"Наполеон III и другие"
*
Юрий Коваль с ручным недопёском Машкой на звероферме, 1974 г.
Наш дорогой друг Тимур Майсак обнаружил на просторах интернета драгоценное "полу-рассказ, полу-интервью" с Юрием Иосифовичем, которого до сих пор у нас не было. С большим удовольствием и трепетом перепечатал его для ковалиного архива...
Юрий Коваль
Наполеон III и другие
В гостях у писателя
С ПЕРВЫМИ снегами, в канун зимы, Юрий Коваль встречается с Татьяной Мавриной. Разговор их для постороннего слуха звучит почти кабалистически.
- А сойка у вас есть?
- Есть три сойки. А рябина тут недозрелая. Хотите зеленого дятла?
- Мне надо лосей, и побольше.
- Вот вам три лося. Еще надо?
- Можно, парочку. А еще нужен Большой Ночной Павлиний Глаз.
- А Орденская лента? Есть и мальчик с хорошими ушами.
В меру заинтригованным читателям расшифрую непонятный диалог. Так или примерно так начинается работа над новой книгой. Татьяна Алексеевна готова всегда, у нее сундуки рисунков. Коваль просматривает десятки, сотни. Просматривает очень внимательно, потому что глаз у него устроен особо: это глаз не только писателя, но и художника. Вдруг оказывается, что рассказ жил в нем, а он и не знал. Нет, речь идет не об иллюстрировании рисунками текста или о подписях под картинками. Это параллельное движение живописи и прозы сосуществующих «на равных». «Но вместе им веселей», - писали авторы в предисловии к первой совместной книге «Стеклянный пруд». Тандем «Маврина - Коваль» плодотворен. Вышло уже четыре книги, сейчас в производстве пятая - «Бабочки». Только очень жаль, что мало кто видел чудесные, красочные издания, хотя и присуждены им самые высокие международные дипломы. Тиражи этих книг настолько малы, что они сразу становятся библиографической редкостью.
Юрия Коваля считают детским писателем, и он не возражает, ему нравится столь почетное звание. Но и не огорчается, когда его книги - а это, думаю, бывает часто - переставляют на «взрослые» полки. Итак, Юрий Коваль, писатель и художник. Союз «и», если опять же его расшифровывать, следует заменить длинным перечнем: прозаик, поэт, киносценарист, переводчик, живописец, скульптор, резчик по дереву и камню, а еще автор и исполнитель песен, а еще охотник, а еще человек, любящий и знающий природу. Такое обилие достоинств обычно настораживает. Но в Ковале, мне кажется, они как-то естественно уживаются, перетекают, дополняют друг друга. Рисование для него - первый отзыв, немедленный ответ на подмеченное, схваченное; литература - реакция пережитая, но сохранившаяся в душе.
…ЕДЕМ в мастерскую Коваля, беседовать решили там. Самая близкая в мире речка Яуза неподалеку, рукой подать. А где же самая легкая лодка в мире - изящная, бамбуковая, сверкающая серебром? Мой интерес не праздный, я ведь знаю, что она должна быть где-то здесь. Знаю из повести Ю. Коваля «Самая легкая лодка в мире». Он успокаивает меня: есть, есть лодка, только перевез ее в деревню, сейчас ждет на чердаке в условленном месте.
Лодка и вправду легка. А вот повесть складывалась трудно, ни много ни мало восемь лет. В кратком предисловии к книге Арсений Тарковский писал: в ней есть мечта, в ней есть сказка. Это верно. Но есть и реальность: река Яуза, яузские узы художников, быт их и бытие. Книга не только автобиографична, в ней еще и намечены контуры группового портрета людей, объединенных общими идеями, общими взглядами на жизнь. Никак не давался Ковалю финал. По первоначальному замыслу герой, оставив рассорившихся друзей, продолжал путешествие в одиночку. Но финал этот - как бы самому-то доплыть? - долго мучил писателя, противоречил его характеру, мироощущению. Тогда он решил принять на борт своего суденышка всех, кто пожелает. Потонет лодка или удержится на плаву? И все мы, гребцы, потонем или доплывем? Одна из главных в повести - мысль о необходимости груза, который должен нести каждый человек. Коваль за тех, кто удерживает или хотя бы старается удержать на плечах, на плаву и друзей, и семью, и общество.
