Триумфальная Арка. Париж на двоих.
Часть II
Они встречались и раньше, и он замечал как как похожа Марлен на его теперь уже бывшую жену Ютте.
Но в начале сентября 1937 года в толпе бомонда собравшегося на пятый венецианский фестиваль что-то изменилось, и они как будто увидели заметили друг друга впервые. Ему 32, ей 35, она только что рассталась Дугласом Фэрбенксом, он - с Хейди Ламар. Оба - на пике популярности пришедшей к обоим в одном и том же 1930 году, хотя карьера Дитрих переживает спад после нескольких коммерчески провальных фильмов. Ремарк же переиздаеся значительными тиражами, а в Голливуде запущена работа над экранизацией его очередной, четвертой по счету книги, - “Три товарища".
Уже вручен главный приз фестиваля - кубок Муссолини, и другие призы, один из которых присуждается фашистской партией Италии. Уже разъехалось жюри, и на далеком от политики, безмятежном и солнечном Лидо фестивальная и примкнувшая к ней пестрая публика наслаждаются компанией звезд и сопричастных.
Там-то в отеле “Эксельсиор” Эрих Мария Ремарк и подошел внезапно к столику где Марлен Дитрих сидела в своем обычном окужении: муж Рудольф Зибер, его постоянная подруга Тамара Мотул, режисер и экс-любовник Йосеф Штернберг, катапультировавший ее на мировой экран в фильме "Голубой Ангел", где-то еще няня с дочкой и, как всегда, небольшая толпа увивающихся поклонников.
Через несколько дней Дитрих бросив все и всех уезжает с Ремарком на его машине от своей многочисленной свиты и толпы в Зальцбург и далее в Париж, который станет на долгое время "их" городом.
Они поселяются в отеле "Ланкастер" близ авеню Георга Пятого, недалеко от Триумфальной Арки. На полтора месяца они исчезли для всего мира потерявшись в Париже, оставшись вдвоем. Отныне, возвращаясь, они будут всякий раз останавливаться подле Арки.
В ноябре Марлен возвращается в США, а Ремарк на свою вилу в Порто-Ронко на швейцарском берегу Лаго Маджоре, купленную когда после оглушительного успеха книги "На Западном фронте без перемен" на него обрушились слава и деньги.
Прилепленный к скале дом с нависающей над озером терассой он приобрел по совету актриссы Рут Альбу, его спутницы в течение двух лет. Она же, дочь антиквара, привила Ремарку на всю жизнь вкус к тонким винам, изысканной одежде и к коллеционированию предметов искусства - от французских импрессионистов и китайского фарфора, до египетских артефактов и восточных ковров. Там, в Порто-Ронко , сидя ночью за каменным столом на террассе над озером он пишет ей свое первое дивное письмо.
Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко (после 24 ноября 1937)
… сегодня ночью я достал из погреба в скале самую лучшую бутылку «Штайнбергер Кабинет» урожая 1911 года - из прусских казенных имений, элитное вино из отборного предзимнего винограда. С бутылкой и с собаками я спустился к озеру, взбаламученному и вспенившемуся; и перед собаками, и перед озером, и перед ветром, и перед Орионом я держал речь, состоявшую из считанных слов, - и тут собаки залаяли; они лаяли, а озеро накатило белый вал, поднялся ветер, и мы ощутили на себе его сильные порывы, Орион замерцал, словно брошь девы Марии, и бутылка, описав дугу, полетела сквозь ночь в воду, как приношение богам за то, что несколько лет назад они в этот день подарили мне тебя.
Может быть, она достанется там, внизу, сомам, которые будут перекатывать ее своими мягкими губами, а может быть, окажется у убежища старой замшелой щуки огромного размера, или у норы форели, узкое тело которой усыпано красными пятнышками; она вырожденка, эта форель, ей хочется мечтать, сочинять рифмованные форельи стихи и снимать быстротечные форельи кинофильмы; а может быть, через много-много лет, когда рты наши будут давно забиты темной землей, бутылка попадет в бредень рыбака, который с удивлением вытащит ее, поглядит на старую сургучную печать и сунет в боковой карман своей штормовки. А вечером, у себя дома, когда минестра уже съедена и на каменном столе у кипарисов появятся хлеб и козий сыр, он не торопясь поднимется, сходит за своим инструментом и собьет печать с бутылки, зажав ее между коленями. И вдруг ощутит аромат - золотисто-желтое вино начнет лучиться и благоухать, оно запахнет осенью, пышной осенью рейнских равнин, грецкими орехами и солнцем, жизнью, нашей жизнью, любимая, это наши годы воспрянут, это наша давно прожитая жизнь снова явится на свет в этот предвечерний час, ее дуновение, ее эхо, - а не знакомый нам рыбак ничего не будет знать о том, что с такой нежностью коснулось его, он лишь переведет дыхание, и помолчит, и выпьет...
