дрейфовать… С Вами происходили какие-нибудь такие вещи в жизни?
- Но только, что не дрейфовал. Взрываться я, конечно, взрывался. И заносило меня ветрами, и цунами всячески издевались над пальмами, которые росли, так сказать, на мне. Тем не менее, я так считаю, что человек, художник особенно, должен как-то держаться какой-то главной линии, определившейся в нем, может быть, с рождения, может быть, с течением времени. Ну, как сказать, Женя, голубушка, я родился при Иосифе Виссарионовиче Сталине, жил при Маленкове, Никите Сергеевиче Хрущеве, потом был, кажется, Брежнев, потом пошли и дальше, Андропов, Черненко, Горбачёв, а сейчас Ельцин. Всё как бы изменялось вокруг меня. Но я старался всегда оставаться самим собой, художником. Писал детские книги, писал книги для взрослых и рассказы для взрослых. Они у меня тоже были. Писал картины, которые Вы видите здесь… С единственной, в сущности, целью не предать самого себя. Вообще я очень уважаю художников, которые не изменяются от изменения внешних обстоятельств. Сейчас, конечно, я вижу людей, и даже среди художников, которые изменяются от внешних причин. Сейчас время достаточно тяжелое для всех и для меня тоже. Достаточно тяжелое. Ну что ж, собственно, а денег нету, ну и при Брежневе их особо-то не было. Что уж тут, господи. Работать как-то надо, но работать не в том смысле, что там поставлять продукцию какую-то... Продукция, конечно, тоже нужна. Как-то работать надо для себя. Вот так я всегда думаю. И всегда, между прочим, эти книги и картины, которые вот здесь висят, это всё написано мной для себя. Для самого себя. Не для продажи. Хотя, конечно, «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Это так, это факт, и рукописи порой и продавались. И всё-таки вещи главным образом написаны для себя. Без какой-либо надежды получить за них что-то. Без какой-либо надежды. Вот так, мне думается, нужно работать и сейчас. Мне. Я знаю, сейчас художники стараются работать так, чтобы продать какую-то вещь. Я тоже не против. Зачем говорить? Но как только начинаю что-нибудь писать, думаю, вот, сейчас это у меня продастся, как-нибудь, там получу деньги… (бьет рукой по столу - прим.) Ничего не получается. То есть у меня не получается. Не выходит. Сразу виден не тот посыл в моей работе. Ну, не тот посыл. Я сам вижу. Ну, написал. Ну, не годится же. Ну, не годится. Есть какой-то критерий внутренний, который необходимо держать. Вот очень трудно сказать, каков он. Каждый художник, каждый человек в конечном счете определяет это для себя. Я знаю, что некоторые писатели сейчас занимаются издательской деятельностью. То есть бросили писать и издают книги. Ну что ж, хорошо, это деньги, это нормально, какие-то у них открываются такие, какие-то новые таланты в новых условиях. У меня, к сожалению, в новых условиях новых талантов не открывается. Ну никак не открывается. Я даже пытаюсь что-то там открыть... Нет. Работаю по-старому. И вообще, так мне думается, я уже говорил, что очень уважаю художника как такового, художника такого крепкого, со стержнем внутри. Вообще у меня есть теория, такая, персика. Что это значит? Вот, скажем, я. Я - персик. (смеется). То есть пожалуйста, можно съесть всё, что я даю: вот книги, картины, это все можно съесть. Это вкусно даже иногда. Кое-кому. Я не говорю всем. Кое-кому вкусно. Интересно. Но кость, которая заключается внутри персика, только молотком можно расколоть. Молотком. (стучит молотком по столу). Не расколешь её. Вот такая у меня есть мысль про острова. Ну... Я не совсем остров, в конце концов. Вокруг есть друзья. Но и не материк. Но, слава богу, я не архипелаг. Остров, остров...
- Вы сказали о друзьях. Я вспомнила, что у Вашего друга, замечательного поэта Юлия Кима, есть такая шутливая песня, которая начинается строчками... Она была написана в шестидесятые годы: «Люблю свою бандуру за этакий настрой, вот так и тянет дуру поклеветать на строй! Поочернить действительность, позлобствовать на власть…», и так далее. А Вы как-то никогда не участвовали ни в общественной, ни в политической жизни. Это всегда была принципиальная позиция? То есть Вы даже уходили от этого, по-моему, сознательно.