В книгах писателя много иронии, фантазии, гротеска, озорства, будь то «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов», «Чистый Дор», «Кепка с карасями». Но если вы зададите вопрос, что его как профессионала волнует больше всего, то услышите ответ весьма серьезный: пластичность прозы, тайна ее ритмов. Как живописец бьется над фактурой холста, как скульптор проявляет поверхность гранита, так и писатель должен заботиться о своем материале. Каждое слово имеет глубину, остроту, а второе, поставленное рядом, может эту глубину усилить, а может и свести к нулю. Юрий Коваль умеет найти единственное слово и даже построить, можно сказать, на нем сюжет. Ну вот, например, что такое «недопёсок»?
- Молодой песец, - объясняет писатель. - Слово это давно запало в память, почему-то очень мне нравилось, я «лелеял» его. Ну а повесть «Недопёсок» началась на звероферме. Мой друг, профессиональный охотник Вадим Силис вдруг пошел туда работать. Это удивило всех его приятелей, и мы поехали на Север проведать Вадима. На ферме он мне дал подержать песца, да я не удержал, началась беготня, с полчаса все бегали и топали, ловили зверя. Поймали, но я уже увидел дырку в заборе. А что, Вадя, спросил я, бегут звери? И буквально не успел он ответить, как у меня «пошла вещь». Я ничего не искал, все приходило само, и немедленно: и недопёсок по имени Наполеон Третий, и директор Некрасов, и Прасковьюшка, и дошкольник Серпокрылов, и деревенские дворняжки, и великое созвездие Орион. Вещь строилась сама, а я только поспевал. Скажем, сидел я на лавочке со стариком Карасевым, деревенским колдуном, тут подошел печник Волопасов и спросил: «Ну что, дедок, ты вправду, что ль, колдовать умеешь?» «Колдуем помаленьку», - ответил старик Карасев. Невелик был труд сообразить, что старик необходим повести. Вообще-то я не сторонник немедленной записи того, что видишь. Самое нужное - это то, что ты запомнил, пережил, переварил. Повесть, между прочим, имеет посвящение. Правда, это не удалось пока отразить ни в одном издании. И писал я, не думая о посвящении. Белла Ахмадулина сказала: «Недопесок - это я», - раз и навсегда решив вопрос...
ЧЕГО ТУТ только нет, в этой мастерской: картины, скульптуры, дерево, керамика, черепица, резные доски с изображением язей, медведей, птиц, чистые холсты, рамы, несколько станков непонятного мне назначения, гитары, рыболовные снасти. Маленький вернисаж открывается портретами писателей Спиридона Вангели и Иманта Зиедониса.
- Раньше переводил много и без особого разбора. А теперь решил: зачем вливать кровь в пустой сосуд? Оставил для себя только двух друзей, - Коваль кивает на портреты, - вот уж сосуды, вот уж кувшины, вот уж бутыли стоведерные, наполненные до краев. Тут не то что вливать, но и убавить иногда не грех. Лишь только вздрогнут прозой, готов им служить. Спиридон-то Степанович - человек основательный. Придет ко мне в большой молдавской шапке-пирожке и в пальто и ни за что не снимет ни пальто, ни шапку, пока я не добьюсь на русском языке соответствия его дару. С удовольствием работал над его повестью-сказкой «Чубо из села Туртурика». И Зиедонис человек серьезный. Он коллекционирует жернова. Я видел эти жернова: огромные, тысячепудовые, выщербленные зерном круглые граниты с дырой посредине, стоят в лесу в окружении елок, и слабыми, тонкими кажутся елки рядом с этими монументами. Да, Имант увидел в жерновах силу, красоту, увидел и символ, и памятник вековому труду Крестьянина. Но, сдается, имеет в виду и труд Художника. Из Зиедониса перевожу только сказки, они и для детей, и для взрослых. Есть сложнейшие, и с одной я пока не справился. Работенка, скажу вам. Надо совершенно отрешиться от повседневной суеты, чтобы перевести хоть строчку. Найти такое время трудно, и однажды я попросил Иманта спрятать меня, и он спрятал в глухих лесах Латвии, в избушке. Почему-то в этой избушке стоял длиннущий стол, как будто для президиума, а вокруг двенадцать стульев. И вот я жил там один, а на стульях сидели сказки. И много дней шел дождь, и кончился только, когда я перевел все сказки. Кроме одной. Ей не повезло - она пришлась на первую порошу.
