Юбилей Татьяны Бек
*
"Из всех моих близких мне людей единственный человек, который прочёл полного "Суера-Выера", - это Татьяна Бек. Таня говорит, что это гениально. Но надо учесть, что Таня меня очень любит, это надо учесть, и тут нечего говорить. Она ко мне относится как к брату, как я не знаю к кому, то есть очень хорошо относится". - Юрий Коваль. "Я всегда выпадал из общей струи" : экспромт, подготовленный жизнью / беседу вела Ирина Скуридина // Ковалиная книга. - Москва : Время, 2008. - С. 346-347.
Журнал "Знамя". - 1996. - № 1.
Татьяна БЕК
Самое сильное читательское событие минувшего года, конечно, "Суер-Выер" Юрия Коваля - сентябрьский номер "Знамени". Автор умер на пороге августа, успев, слава Богу, порадоваться журнальной верстке.
Это вещь - автор определил ее жанр с лукавой гордыней: пергамент - выдающейся органики и загадки, детскости и глубины, простоты и многомерности.
Предтечи - Свифт, Рабле, Сервантес, возрожденческий философский юмор. Кстати, о юморе в нашей сегодняшней литературе вообще. Абсолютно согласна с Александром Межировым (а его новые, дошедшие из Америки, поэтические циклы в "Знамени" и "Вопросах литературы" - тоже событие 95-го: в этих стихах поэт говорит о важнейших материях бытия "С последней прямотой"), заявившим недавно:
Когда в России разрешили юмор,
Он, этот юмор, умер. Нет, не умер,
Но эхо, резонанс, материал
Вдруг утерял.
История со свистом
Кровавое крутнула колесо, -
Остался только Зощенко со Свифтом,
Да с Шукшиным Сервантес. Вот и все.
Да, в этой пергаментной, а не просто анекдотной, в этой на долгие времена традиции и написал свой последний все-таки роман Юрий Коваль. Фрегат "Лавр Георгиевич" (это не фрегат "Паллада" и не крейсер "Аврора", роняет писатель между делом, выстраивая фантазийно спрессованный НЕдокументальный путевой дневник как повод к игре, раздумьям, исследованию нравов и самоанализу) плывет по волнам океана, огибая или не без приключений навещая острова неподдельного счастья... большого вна... голых женщин... пониженной гениальности... посланных на...
Если и признать, что современный русский постмодерн существует всерьез, а не имитируется доморощенной бригадой авангардистского труда, то вот он - одинокий и доподлинный образец. Вот она, наконец, здешняя ровня и Умберто Эко, и Борису Виану - проза Юрия Коваля, сочная и интеллектуально-реминисцентная, пародийная и самодостаточная, инверсионная и прямая. А то бежали группы за "большими" как провинциальные эпигоны: "И мы тоже... И мы то же..."
Ничего вы не тоже.
Юрий Коваль с непомерным богатством ассоциаций и сдвигов пришел в мировую литературу как бы "из детской" (если и так, пошутил бы сам писатель, то - из детской комнаты милиции). Сейчас, когда я думаю о нем уже сквозь безнадежную и обозначившую истинные масштабы границу, то все время вспоминаю его оборвавшуюся жизнь стихами раннего Глазкова:
Не жалейте нас. Нам весело
И в подвалах нищеты;
Неожиданность инверсии
Мы подняли на щиты.
О, как причудлива и свободна его проза! Идиомы кувыркаются, метафоры парят, эпитеты бегают вперегонки и кружатся, клички и прозвища пируют на просторе. Коваль - гениальный сводник слов. Он так умеет подружить или столкнуть лбами слова, порознь нейтральные, что в неожиданно диковинном союзе те обретают свежий и качественно новый звук, смысл, силуэт. Чего стоят его "растительные почки" и "сутулые веки", "дымный мужчина", "полудевятый вал" и "нюхательный воздух"!
Друзья-теоретики (а официальной критикой этот удивительный писатель ни избалован, ни вообще прочитан не был - засунули в нишу "детская литература", и сиди не рыпайся) сравнивают поэтику Коваля то с Ремизовым, то с Олешей. А я бы еще сравнила ее со стилем Андрея Платонова: то же высокое косноязычье словоприслонений (как сказал бы сам Коваль), но у предшественника тон юродиво-трагический, а у наследователя - блаженно-смеховой.