- Ну, что я скажу? Я сознательно, конечно, уходил от этого. Уходил в живопись, в свою литературу, лирическую или какую-то... Я не знаю, это надо исследовать. Но дело в том, что я никогда не был диссидентом, но почему-то все диссиденты были моими друзьями. Я не знаю почему. Все сидели вот здесь, за этим столом. Но почему?
- А кто, например? Расскажите!
- Ну кто? Ну тот же Юлик был, и Пётр Якир, и Гинзбург был здесь, и Юлик Даниэль бывал здесь. Ну почему нет? Конечно. Я не знаю, почему нет. Возможно, мы понимали друг друга. Скажем, меня до сих пор очень волнует судьба талантливейшего поэта Ильи Габая, которая кончилась трагически. В нем столкнулись эти две могучих силы: сила поэтического духа, он был поэт, и поэт настоящий, и сила гражданская такая. Сила осознания себя гражданином этой в то время, конечно, тяжелой страны. Вот такое столкновение у него произошло. Оно вызвало взрыв, который привел к его смерти. Я очень горюю о нем. Надеюсь, что когда-то я был ему достаточно хорошим другом. Тут ведь дело в том, что есть среди людей, которые занимаются политикой, есть очень острые, сильные личности, которые в этом проявляются. И Илья, в частности. И Илья, в частности. Есть и другие люди: потише, поскромнее... Это должно быть так. Не могли быть все из моего поколения, из моих друзей… не могли быть все диссидентами. Должен же быть дом, вот как мой, куда могли они и зайти. Ну а как же? Здесь чувствовать себя людьми? Я не знаю, ответил ли я, Женечка, на твой вопрос? Но вот примерно так. Но тут еще есть такой аспект странный, которого я никогда не понимал. Ну, предположим, там какой-нибудь рассказ из моей книжки. Да что в нем, в сущности, там что-нибудь такого ужасного? Да скромный, тихий какой-то рассказ. Там, «сирень и рябина - сестры». Ну, что тут такого, господи? Но почему-то это запрещалось. Почему? Очевидно, раздражало свободное слово. Вообще свободное слово. Не связанное, скажем, с политикой или с чем-то таким. Ну, вот, сирень и рябина. Они - сестры. Очень просто сказано, правда? Но, очевидно, у людей, власть предержащих, это вызывало раздражение, потому что, ну как-то не о том вроде пишет: «Какая тут, к чёрту, сирень, когда люди на БАМ едут?» Ну, предположим, я вспоминаю старые годы. Видите, какая вещь. Оказывается, такая аполитичность художественная, как бы независимость от политики, это тоже какого-то рода политика. Вот такая вот история. Это, конечно, я узнал с годами, я этого не понимал долгое время... Но сейчас-то я это понимаю. Вот так, примерно. Ответ примерно будет такой. Пожалуйста.
- У нас на столе сейчас лежат Ваши книжки, такие красиво изданные, большие...
- Подарочные, называются... Подарочные.
- Но давно вот я такого что-то не видела нигде. Они все достаточно старые, а сейчас вообще что-нибудь есть такое?