Но поздним вечером, когда стемнеет, когда рыбак уже давно спит, из ночи, словно две темные стрелы, вылетят две бабочки, два смутных ночных павлиньих глаза - говорят, будто в них живут души давно умерших людей, испытавших когда-то счастье; они подлетят совсем близко, и всю ночь их будет не оторвать от края стакана, со дна которого еще струится запах вина, всю ночь их тела будут подрагивать, и только утром они поднимутся и быстро улетят прочь; а рыбак, стоящий со своей снастью в дверях, с удивлением будет смотреть им вслед - ему никогда прежде не приходилось видеть в здешних местах таких бабочек...
Ремарк, описывая свое жертвоприношение не то нордическим богам, не то звездному небу, в виде лучшей бутылки вина из его погреба в благодарность за подаренную любовь, скорее всего документален. Группа энтузиастов утверждает что сумела 75 лет спустя разыскать на дне озера именно эту бутылку Steinberger Riesling Kabinett 1911 года.
Помимо этого, в письме, которое само по себе - литературный шедевр, звучат ноты которые появятся позже в "Триумфальной Арке" - золотистое вино, которое как машина времени или янтарная капля, способно сохранить на годы аромат и память, как мгновенное но явственное дуновение, об ушедшем времени. Рожденные его воображением старик-рыбак и ночные бабочки, воплощение двух душ, как и реальный каменный стол с хлебом и козьим сыром, не раз еще возникнут в письмах к Марлен.
Всю зиму и весну года они, разделенные океаном, интенсивно переписываются и ведут долгие телефонные разговоры. Это впрочем не мешает возобновившемуся роману Дитрих с Дугласом Фэрбенксом, но моногамность им никогда не была присуща. Есть увлечения и страсти, а есть Любовь.
Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко (после 25 ноября 1937)
Сейчас ночь, и я жду твоего звонка из Нью-Йорка. Собаки спят рядом со мной…
Уезжая в Париж, он вдруг осознает что весь город теперь для него одно напоминанье о Марлен.
Эрих Мария Ремарк, Париж (после 07 декабря 1937)
Но что же мне делать в этом городе - он уставился на меня, стоглазый, он улыбается и машет рукой, и кивает: «А ты помнишь?» - или: «Разве это было не с тобой?» - он воздевает передо мной ладони и отталкивает руками, и нашептывает тысячи слов, и весь вздрагивает и исполнен любви, и он уже не тот, что плачет и обжигает, и глаза мои горят, и руки мои пусты...
Этот город восстает против меня, швыряет меня туда-сюда, улицы болтают о тебе, и дома, и «Колизей», и «Максим» - сам я нигде не был, но они приходили ко мне, в мою комнату, они стоят передо мной и спрашивают, спрашивают...
Такого никогда не было. Я погиб. Меня погубила черная мерцающая подземная река, погубил звук скрипки над крышами домов, погубил серебристый воздух декабря, погубила тоска серого неба, ах, я погиб из-за тебя, сладчайшее сердце, мечта несравненной голубизны, свечение растекающегося над всеми лесами и долами чувства...
Эрих Мария Ремарк, Париж (23 декабря 1937)
Я думаю, нас подарили друг другу, и в самое подходящее время. Мы до боли заждались друг друга. У нас было слишком много прошлого и совершенно никакого будущего. Да мы и не хотели его. Надеялись на него, наверное, иногда, может быть - ночами, когда жизнь истаивает росой и уносит тебя по ту сторону реальности, к непознанным морям забытых сновидений.
Он пишет ей каждые несколько дней, сдерживая себя чтобы не писать чаще.
В апреле 1938 года Марлен снова в Европе. Они с Ремарком уезжают на месяц в Ле-Туке (Le Touquet) на побержье Нормандии, и мир снова прекрасен.