Еще один портрет - в строгой, серо-зеленой гамме.
- Это Вера Николаевна Маркова, прекрасный наш переводчик с японского, - поясняет Ю. Коваль. - Редкие встречи с ней, долгие беседы мне необыкновенно полезны, душе нужны. Как и ее стихи. Басё и Сайгё - великие японцы - говорят на русском языке ее словами. Я не то что увлекался или увлекаюсь ее переводами - для меня это постоянный университет. Каждое слово, написанное ею, мне необходимо, поддерживает и душу очищает.
- Юрий Осипович Домбровский, - художник смотрит на другой портрет, - один из самых любимых мною писателей. Когда-то он, намного старше меня, сказал: «Давай будем на «ты». И много лет мы были на «ты». Юрий Осипович вдруг предложил мне сделать иллюстрации к его повести о Шекспире с замечательным названием «Вторая по качеству кровать». Домбровский считал меня художником и был удивлен, когда я попросил его прочитать мой рассказ. Он был человеком немедленной реакции, сказал, что у меня проза - «жесткий рентген», и тут же мы отправились в «Новый мир». В редакции нас встретили тепло, но с публикацией «жесткого рентгена» решили повременить.
Появляются несколько портретов одного и того же человека - длинная борода, аскетическое лицо. Борис Викторович Шергин.
- Сейчас пишу воспоминания о нем. Думаю, вам не нужно объяснять, какой это был писатель. И так уж мне повезло, что я его знал и, смею сказать, дружил с ним. Если существует еще понятие «духовный учитель», так для меня это Шергин. Не его неповторимый литературный стиль, не шедевры его «Для увеселенья», «Мимолетное виденье» - сам Борис Викторович, личность его, отношение к жизни. Я написал уже почти все, что мог, но никак не могу закончить. Все кажется, что это будет второе прощание. Не хочется. Сейчас-то он со мной, беседуем, как в былые времена.
В ожидании очередного портрета я отвлекаюсь, рассматриваю картины на стенах - пейзажи, натюрморты, акварели. И не сразу замечаю маленькую фотографию усатого человека в странной шапке.
- А это Уильям Сароян, - отвечает Коваль на мой немой вопрос. - Я не был с ним знаком, просто люблю - отсюда фотография. Ее подарила мне А. Баяндур, переводчица моей прозы на армянский язык. Я, к сожалению, не написал портрета Сарояна, но у меня есть его книги, и когда в мастерскую приходят люди и спрашивают, кто на фотографии, я отвечаю как будто про старого друга: «Да это же Уильям!». Сароян - вот писатель писателей. Улыбается он лично тебе, качает мудрой своей головой, его великие усы осеняют тебя, и веселят, и поддерживают. Счастье, что есть такие люди. Больше всего люблю его рассказ «Гранатовая роща». В какой-то мере моя «Самая легкая лодка в мире» - поклон «Гранатовой роще».
КАК ХУДОЖНИК Коваль воспитывался в мастерской скульпторов В. Лемпорта и Н. Силиса. Был мальчиком при мэтрах - лепил, резал дерево, рубил гранит, занимался мозаикой, фреской, энкаустикой, керамикой, травил офорт, резал гравюру. Он, можно сказать, основатель нескольких течений в художественной культуре и, отметим в скобках, их единственный верный последователь. Кроме «шаризма», описанного в «Лодке», на его счету «столб-арт» - резные скульптуры в форме столба и «веснушкизм», весной этюды Коваля покрываются отчего-то веснушками. Из самых последних увлечений - эмаль на металле. Только муфель дядюшки Кирилла, в котором Коваль обжигает свои эмали, маловат для него. Теперь мечтает пробраться на кастрюльную фабрику.