- Этих книжек на прилавке, конечно, сейчас никогда не увидишь. Хоть тресни. Это действительно книги, изданные достаточно давно. Тиражи были небольшие совершенно. И, конечно, они давно разошлись. И у меня-то не все эти книжки есть. Сейчас положение с детской литературой, конечно, не самое веселое. Не самое веселое. Дело в том, что государственные издательства издают книги. Это «Детгиз» и издательство «Малыш». Издают книги, но что-то как-то на прилавках их особенно не видно. Видимо, у них очень тяжелое положение с бумагой, потому что частные издатели, очевидно, их как-то, так сказать… может быть, больше платят за эту бумагу. Вот. И положение писателя детского сейчас, пожалуй, что не из легких. Пожалуй, что не из легких. Ну вот, недавно у меня вышла книжка, она здесь лежит. Называется «Шамайка». Вот я её покажу. Это книжка о трущобной кошке. Я получил за неё, за издание... Это переиздание, правда, не первое издание, уже второе издание. Я получил за неё семь тысяч. За издание книги. Ну, вроде немалые деньги по старым временам, но по нынешним временам, конечно, это, так сказать, за издание книги деньги смешные. Она продаётся. Сейчас её можно купить. Она продаётся где-то в переходах я её видел, где-то на прилавках, на развалах книжных. На одном прилавке она стоит 80 рублей, на другом, я видел, 55 рублей. А номинал у неё там рублей 25-30 по нынешним временам. Вот так было. Издатель продал это, со мной рассчитался. Это издательство «Детская литература». А книга продана оптовым покупателям, которые впоследствии торгуют. Но вот с этих 80 или 50 рублей я, конечно, не имею ни гроша, никакого. То есть со мной полный расчет, и, так сказать, все в порядке. То есть, до свидания. Это уже не моя книга. Вот та, которая продается на прилавке, и там стоит 80 рублей, пусть не подумает зритель, что я получаю с этого хотя бы какой-то доход. Никакого. Совершенно. Полный ноль. Со мной рассчитались, со мной попрощались. То есть сейчас вот я веду семинар детских писателей, молодых детских писателей. У меня хорошие, талантливые ученики, очень симпатичные ребята. И мы с ними беседуем о литературе. Но я с ужасом думаю, как они будут жить на детскую литературу. Причем сейчас в детскую литературу пришла, так сказать, новая волна. Вот я представитель предыдущей новой волны. Это начало 60-х годов. А сейчас новая волна такая. Она началась в конце 80-х годов. Как будут жить люди, я не понимаю. С другой стороны, это призванные детские писатели. Они должны писать книги для детей. И они пишут. Но на что им жить, и как это все будет, я просто не знаю. Я учу их. Я беседую с ними о литературе. Но о практике жизни, о том, как же выжить в этом мире, я не могу их никак научить. Превращаться им в книготорговцев или в каких-то коммерсантов... Ведь не всякий художник это умеет. В сущности, художник должен сидеть и тихо себе работать, и писать там что-то. Ведь на это уходят все силы твои. А тут еще и бегать, скажем, их продавать, издавать… Это вообще-то кошмар, должен вам сказать. Так что положение детских писателей, в частности моё, сейчас далеко не лучшее. Я сейчас больше зарабатываю как художник. Слава Богу, что у меня есть вторая профессия. Вот так примерно.
- Вы сами заговорили о второй профессии, о художнике. У Вас есть в «Самой лёгкой лодке в мире» такой персонаж Шура, милиционер-художник. У него всё время происходила внутренняя борьба между милиционером и художником, а у Вас внутренней борьбы между писателем и художником не происходило?
- У милиционера Шуры, конечно, такая борьба происходила (смеется). Кем ему быть лучше, милиционером или художником? Действительно, трудный вопрос. Но Шура должен был его решать сам для себя. У меня такой борьбы не было никогда, ибо я занимался одним делом. Согласитесь, художник и милиционер - это всё-таки разные вещи. А вот, скажем, живописец и писатель - это достаточно близкое. Близкое сотрудничество двух разных ипостасей в одном человеке. Это нормально. Материал разный - это правда. Им надо владеть, надо его знать, его надо любить, вот.
- Но они у Вас всё равно как-то сосуществуют и почти никогда не пересекаются. Вот единственная книжка «Самая легкая лодка в мире», которую Вы сами иллюстрировали. Почему?