В пергаменте "Суер-Выер", ставшем невольным завещанием художника (он бы сам сказал: откланиванием), есть все. Есть проза и стихи - Коваль же был дивный поэт, прививший обэриутскому стволу крупные цветки русского песенного фольклора:
- Из дальних ли морей
Иль синих гор
Любезный ты вернулся, Никанор?
- Из Турции приехал я, Сергей,
Привез ушных
Серебряных серьгей.
Есть едкая насмешка над учеными мужами, которые в порыве лингво-психиатрического анализа - Коваль сжимает свой гротеск до предела! - спускают буквам штаны и задирают юбки, определяя пол гласных и согласных.
Есть тут и блистательная литературная пародия на эротическую мистику (голая женщина Гортензия с шестью грудями), на философскую лирику пониженной гениальности (поэт Калий Орарат), на большевистские лозунги, на речи эмигрантов, вывезших на свои острова все московские бани - от Тетеринских до Сандунов: "Тело - голое! Сердце - открытое! / Грудь - горячая! Хочется жить! / В наших банях Россия немытая / Омовенье спешит совершить!". Они пели и плакали, вспоминая далекую Россию.
- Мы-то отмылись, - всхлипывали некоторые, - а Россия..."
Но Коваль не был бы Ковалем, если бы каждая его сатира не выворачивалась, играючи, наизнанку. Капитан-патриот шепчет лирическому герою: "Бежим... Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслаждении". Два гротеска, как зеркала, смотрят друг в друга. Проблема диалектически двоится.
Гротескное раздвоение - вообще сокровенный мотив Коваля. Части двойной фамилии персонажа Суер-Выер страстно ревнуют друг к другу. В другом месте писатель реализует затертую метафору "покинуть себя", и "покинутый собою" мучительно тоскует по убежавшему от себя самого. А за всей этой игрой - жизнь в ее неукротимой сложности.
И - переклички с Пушкиным, Лермонтовым, Чеховым, Блоком, Есениным.
И - постоянный иронический взгляд на свою прозу со стороны, сбоку, искоса. Даже сноски и комментарии становятся блистательной и парадоксальной художественной плотью.
И - принципиально важные, весьма серьезные, почти романтические (если бы не смехаческая завеса) максимы: "Некоторые люди, имеющие позу, охотно ее меняют, а с потерей позы теряют и лицо". Важнейшая жизненная установка, как легкая нить, продернута сквозь болтовню и в соседнем диалоге, когда подвыпившие герои рассуждают о том, почему на материке так редко встречаются люди золотые одновременно в прямом и в переносном смысле. "Золотых в переносном - полно, но все они нищие до мозга костей. Только чуть разбогатеют - сразу переносное золото теряют". Такое вот хмельное, игровое, отстраненное переосмысление библейской заповеди (они все выстраданы и воссозданы Ковалем как бы заново и как бы впервые).
Коваля неизменно волновала проблема подлинности и мнимости, натуральности и кажимости.
Сам он был личность и талант грандиозной подлинности - перо мое сопротивляется писать в заметке о нем глаголы прошедшего времени.
Он-то предчувствовал скорый и внезапный финал. На горько интуитивной ноте пергамент и завершается: "Сокращался остров, уменьшался. Я убивал его своими шагами. Пройти до конца оставалось совсем немного... Я это ясно увидел и решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь.
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, В КОНЦЕ ЕГО, КОНЕЧНО, УЖЕ НЕ БУДЕТ..."
Нет, будет. Слово Юрия Коваля будет всегда, пока есть кириллица, речь вообще и жизнь на земле, а также в океане с его разнообразными островами.
Это было главное чтение (я читала пергамент еще в рукописи, значительно превосходящей журнальный вариант) года, главная радость и главное горе.