Но вот что любопытно: художник Коваль никогда не иллюстрировал писателя Коваля - кроме «Самой легкой лодки в мире». Ему интересен другой взгляд на вещь, другой почерк. Работу в книге с художником считает исключительно важной. А скоро он уедет в деревню Троицкое, что за Переславлем-Залесским. Там живет художник Николай Александрович Устинов, иллюстрирующий «Полынные сказки» Ю. Коваля - о мамином детстве в старой дореволюционной мордовской деревне Палаевке. Готов макет, готов и форзац, выполненные в полынной гамме. Вот подсушит дороги, и Коваль отправится в Троицкое, к Устинову...
УЖЕ СОВСЕМ собралась уходить, но решила рассказать Ковалю об одном невероятном случае. Этим летом в наш крошечный московский подъезд втиснулся громадный лось. Жильцы шумели, пораженные невиданным зрелищем, одна женщина испуганно повторяла, что у лося будет инфаркт. История эта всегда вызывала у слушателей хохот. Но Коваль задумался и очень погрустнел.
- Никак не могу забыть, - говорит он. - Недавно на Севере некоторый человек подстрелил выпь. В ужасе прибежал ко мне с выпью в рюкзаке. Вынули выпь. Сжавшись в пружину, вбирая шею, она выкидывала ее, как копье, стараясь попасть трехгранным клювом некоторому человеку в глаз. И попала, он взвыл. Я не мог помочь выпи. Даже осмотреть рану было невозможно, и я понял, что она уже погибла. Я должен был попрощаться с нею и стал ее рисовать. Рисовал, заново переживая и случившееся, и само слово «выпь». Не знаю, будет ли про нее рассказ, а рисунки, которыми извиняюсь за чужую вину, есть.
- А знаете, - оживился Юрий Коваль, - если уж честно, то тогда, на звероферме, песца-то отпустил я нарочно...
С. ТАРОЩИНА«Литературная газета» № 47 (5113) 19 ноября 1986 г.
OCR - serezhik_18
Юрий Коваль с ручным недопёском Машкой на звероферме, 1974 г.
Наш дорогой друг Тимур Майсак обнаружил на просторах интернета драгоценное "полу-рассказ, полу-интервью" с Юрием Иосифовичем, которого до сих пор у нас не было. С большим удовольствием и трепетом перепечатал его для ковалиного архива...
Юрий Коваль
Наполеон III и другие
В гостях у писателя
С ПЕРВЫМИ снегами, в канун зимы, Юрий Коваль встречается с Татьяной Мавриной. Разговор их для постороннего слуха звучит почти кабалистически.
- А сойка у вас есть?
- Есть три сойки. А рябина тут недозрелая. Хотите зеленого дятла?
- Мне надо лосей, и побольше.
- Вот вам три лося. Еще надо?
- Можно, парочку. А еще нужен Большой Ночной Павлиний Глаз.
- А Орденская лента? Есть и мальчик с хорошими ушами.
В меру заинтригованным читателям расшифрую непонятный диалог. Так или примерно так начинается работа над новой книгой. Татьяна Алексеевна готова всегда, у нее сундуки рисунков. Коваль просматривает десятки, сотни. Просматривает очень внимательно, потому что глаз у него устроен особо: это глаз не только писателя, но и художника. Вдруг оказывается, что рассказ жил в нем, а он и не знал. Нет, речь идет не об иллюстрировании рисунками текста или о подписях под картинками. Это параллельное движение живописи и прозы сосуществующих «на равных». «Но вместе им веселей», - писали авторы в предисловии к первой совместной книге «Стеклянный пруд». Тандем «Маврина - Коваль» плодотворен. Вышло уже четыре книги, сейчас в производстве пятая - «Бабочки». Только очень жаль, что мало кто видел чудесные, красочные издания, хотя и присуждены им самые высокие международные дипломы. Тиражи этих книг настолько малы, что они сразу становятся библиографической редкостью.