- Дело вот в чём. Во-первых, есть прекрасные художники-иллюстраторы, это мои друзья. Скажем, Геннадий Калиновский. Он прекрасные сделал иллюстрации к «Недопёску». Но зачем же мне пытаться сделать лучше Гены?! Это просто глупо. Я и не сделаю. Дело в том, что как писатель я высказываюсь и как художник. То есть то, что написано словом, словами, предложениями… Всё, я высказался! Я очень здорово исчерпался на этом деле. И еще пытаться себя нарисовать… Да зачем? Нет никакого резона. Нет никакого резона. Если уж я пишу книгу, я имею ввиду прозу или, там, поэзию, неважно, я там должен и как художник высказаться, понимаете? Я стараюсь сделать так, чтобы у меня фраза была окрашена, имела графическую какую-то, так сказать, сторону. Изобразительно, я стараюсь писать изобразительно. А художник - это уже совсем другое дело. Единственный случай был, действительно, вот в этой книге «Самая лёгкая лодка в мире», когда я пытался сделать иллюстрации к своей собственной книжке. Это единственный случай. Возможно, я ещё когда-нибудь займусь этим делом, делать-то нечего особенно. (Листает книгу «Самая лёгкая лодка в мире», издание 1984 года). Здесь есть несколько графических моих работ. Ну что ж, я доволен так, вроде бы. Но если б был Калиновский свободен, я бы отдал ему (ударяет ладонью по столу,). Он был в этот момент как раз занят. Вот так, примерно. Нет, это не мешает мне совершенно. Борьбы особенной никакой нет. Я всю жизнь занимался и живописью, и скульптурой, и литературой, и никаких нет у меня противоречий. И нет желания объединить это воедино. Нет такого желания. Вот я работал с Мавриной Татьяной Алексеевной. Мы с ней выпустили шесть книг. Это замечательная художница, очень уважаемая мною. Ну что ж, Татьяна Алексеевна ведь высказывалась блестяще. Давайте посмотрим. (показывает разворот книги «Жеребенок» с Т.А. Мавриной). Она блестяще высказывалась. Вот. А я писал рассказы. Все в порядке. (листает книгу) А вот - кот. Смотрите, какой кот Татьяны Алексеевны. Роскошный. А здесь, вот в этой книге… Вот ещё кот. Здесь три кота. Весенний, осенний и летний кот. Ну, давайте я для забавы прочитаю вам какого-нибудь «своего» кота. Мавринского я показал. Можно ещё раз посмотреть (показывает разворот). Вот мавринский весенний кот. Давайте посмотрим его. Надеюсь, что видно, да? Вот это мавринский весенний кот. А вот мой рассказ к этому коту.
Пришла весна, зацвели мать-и-мачеха и незабудки, под коричневыми корнями леса явились подснежники, а в соседнем доме неожиданно расцвёл Кот.
Подснежниками заголубели котовьи усы, мать-и-мачехой и листом черёмухи зазолотели глаза, а на лапах и на груди объявились белые вербные серёжки.
Разукрашенный, цветущий, полёживал он на новой траве, посиживал на старом заборе, блистал глазами на крыше сарая.
Я всё ждал, что на хвосте у него объявится какой-нибудь тюльпан весенний, особенный, котовий, но тюльпан не появлялся.
«Наверно, у котов хвосты цветут позднее, - думал я. - Летом, в июле».
- Вот Вы сейчас сказали, что пишете графическим письмом. Это Вы сами изобрели этот способ или это существует какое-то литературное течение?
- Нет, это, вообще-то, старая школа, конечно, еще и Бунинская школа, тут даже нечего говорить. И не графическое письмо, так нельзя сказать. Просто, изобразительно. Я стараюсь писать изобразительно, так, чтоб было видно, даже если не будет иллюстрации. Понимаете? Но ребенку, для детей, возможно, этого мало, потому что дети, обычно, умеют читать рисунок. Они читают не только текст, но они читают рисунок. Особенно те, которые ещё вообще-то читать не умеют. Рисунок - это первое их чтение. Вот чем прекрасны дети. Они читают рисунок, возможно, даже лучше нас. А мой текст, скажем, поможет, возможно, прочитать вот этот рисунок. Скажем, вот... (показывает разворот книги). А вот летний кот. Вот летний кот. Ну, вот... Ребенок прочтет его, этого кота. Вот какая вещь. Ну, тут есть еще осенний кот. Вот и осенний кот (показывает разворот книги). «Осеннее котяро» называется у меня рассказ (смеется).
- Юрий Иосифович, рисовать Вы начали примерно одновременно с тем, как начали писать? Это в институте или раньше?
- Дело вот в чем. Тут вопрос такой довольно трудный, потому что как-то все шло параллельно, но, в общем-то, я начинал как художник. Когда я учился в институте, я что-то писал, какие-то у меня были уже рассказы и какие-то были стихи, была проза, но которая только подходила к серьезу. Но потом очень сильный импульс мне дали три художника. Это Лемпорт, Сидур и Силис, и такой прекрасный живописец Борис Петрович Чернышёв. Они дали мне очень какой-то сильный толчок и импульс как художнику, в смысле живописцу, и как скульптору. Я очень много тогда занимался живописью и скульптурой… А писать, так уже всерьез, начал попозже. Но, тем не менее, одно другому не помешало. Ну никак не помешало.
- Я просто веду к тому, что у Вас и скульптуры, и живопись, и гобелен был один...