Источник: http://magazines.russ.ru/znamia/1996/1/kritica.html
Подборка различных публикаций Татьяны Бек о Юрии Ковале: http://community.livejournal.com/suer_vyer_/123833.html
"Из всех моих близких мне людей единственный человек, который прочёл полного "Суера-Выера", - это Татьяна Бек. Таня говорит, что это гениально. Но надо учесть, что Таня меня очень любит, это надо учесть, и тут нечего говорить. Она ко мне относится как к брату, как я не знаю к кому, то есть очень хорошо относится". - Юрий Коваль. "Я всегда выпадал из общей струи" : экспромт, подготовленный жизнью / беседу вела Ирина Скуридина // Ковалиная книга. - Москва : Время, 2008. - С. 346-347.
Журнал "Знамя". - 1996. - № 1.
Татьяна БЕК
Самое сильное читательское событие минувшего года, конечно, "Суер-Выер" Юрия Коваля - сентябрьский номер "Знамени". Автор умер на пороге августа, успев, слава Богу, порадоваться журнальной верстке.
Это вещь - автор определил ее жанр с лукавой гордыней: пергамент - выдающейся органики и загадки, детскости и глубины, простоты и многомерности.
Предтечи - Свифт, Рабле, Сервантес, возрожденческий философский юмор. Кстати, о юморе в нашей сегодняшней литературе вообще. Абсолютно согласна с Александром Межировым (а его новые, дошедшие из Америки, поэтические циклы в "Знамени" и "Вопросах литературы" - тоже событие 95-го: в этих стихах поэт говорит о важнейших материях бытия "С последней прямотой"), заявившим недавно:
Когда в России разрешили юмор,
Он, этот юмор, умер. Нет, не умер,
Но эхо, резонанс, материал
Вдруг утерял.
История со свистом
Кровавое крутнула колесо, -
Остался только Зощенко со Свифтом,
Да с Шукшиным Сервантес. Вот и все.
Да, в этой пергаментной, а не просто анекдотной, в этой на долгие времена традиции и написал свой последний все-таки роман Юрий Коваль. Фрегат "Лавр Георгиевич" (это не фрегат "Паллада" и не крейсер "Аврора", роняет писатель между делом, выстраивая фантазийно спрессованный НЕдокументальный путевой дневник как повод к игре, раздумьям, исследованию нравов и самоанализу) плывет по волнам океана, огибая или не без приключений навещая острова неподдельного счастья... большого вна... голых женщин... пониженной гениальности... посланных на...
Если и признать, что современный русский постмодерн существует всерьез, а не имитируется доморощенной бригадой авангардистского труда, то вот он - одинокий и доподлинный образец. Вот она, наконец, здешняя ровня и Умберто Эко, и Борису Виану - проза Юрия Коваля, сочная и интеллектуально-реминисцентная, пародийная и самодостаточная, инверсионная и прямая. А то бежали группы за "большими" как провинциальные эпигоны: "И мы тоже... И мы то же..."
Ничего вы не тоже.
Юрий Коваль с непомерным богатством ассоциаций и сдвигов пришел в мировую литературу как бы "из детской" (если и так, пошутил бы сам писатель, то - из детской комнаты милиции). Сейчас, когда я думаю о нем уже сквозь безнадежную и обозначившую истинные масштабы границу, то все время вспоминаю его оборвавшуюся жизнь стихами раннего Глазкова:
Не жалейте нас. Нам весело
И в подвалах нищеты;
Неожиданность инверсии
Мы подняли на щиты.
О, как причудлива и свободна его проза! Идиомы кувыркаются, метафоры парят, эпитеты бегают вперегонки и кружатся, клички и прозвища пируют на просторе. Коваль - гениальный сводник слов. Он так умеет подружить или столкнуть лбами слова, порознь нейтральные, что в неожиданно диковинном союзе те обретают свежий и качественно новый звук, смысл, силуэт. Чего стоят его "растительные почки" и "сутулые веки", "дымный мужчина", "полудевятый вал" и "нюхательный воздух"!
Друзья-теоретики (а официальной критикой этот удивительный писатель ни избалован, ни вообще прочитан не был - засунули в нишу "детская литература", и сиди не рыпайся) сравнивают поэтику Коваля то с Ремизовым, то с Олешей. А я бы еще сравнила ее со стилем Андрея Платонова: то же высокое косноязычье словоприслонений (как сказал бы сам Коваль), но у предшественника тон юродиво-трагический, а у наследователя - блаженно-смеховой.