Юрия Коваля считают детским писателем, и он не возражает, ему нравится столь почетное звание. Но и не огорчается, когда его книги - а это, думаю, бывает часто - переставляют на «взрослые» полки. Итак, Юрий Коваль, писатель и художник. Союз «и», если опять же его расшифровывать, следует заменить длинным перечнем: прозаик, поэт, киносценарист, переводчик, живописец, скульптор, резчик по дереву и камню, а еще автор и исполнитель песен, а еще охотник, а еще человек, любящий и знающий природу. Такое обилие достоинств обычно настораживает. Но в Ковале, мне кажется, они как-то естественно уживаются, перетекают, дополняют друг друга. Рисование для него - первый отзыв, немедленный ответ на подмеченное, схваченное; литература - реакция пережитая, но сохранившаяся в душе.
…ЕДЕМ в мастерскую Коваля, беседовать решили там. Самая близкая в мире речка Яуза неподалеку, рукой подать. А где же самая легкая лодка в мире - изящная, бамбуковая, сверкающая серебром? Мой интерес не праздный, я ведь знаю, что она должна быть где-то здесь. Знаю из повести Ю. Коваля «Самая легкая лодка в мире». Он успокаивает меня: есть, есть лодка, только перевез ее в деревню, сейчас ждет на чердаке в условленном месте.
Лодка и вправду легка. А вот повесть складывалась трудно, ни много ни мало восемь лет. В кратком предисловии к книге Арсений Тарковский писал: в ней есть мечта, в ней есть сказка. Это верно. Но есть и реальность: река Яуза, яузские узы художников, быт их и бытие. Книга не только автобиографична, в ней еще и намечены контуры группового портрета людей, объединенных общими идеями, общими взглядами на жизнь. Никак не давался Ковалю финал. По первоначальному замыслу герой, оставив рассорившихся друзей, продолжал путешествие в одиночку. Но финал этот - как бы самому-то доплыть? - долго мучил писателя, противоречил его характеру, мироощущению. Тогда он решил принять на борт своего суденышка всех, кто пожелает. Потонет лодка или удержится на плаву? И все мы, гребцы, потонем или доплывем? Одна из главных в повести - мысль о необходимости груза, который должен нести каждый человек. Коваль за тех, кто удерживает или хотя бы старается удержать на плечах, на плаву и друзей, и семью, и общество.
В книгах писателя много иронии, фантазии, гротеска, озорства, будь то «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов», «Чистый Дор», «Кепка с карасями». Но если вы зададите вопрос, что его как профессионала волнует больше всего, то услышите ответ весьма серьезный: пластичность прозы, тайна ее ритмов. Как живописец бьется над фактурой холста, как скульптор проявляет поверхность гранита, так и писатель должен заботиться о своем материале. Каждое слово имеет глубину, остроту, а второе, поставленное рядом, может эту глубину усилить, а может и свести к нулю. Юрий Коваль умеет найти единственное слово и даже построить, можно сказать, на нем сюжет. Ну вот, например, что такое «недопёсок»?
- Молодой песец, - объясняет писатель. - Слово это давно запало в память, почему-то очень мне нравилось, я «лелеял» его. Ну а повесть «Недопёсок» началась на звероферме. Мой друг, профессиональный охотник Вадим Силис вдруг пошел туда работать. Это удивило всех его приятелей, и мы поехали на Север проведать Вадима. На ферме он мне дал подержать песца, да я не удержал, началась беготня, с полчаса все бегали и топали, ловили зверя. Поймали, но я уже увидел дырку в заборе. А что, Вадя, спросил я, бегут звери? И буквально не успел он ответить, как у меня «пошла вещь». Я ничего не искал, все приходило само, и немедленно: и недопёсок по имени Наполеон Третий, и директор Некрасов, и Прасковьюшка, и дошкольник Серпокрылов, и деревенские дворняжки, и великое созвездие Орион. Вещь строилась сама, а я только поспевал. Скажем, сидел я на лавочке со стариком Карасевым, деревенским колдуном, тут подошел печник Волопасов и спросил: «Ну что, дедок, ты вправду, что ль, колдовать умеешь?» «Колдуем помаленьку», - ответил старик Карасев. Невелик был труд сообразить, что старик необходим повести. Вообще-то я не сторонник немедленной записи того, что видишь. Самое нужное - это то, что ты запомнил, пережил, переварил. Повесть, между прочим, имеет посвящение. Правда, это не удалось пока отразить ни в одном издании. И писал я, не думая о посвящении. Белла Ахмадулина сказала: «Недопесок - это я», - раз и навсегда решив вопрос...
