Ушедшая старина в узах Яузы. Николоворобинский и Серебрянический.
В продолжение темы https://community.livejournal.com/suer-vyer-/233964.html (см также там мой комментарий) и https://community.livejournal.com/suer-vyer-/454595.html
...Петр Ильич Чайковский отпустил извозчика на Солянке, возле Опекунского совета, и дальше пошел пешком. Он шел не спеша, слегка поигрывая тростью, и встречные прохожие, наверное, думали, что этот элегантный господин прогуливается, отдыхая и наслаждаясь хорошей погодой...
...Впереди показался Яузский мост и круто поднимающаяся за ним в гору, к Таганке, Таганская улица. А немного не доходя до моста, по левой стороне, между кудрявой, украшенной лепными ангелами и гирляндами церковью и купеческим каменным домом славками в первом этаже обнаруживался узкий Серебрянический переулок. Чайковский вздохнул и свернул в него.
Серебрянический переулок был тихий, непроезжий; старый московский переулок, не затронутый новым строительством. У заборов и домов лежали сугробы, через которые от калиток к подметенным веничком ступенькам крылец были протоптаны тропинки. Едва начавшись, переулок делал колено, повторяя собой изгиб Яузы, вдоль которой он шел и от которой его отделял всего один ряд одноэтажных деревянных домишек с мезонинами в два-три окошка и резными наличниками. Пожалуй, кое-какие из этих домишек помнили еще те столетней давности времена, когда переулок не назывался переулком, а именовался Серебрянической слободой, в которой жили тогда государевы мастера-серебряники. В конце переулок снова загибался и выходил на набережную. Там-то последним и стоял дом Островского.
Дом стоял почти на середине крутой НиколоВоробинской горы, спускавшейся от Воронцова поля к Яузе.
На своей выставке рассказывает чудесный Игорь Яковлевич Соколов, художник, друг Коваля. 2012.https://youtu.be/T7YZRYISq3U
В одну сторону из окон был виден парк, поднимавшийся вверх, за ним, на горе, находился дом мачехи, который она принесла в свое время как приданое и в котором сейчас жила со своими детьми.
Мачеха была не из простых, а из дворян, да еще урождённая фон Тессин - из старого шведского графского рода. В семье сохранилось предание, что ее прадед - граф Карл-Густав Тессин- вынужден был бежать из Швеции при весьма романтических обстоятельствах. Граф Карл был поставлен воспитателем к наследному принцу и, несмотря на пожилой возраст (ему тогда уже шел пятьдесят третий год), без ума влюбился в молодую и прекрасную королеву Луизу-Ульрику. Ум, обаяние, воля опытного политического деятеля и царедворца произвели на королеву свое действие, и она тоже полюбила графа, как некогда юная Дездемона полюбила старого воина Отелло. Их склонность друг к другу проявлялась так явно, что враги графа воспользовались этим, составили заговор, и граф, чтобы не компрометировать королеву, вынужден был бежать из Швеции. Он нашел убежище в России. Здесь он получил скромное имение и участок земли в Москве, в Николо-Воробинской слободе, который впоследствии и оставался долгие годы во владении его потомков.
В другую же сторону от тессинского дома (в котором в детские годы жил и Александр Николаевич) открывался вид из окна на берега Яузы. Тот дом, в котором сейчас жил Островский, был прикуплен уже отцом и представлял собой обычный обывательский дом - в пять окон, деревянный, обшитый тесом и покрашенный темной коричневой краской. Даже по московским скромным меркам он считался небольшим. С улицы 283 дом казался одноэтажным, так как окна трех комнат второго этажа смотрели во двор. Между домом Островского и Яузой сейчас стояли такие же обывательские домишки, только поновее, их построили всего десять лет назад. А прежде тут был пустырь и находились старинные, поминаемые еще в переписных книгах времен царя Алексея Михайловича, торговые бани - закопченные срубы с щелками-оконцами, высокий скрипучий журавель колодца... В пятидесятые годы Александр Николаевич из своих окон наблюдал с друзьями виды, которые с ростом цивилизации навсегда ушли в предание. Зимой двери бани то и дело распахивались, и оттуда, окутанные клубами белого пара, выскакивали голые мужчины и женщины (бани по старинке были общие). Оторопело выскочив, ухая, охая, весело выкрикивая заковыристую ругань, они бросались в сугробы снега, валялись с боку на бок и потом также опрометью бросались обратно в баню, в парилку, на полок.