В пергаменте "Суер-Выер", ставшем невольным завещанием художника (он бы сам сказал: откланиванием), есть все. Есть проза и стихи - Коваль же был дивный поэт, прививший обэриутскому стволу крупные цветки русского песенного фольклора:
- Из дальних ли морей
Иль синих гор
Любезный ты вернулся, Никанор?
- Из Турции приехал я, Сергей,
Привез ушных
Серебряных серьгей.
Есть едкая насмешка над учеными мужами, которые в порыве лингво-психиатрического анализа - Коваль сжимает свой гротеск до предела! - спускают буквам штаны и задирают юбки, определяя пол гласных и согласных.
Есть тут и блистательная литературная пародия на эротическую мистику (голая женщина Гортензия с шестью грудями), на философскую лирику пониженной гениальности (поэт Калий Орарат), на большевистские лозунги, на речи эмигрантов, вывезших на свои острова все московские бани - от Тетеринских до Сандунов: "Тело - голое! Сердце - открытое! / Грудь - горячая! Хочется жить! / В наших банях Россия немытая / Омовенье спешит совершить!". Они пели и плакали, вспоминая далекую Россию.
- Мы-то отмылись, - всхлипывали некоторые, - а Россия..."
Но Коваль не был бы Ковалем, если бы каждая его сатира не выворачивалась, играючи, наизнанку. Капитан-патриот шепчет лирическому герою: "Бежим... Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслаждении". Два гротеска, как зеркала, смотрят друг в друга. Проблема диалектически двоится.
Гротескное раздвоение - вообще сокровенный мотив Коваля. Части двойной фамилии персонажа Суер-Выер страстно ревнуют друг к другу. В другом месте писатель реализует затертую метафору "покинуть себя", и "покинутый собою" мучительно тоскует по убежавшему от себя самого. А за всей этой игрой - жизнь в ее неукротимой сложности.
И - переклички с Пушкиным, Лермонтовым, Чеховым, Блоком, Есениным.
И - постоянный иронический взгляд на свою прозу со стороны, сбоку, искоса. Даже сноски и комментарии становятся блистательной и парадоксальной художественной плотью.
И - принципиально важные, весьма серьезные, почти романтические (если бы не смехаческая завеса) максимы: "Некоторые люди, имеющие позу, охотно ее меняют, а с потерей позы теряют и лицо". Важнейшая жизненная установка, как легкая нить, продернута сквозь болтовню и в соседнем диалоге, когда подвыпившие герои рассуждают о том, почему на материке так редко встречаются люди золотые одновременно в прямом и в переносном смысле. "Золотых в переносном - полно, но все они нищие до мозга костей. Только чуть разбогатеют - сразу переносное золото теряют". Такое вот хмельное, игровое, отстраненное переосмысление библейской заповеди (они все выстраданы и воссозданы Ковалем как бы заново и как бы впервые).
Коваля неизменно волновала проблема подлинности и мнимости, натуральности и кажимости.
Сам он был личность и талант грандиозной подлинности - перо мое сопротивляется писать в заметке о нем глаголы прошедшего времени.
Он-то предчувствовал скорый и внезапный финал. На горько интуитивной ноте пергамент и завершается: "Сокращался остров, уменьшался. Я убивал его своими шагами. Пройти до конца оставалось совсем немного... Я это ясно увидел и решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь.
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, В КОНЦЕ ЕГО, КОНЕЧНО, УЖЕ НЕ БУДЕТ..."
Нет, будет. Слово Юрия Коваля будет всегда, пока есть кириллица, речь вообще и жизнь на земле, а также в океане с его разнообразными островами.
Это было главное чтение (я читала пергамент еще в рукописи, значительно превосходящей журнальный вариант) года, главная радость и главное горе.
Источник: http://magazines.russ.ru/znamia/1996/1/kritica.html
Подборка различных публикаций Татьяны Бек о Юрии Ковале: http://community.livejournal.com/suer_vyer_/123833.html