ЧЕГО ТУТ только нет, в этой мастерской: картины, скульптуры, дерево, керамика, черепица, резные доски с изображением язей, медведей, птиц, чистые холсты, рамы, несколько станков непонятного мне назначения, гитары, рыболовные снасти. Маленький вернисаж открывается портретами писателей Спиридона Вангели и Иманта Зиедониса.
- Раньше переводил много и без особого разбора. А теперь решил: зачем вливать кровь в пустой сосуд? Оставил для себя только двух друзей, - Коваль кивает на портреты, - вот уж сосуды, вот уж кувшины, вот уж бутыли стоведерные, наполненные до краев. Тут не то что вливать, но и убавить иногда не грех. Лишь только вздрогнут прозой, готов им служить. Спиридон-то Степанович - человек основательный. Придет ко мне в большой молдавской шапке-пирожке и в пальто и ни за что не снимет ни пальто, ни шапку, пока я не добьюсь на русском языке соответствия его дару. С удовольствием работал над его повестью-сказкой «Чубо из села Туртурика». И Зиедонис человек серьезный. Он коллекционирует жернова. Я видел эти жернова: огромные, тысячепудовые, выщербленные зерном круглые граниты с дырой посредине, стоят в лесу в окружении елок, и слабыми, тонкими кажутся елки рядом с этими монументами. Да, Имант увидел в жерновах силу, красоту, увидел и символ, и памятник вековому труду Крестьянина. Но, сдается, имеет в виду и труд Художника. Из Зиедониса перевожу только сказки, они и для детей, и для взрослых. Есть сложнейшие, и с одной я пока не справился. Работенка, скажу вам. Надо совершенно отрешиться от повседневной суеты, чтобы перевести хоть строчку. Найти такое время трудно, и однажды я попросил Иманта спрятать меня, и он спрятал в глухих лесах Латвии, в избушке. Почему-то в этой избушке стоял длиннущий стол, как будто для президиума, а вокруг двенадцать стульев. И вот я жил там один, а на стульях сидели сказки. И много дней шел дождь, и кончился только, когда я перевел все сказки. Кроме одной. Ей не повезло - она пришлась на первую порошу.
Еще один портрет - в строгой, серо-зеленой гамме.
- Это Вера Николаевна Маркова, прекрасный наш переводчик с японского, - поясняет Ю. Коваль. - Редкие встречи с ней, долгие беседы мне необыкновенно полезны, душе нужны. Как и ее стихи. Басё и Сайгё - великие японцы - говорят на русском языке ее словами. Я не то что увлекался или увлекаюсь ее переводами - для меня это постоянный университет. Каждое слово, написанное ею, мне необходимо, поддерживает и душу очищает.
- Юрий Осипович Домбровский, - художник смотрит на другой портрет, - один из самых любимых мною писателей. Когда-то он, намного старше меня, сказал: «Давай будем на «ты». И много лет мы были на «ты». Юрий Осипович вдруг предложил мне сделать иллюстрации к его повести о Шекспире с замечательным названием «Вторая по качеству кровать». Домбровский считал меня художником и был удивлен, когда я попросил его прочитать мой рассказ. Он был человеком немедленной реакции, сказал, что у меня проза - «жесткий рентген», и тут же мы отправились в «Новый мир». В редакции нас встретили тепло, но с публикацией «жесткого рентгена» решили повременить.
Появляются несколько портретов одного и того же человека - длинная борода, аскетическое лицо. Борис Викторович Шергин.