cм https://community.livejournal.com/suer-vyer-/205070.html
...А напротив бани, на другой стороне переулка, не переставая взвизгивала входная дверь кабака, куда русскому человеку вроде бы и грех не заглянуть после бани... Сейчас бани снесли; кабак, лишившись своих главных посетителей, захирел и прикрылся. Но даже в лучшие для бань и кабака времена Островский, привыкнув к их соседству, вовсе не обращал на них внимания. За всей этой внешней, искусственной, созданной людьми суетой он здесь ощущал в полной мере другую жизнь - жизнь природы. В таком большом и многолюдном городе, как Москва, имелись островки совершенно сельские- выгоны у Новоспасского монастыря и в Лужниках, барские усадьбы, купеческие сады в Замоскворечье, огороды в Садовниках, и там, по соседству с шумными, кишащими людьми и экипажами улицами, смена времен года воспринималась особенно остро. Николо-Воробинская гора и набережные Яузы были как раз одним из таких мест. Спускающийся по горе старый, давно уже не знающий садовника парк превратился в лес, где деревья и подлесок росли не по какому-либо плану, а где что выросло. От аллей не осталось и памяти, только вились тропинки от верхнего дома к прудам, выкопанным неподалеку от реки, к сараям, конюшням, огороду. В иные годы не покупали дров, обходясь тем, что напилят нанятые мужики в саду, как упорно все называли на московский лад тессинский парк. Осенью здесь шуршала, падая, листва, весной у подножия черных деревьев расцветали подснежники... А под самой горой, под берегом бил ключ, и веселая прозрачная струя, кипящая даже в самые лютые морозы, журча, текла в Яузу. На этот ключ ходили полоскать белье бабы со всех окрестных улиц и переулков. Когда утром восходило солнце, оно яркими лучами пронизывало деревья, и вся гора сверкала в его торжествующем, веселом свете. Островский любил этот торжественно-радостный час. Лес, солнце, белые и голубые искорки подснежников, голубая вода ключа - все это составляло тайную, но самую большую радость, потому что солнце, весна, ключ никогда не менялись в своем отношении к нему, никогда не обманывали... После смерти отца верхний дом и парк для Александра Николаевича закрылись. Они принадлежали мачехе, а он не хотел ничем ей быть обязанным. Но детские воспоминания крепки, и он любил эти места верной любовью.
Николоворобинский, 2006 год. Фото из интересной статьи https://allerleiten.livejournal.com/695528.html со ссылками на Владимира Лакшина
Долго стояла немым укором стена дома сказок
И вот
Ныне переулок ощерился надстройками
Какая уж тут старина и душа Москвы...
Изгиб Серебрянического к Яузе
Текст взят отсюда
...Петр Ильич Чайковский отпустил извозчика на Солянке, возле Опекунского совета, и дальше пошел пешком. Он шел не спеша, слегка поигрывая тростью, и встречные прохожие, наверное, думали, что этот элегантный господин прогуливается, отдыхая и наслаждаясь хорошей погодой...
...Впереди показался Яузский мост и круто поднимающаяся за ним в гору, к Таганке, Таганская улица. А немного не доходя до моста, по левой стороне, между кудрявой, украшенной лепными ангелами и гирляндами церковью и купеческим каменным домом славками в первом этаже обнаруживался узкий Серебрянический переулок. Чайковский вздохнул и свернул в него.
Серебрянический переулок был тихий, непроезжий; старый московский переулок, не затронутый новым строительством. У заборов и домов лежали сугробы, через которые от калиток к подметенным веничком ступенькам крылец были протоптаны тропинки. Едва начавшись, переулок делал колено, повторяя собой изгиб Яузы, вдоль которой он шел и от которой его отделял всего один ряд одноэтажных деревянных домишек с мезонинами в два-три окошка и резными наличниками. Пожалуй, кое-какие из этих домишек помнили еще те столетней давности времена, когда переулок не назывался переулком, а именовался Серебрянической слободой, в которой жили тогда государевы мастера-серебряники. В конце переулок снова загибался и выходил на набережную. Там-то последним и стоял дом Островского.
Дом стоял почти на середине крутой НиколоВоробинской горы, спускавшейся от Воронцова поля к Яузе.
На своей выставке рассказывает чудесный Игорь Яковлевич Соколов, художник, друг Коваля. 2012.https://youtu.be/T7YZRYISq3U
Click to viewВ одну сторону из окон был виден парк, поднимавшийся вверх, за ним, на горе, находился дом мачехи, который она принесла в свое время как приданое и в котором сейчас жила со своими детьми.