- Есть гобелен.
- А потом еще откуда-то взялись эмали. Что это вообще такое? Как это получилось? Что это за вид искусства? Вообще кроме Вас кто-нибудь таким занимается?
- Ну конечно! Да очень многие люди. Очень многие художники занимаются и любят эмаль. Эмаль - это такая техника, ну, вообще-то вечная. Леонардо да Винчи даже говорил, что вот чем надо заниматься, так это эмалью. То есть это живопись, на металле, но специальными красками, которые в основном, скажем так, грубо говоря, на стеклянной основе. И цвет там проявляется и укрепляется на металле только после обжига, после горячей печки. Это обязательно должно побывать в печке. А начал я эмалью заниматься совершенно случайно. У меня есть такой друг, художник, «великий эмальеро», я его называю, Кирилл Шейнкман. Кирилл давно занимается эмалью, я как-то к нему зашел, и говорю, просто... А он писал эмаль… Говорю, ну дай мне таблеточку, я хоть попробую что это такое-то. И написал, там, таблеточку какую-то эмалевую… И увлекся просто на несколько лет. Но сейчас эмаль потихонечку начинает у меня уходить. Всё меняется. Сейчас я опять занимаюсь живописью маслом на холсте, с большим трудом, но вот всё-таки... Вот такая вещь. Ну вот эмаль я обжигал… Небольшие эмали обжигаются здесь у меня в мастерской, а более крупные я вожу на завод в Баковку. Там есть завод «Эмаль-посуда», где я обжигаю вместе с ведрами, кастрюлями и так далее... Обжигаю свои эмали.
- Мы уже открыли… приоткрыли разные стороны острова Юрия Коваля. Но вот, Юрий Иосифович, Вы учились в педагогическом институте одновременно с такими очень известными, именитыми бардами, как Юлий Ким, Юрий Визбор, Борис Вахнюк, Ада Якушева, многие-многие другие. Вы ведь не можете не писать песни, раз Вы учились в такое время и в такой компании?
- Да, конечно. Но мои великие друзья, такие как Юрий Визбор, вот здесь его портрет (показывает на фотопортрет Юрия Визбора на стене) Вы видите, такие как Юлий Ким, Ада, конечно, прекрасная… Они как-то, ну, работали настолько мощно, что я не решался. Долгие-долгие годы я не решался, так сказать, высказаться в области песни. Ну, парочка песен у меня есть. Рояль тут недалеко, как раз в кустах. Сейчас мы споём (достает гитару). Всё. Все дела.
Вот мы говорили про остров на Яузе... Действительно, остров. В этот дом, ко мне сюда… Я здесь вместе с художником Беловым. Мы живем здесь, рядом за стеной очень хороший художник, мой друг… Ну вот, скажем, Юрий Визбор любил к нам приходить и пел здесь. У нас есть хорошие очень записи его песен. Есть у меня некоторые картины, связанные с Визбором, но они довольно печальные, я не хочу показывать. Вот. Ну, я, конечно, иногда что-то пел. В частности, песню, посвященную этому дому и реке, которая омывает наш остров. Вообще-то, на Яузе нет островов. Пожалуй, может быть, только наш дом… А может быть, и ещё есть острова. Не знаю… (исполняет песню на гитаре)
Ограждена от нас гранитом,
Как воробей, невелика,
Под небом осенью залитым
Течёт забытая река...
Течёт забытая река.
В ней отражаются антенны,
Пустые окна, чердаки.
В ней стынут хлопья мыльной пены,
Преображаясь в островки...
Преображаясь в островки.
Черна чугунная решётка,
Спокойствие забытых вод.
Веслом не беспокоит лодка,
Плотвой поверхность не блеснёт...
Плотвой поверхность не блеснёт.
На нашей набережной осень,
За тополями старый дом -
Дом двадцать семь, квартира восемь,
В котором мы ещё живём...
В котором мы ещё живём.
Зимою обернётся лето
И вздрогнет бедная вода.
Отравой тёплою согрета,
Моя река не помнит льда...
Моя река не помнит льда.
Она течёт неторопливо,
Всё от креста и до креста,
И даже кажется красивой
С Преображенского моста...
С Преображенского моста.
Перепечатка текста с видеозаписи, корректура, редактура, примечания - Сергей Андреев serezhik_18, октябрь-ноябрь 2023 г.