- Сейчас пишу воспоминания о нем. Думаю, вам не нужно объяснять, какой это был писатель. И так уж мне повезло, что я его знал и, смею сказать, дружил с ним. Если существует еще понятие «духовный учитель», так для меня это Шергин. Не его неповторимый литературный стиль, не шедевры его «Для увеселенья», «Мимолетное виденье» - сам Борис Викторович, личность его, отношение к жизни. Я написал уже почти все, что мог, но никак не могу закончить. Все кажется, что это будет второе прощание. Не хочется. Сейчас-то он со мной, беседуем, как в былые времена.
В ожидании очередного портрета я отвлекаюсь, рассматриваю картины на стенах - пейзажи, натюрморты, акварели. И не сразу замечаю маленькую фотографию усатого человека в странной шапке.
- А это Уильям Сароян, - отвечает Коваль на мой немой вопрос. - Я не был с ним знаком, просто люблю - отсюда фотография. Ее подарила мне А. Баяндур, переводчица моей прозы на армянский язык. Я, к сожалению, не написал портрета Сарояна, но у меня есть его книги, и когда в мастерскую приходят люди и спрашивают, кто на фотографии, я отвечаю как будто про старого друга: «Да это же Уильям!». Сароян - вот писатель писателей. Улыбается он лично тебе, качает мудрой своей головой, его великие усы осеняют тебя, и веселят, и поддерживают. Счастье, что есть такие люди. Больше всего люблю его рассказ «Гранатовая роща». В какой-то мере моя «Самая легкая лодка в мире» - поклон «Гранатовой роще».
КАК ХУДОЖНИК Коваль воспитывался в мастерской скульпторов В. Лемпорта и Н. Силиса. Был мальчиком при мэтрах - лепил, резал дерево, рубил гранит, занимался мозаикой, фреской, энкаустикой, керамикой, травил офорт, резал гравюру. Он, можно сказать, основатель нескольких течений в художественной культуре и, отметим в скобках, их единственный верный последователь. Кроме «шаризма», описанного в «Лодке», на его счету «столб-арт» - резные скульптуры в форме столба и «веснушкизм», весной этюды Коваля покрываются отчего-то веснушками. Из самых последних увлечений - эмаль на металле. Только муфель дядюшки Кирилла, в котором Коваль обжигает свои эмали, маловат для него. Теперь мечтает пробраться на кастрюльную фабрику.
Но вот что любопытно: художник Коваль никогда не иллюстрировал писателя Коваля - кроме «Самой легкой лодки в мире». Ему интересен другой взгляд на вещь, другой почерк. Работу в книге с художником считает исключительно важной. А скоро он уедет в деревню Троицкое, что за Переславлем-Залесским. Там живет художник Николай Александрович Устинов, иллюстрирующий «Полынные сказки» Ю. Коваля - о мамином детстве в старой дореволюционной мордовской деревне Палаевке. Готов макет, готов и форзац, выполненные в полынной гамме. Вот подсушит дороги, и Коваль отправится в Троицкое, к Устинову...
УЖЕ СОВСЕМ собралась уходить, но решила рассказать Ковалю об одном невероятном случае. Этим летом в наш крошечный московский подъезд втиснулся громадный лось. Жильцы шумели, пораженные невиданным зрелищем, одна женщина испуганно повторяла, что у лося будет инфаркт. История эта всегда вызывала у слушателей хохот. Но Коваль задумался и очень погрустнел.
- Никак не могу забыть, - говорит он. - Недавно на Севере некоторый человек подстрелил выпь. В ужасе прибежал ко мне с выпью в рюкзаке. Вынули выпь. Сжавшись в пружину, вбирая шею, она выкидывала ее, как копье, стараясь попасть трехгранным клювом некоторому человеку в глаз. И попала, он взвыл. Я не мог помочь выпи. Даже осмотреть рану было невозможно, и я понял, что она уже погибла. Я должен был попрощаться с нею и стал ее рисовать. Рисовал, заново переживая и случившееся, и само слово «выпь». Не знаю, будет ли про нее рассказ, а рисунки, которыми извиняюсь за чужую вину, есть.
- А знаете, - оживился Юрий Коваль, - если уж честно, то тогда, на звероферме, песца-то отпустил я нарочно...
С. ТАРОЩИНА«Литературная газета» № 47 (5113) 19 ноября 1986 г.
OCR - serezhik_18