Мачеха была не из простых, а из дворян, да еще урождённая фон Тессин - из старого шведского графского рода. В семье сохранилось предание, что ее прадед - граф Карл-Густав Тессин- вынужден был бежать из Швеции при весьма романтических обстоятельствах. Граф Карл был поставлен воспитателем к наследному принцу и, несмотря на пожилой возраст (ему тогда уже шел пятьдесят третий год), без ума влюбился в молодую и прекрасную королеву Луизу-Ульрику. Ум, обаяние, воля опытного политического деятеля и царедворца произвели на королеву свое действие, и она тоже полюбила графа, как некогда юная Дездемона полюбила старого воина Отелло. Их склонность друг к другу проявлялась так явно, что враги графа воспользовались этим, составили заговор, и граф, чтобы не компрометировать королеву, вынужден был бежать из Швеции. Он нашел убежище в России. Здесь он получил скромное имение и участок земли в Москве, в Николо-Воробинской слободе, который впоследствии и оставался долгие годы во владении его потомков.
В другую же сторону от тессинского дома (в котором в детские годы жил и Александр Николаевич) открывался вид из окна на берега Яузы. Тот дом, в котором сейчас жил Островский, был прикуплен уже отцом и представлял собой обычный обывательский дом - в пять окон, деревянный, обшитый тесом и покрашенный темной коричневой краской. Даже по московским скромным меркам он считался небольшим. С улицы 283 дом казался одноэтажным, так как окна трех комнат второго этажа смотрели во двор. Между домом Островского и Яузой сейчас стояли такие же обывательские домишки, только поновее, их построили всего десять лет назад. А прежде тут был пустырь и находились старинные, поминаемые еще в переписных книгах времен царя Алексея Михайловича, торговые бани - закопченные срубы с щелками-оконцами, высокий скрипучий журавель колодца... В пятидесятые годы Александр Николаевич из своих окон наблюдал с друзьями виды, которые с ростом цивилизации навсегда ушли в предание. Зимой двери бани то и дело распахивались, и оттуда, окутанные клубами белого пара, выскакивали голые мужчины и женщины (бани по старинке были общие). Оторопело выскочив, ухая, охая, весело выкрикивая заковыристую ругань, они бросались в сугробы снега, валялись с боку на бок и потом также опрометью бросались обратно в баню, в парилку, на полок.
cм https://community.livejournal.com/suer-vyer-/205070.html
...А напротив бани, на другой стороне переулка, не переставая взвизгивала входная дверь кабака, куда русскому человеку вроде бы и грех не заглянуть после бани... Сейчас бани снесли; кабак, лишившись своих главных посетителей, захирел и прикрылся. Но даже в лучшие для бань и кабака времена Островский, привыкнув к их соседству, вовсе не обращал на них внимания. За всей этой внешней, искусственной, созданной людьми суетой он здесь ощущал в полной мере другую жизнь - жизнь природы. В таком большом и многолюдном городе, как Москва, имелись островки совершенно сельские- выгоны у Новоспасского монастыря и в Лужниках, барские усадьбы, купеческие сады в Замоскворечье, огороды в Садовниках, и там, по соседству с шумными, кишащими людьми и экипажами улицами, смена времен года воспринималась особенно остро. Николо-Воробинская гора и набережные Яузы были как раз одним из таких мест. Спускающийся по горе старый, давно уже не знающий садовника парк превратился в лес, где деревья и подлесок росли не по какому-либо плану, а где что выросло. От аллей не осталось и памяти, только вились тропинки от верхнего дома к прудам, выкопанным неподалеку от реки, к сараям, конюшням, огороду. В иные годы не покупали дров, обходясь тем, что напилят нанятые мужики в саду, как упорно все называли на московский лад тессинский парк. Осенью здесь шуршала, падая, листва, весной у подножия черных деревьев расцветали подснежники... А под самой горой, под берегом бил ключ, и веселая прозрачная струя, кипящая даже в самые лютые морозы, журча, текла в Яузу. На этот ключ ходили полоскать белье бабы со всех окрестных улиц и переулков. Когда утром восходило солнце, оно яркими лучами пронизывало деревья, и вся гора сверкала в его торжествующем, веселом свете. Островский любил этот торжественно-радостный час. Лес, солнце, белые и голубые искорки подснежников, голубая вода ключа - все это составляло тайную, но самую большую радость, потому что солнце, весна, ключ никогда не менялись в своем отношении к нему, никогда не обманывали... После смерти отца верхний дом и парк для Александра Николаевича закрылись. Они принадлежали мачехе, а он не хотел ничем ей быть обязанным. Но детские воспоминания крепки, и он любил эти места верной любовью.
Николоворобинский, 2006 год. Фото из интересной статьи https://allerleiten.livejournal.com/695528.html со ссылками на Владимира Лакшина
Долго стояла немым укором стена дома сказок
И вот
Ныне переулок ощерился надстройками
Какая уж тут старина и душа Москвы...
Изгиб Серебрянического к Яузе
Текст взят отсюда