В это же время после аншлюса Австрии в марте в Париже начинают появляться беженцы, многие из которых не имеют легального вида на жительство.
В июле они едут в Антиб. Там, на французской Ривьере, начинается новый этап многолетней драмы, в которой Ремарк, включенный в антураж Марлен, дружный теперь с ее мужем, любовницей мужа, с экс- и вице-любовниками, обнаруживает себя низведеным до статуса одного из любимых - подушка для души к которой прибегают за утешением от обид нанесенных иными.
Они поселяются в раздельных бунгало, а Марлен в течение лета крутит два одновременных романа - с Джозефом Кеннеди, отдыхающим там же с женой и пятью детьми, и с эксцентричной канадской миллионершей Жо Карстерс.
Как и в случае с первой своей книгой, терзаемый ревностью, в самой депрессивной точке душевного состояния в Антибе Ремарк начинает работать над набросками новой рукописи, которая впоследствии станет "Триумфальной Аркой".
В сентябре Ремарк и Марлен возвращаются в Париж, на этот раз в отель "Пренс де Галь" (Hotel Prince de Galles) на той же авеню Георга Пятого близ Триумфальной Арки. Они вместе, но отношения уже осложнены, тем более что Кастерс вскоре следует за ними в Париж и снова начинаются мучительные ссоры. Дитрих, по требованию Ремарка, порывает с Кастерс, и на какое-то время идилия восстанавливается.
В конце ноября 1938 Марлен Дитрих возвращается в Калифорнию, а Ремарк через несколько дней в Порто Ронко. Разлука в который раз благотворно влияет на их отношения: пока не видишь, воображение щадит тебя, сострадательно замещая настоящее картинками из прошлого и воображаемого. Он снова много ей пишет, в том числе и о пока еще только замысле своей книги.
Эрих Мария Ремарк, Париж (предположительно 25 сентября 1938)
Люксембургский парк под дождем... на могилах Шопена и Гейне влажные листья... sombre dimanche...
В маленьком бистро я обнаружил вино из Вены, которое ты любила, - вот оно, - выпейте его, только не слишком холодным, пока на улицах идет дождь, а за окнами стоят маленькие разлуки...
Эрих Мария Ремарк (23 ноября 1938)
Радуйся, Пума, я тут роюсь карандашом в разных разностях и пишу новую книгу о том, что после всего случившегося хорошо если знаешь, что, возможно, ты кого-то немножко обрадуешь.
Эрих Мария Ремарк, Париж (28 ноября 1938)
Дни короткие, а ночи длинные в ноябре, любимая; днем можно чем-то заняться и бегать по городу, и что-то делать, но когда первый сильный порыв ветра приносит из-за Триумфальной арки сумерки и над Елисейскими полями зажигаются первые огни рекламы - тогда сердце мое потеряно, ему не на чем больше задержаться, и оно бежит вперед за своими мечтами...
Но сейчас ты далеко, и в этом все дело. Обманывать себя мне почти что нечем, днем - ладно, еще куда ни шло, - ах, вообще-то и днем не получается. Собственно говоря, лишено всякого смысла и оправдания то, что мы не вместе... вечер поднимается над крышами домов и заглядывает красными глазами в окно, - и возникает вопрос всех вопросов, единственный вопрос, вопрос вечера и ночи, глупый вопрос: где ты…
В декабре 1938 года стал наконец вырисовываться роман, он запишет в дневнике: "Поздно вечером начал роман, в центре которого Равик... Настроение, как всегда в таких случаях: слегка нервозен, раздосадован, подавлен. Обе темы уже вызывают сомнения. Потом, при размышлениях о Равике как главном герое, вдруг каскад идей".
Обе темы это Марлен, Пума как он прозвал ее, и тема изгнания. В 1938 году и он, как и Дитрих, лишен германского гражданства. Если до этого его отъезд из Германии в Швейцарию виделся лишь выбором более комфортабельного места жительства, то теперь, с нарастающими изменениями в Германии и распостранением Рейха по Европе это стало более походить на бегство, и похоже не последнее. В это же время имя Равик впервые появляется в его письмах к Марлен в Америку. Позже он станет подписывать этим именем, в котором достаточно явно прочитывается "Ремарк", свои к ней письма. Книга задуманная им - это история любви, которую они с Марлен, как ему видится, пишут вдвоем, сейчас.
Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко (14 декабря 1938)
…в «Лидо» - первое слово и твой первый вопрос, когда мы танцевали, - «Зачем мы должны сопротивляться?» - это было озарение, молния, сверкнувшая из дальних, неведомых нам времен. Оказывались мы в таком состоянии, будучи с другими?
Мы еще долго сопротивлялись, оба, и даже очень долго; может быть, мы иногда сопротивляемся и по сей день... Но мы, по сути дела, видим: это игра, чтобы получше узнать, в какой мере мы себе еще принадлежим.
Не смейся над тем, что я тебе сейчас скажу, - чудесно знать и верить в это. И позволь мне написать тебе об этом. Не в этих нескольких фразах, нет, а на нескольких сотнях страниц - позволь мне написать ее, нашу с тобой историю за все прошедшие времена, позволь мне закончить ее к твоему следующему дню рождения, может быть, тогда ты поверишь мне еще больше. Я постоянно думаю о ней, об этой книге, которую я люблю и которая будет посвящена тебе.
Как мало я даю тебе: обещание и книгу, которую, ко всему прочему, от тебя же и получаю...
Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко (предположительно 20 декабря 1938)
И еще я постоянно думаю о том, как мало ты пока обо мне знаешь. Ничего в подробностях. Минуло так много времени с тех пор, как ты уехала, - много для меня, - и не только потому, что тебя нет со мной, а потому, что снаружи прибавилось так много разного. Я ведь работаю, впервые со времени нашего знакомства, это началось в Антибе и продолжалось в Париже, но тогда это было только начало, и я хотел, чтобы ты узнала об этом побольше. Потому что все иначе, чем когда-либо прежде.
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (25 декабря 1938)
Я откладываю рукопись и карандаши в сторону и выхожу ненадолго на террасу, присаживаюсь к огню, нахожу по радио музыку и потом принимаюсь за письмо к тебе. Это такая замечательная опора, и притом совсем новая для меня. Я часто целый день предвкушаю, что вечером буду писать тебе, а иногда я даже не выдерживаю и пишу тебе посреди дня. Это похоже на вечный разговор, хотя с моей стороны это всего лишь вечный монолог. От этого мне теплее, а ты таким образом присутствуешь при всем, что я делаю. Ты делаешь меня беспокойнее и спокойнее одновременно. Однако беспокойство это иного рода, чем прежде. …. Я ношусь с моими мыслями и потом сажусь писать, а вечером вознаграждаю себя и пишу письма тебе.
6 января Ремарк записывает в дневник: “70 страниц рукописи готовы”.
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (13 февраля 1939)
Иногда, Пума, сквозь призрачный хоровод фантазии до меня долетают обрывки мелодий в их мягком блеске; неизвестно откуда - из Будапешта, из Парижа или неаполитанского театра «Сан-Карло», - и тогда отодвигается в сторону стопка белой бумаги с заборчиками из слов, этой словесной сетью, в которую хочется поймать то, что поймать невозможно, и на столе вдруг остаются только цветы миндаля, которые утром принес сюда садовник, эти стройные прямые ветки с блестящим коричневым отливом, а на них, словно стая розовых бабочек, примостились цветы... . Странную я веду жизнь - это погоня за несколькими придуманными схемами в мире горестей и храбрости; погоня в серых облаках, среди которых лишь изредка засветится серебряная полоска. Я устал от них, теней этих; но я не могу отстать от них, пока не покончу с ними; пока не наступит конец, который никакой не конец! Я устал от них; я хотел пропустить их через себя, как часть бытия, и забыть; но теперь я вынужден участвовать в их причудливой жизни, предельно жестокой к тому же, и я не могу от них освободиться, не дав прежде воли им самим. Я желал бы поговорить с ними - с Равиком, которому хочется в Пекин, с Кинсли, с Лавалеттом, с юной Барбарой, с графиней Гест, с Лилиан Дюнкерк, повинной в смерти Кая, с Клейфейтом, который не в силах забыть Гэм Норман, и с Мэрфи, похоронившем свое сердце в моторах. Они обступают меня и ждут, а я сижу, обреченный разбираться в этих невеселых событиях, в этом монотонном мучительном мире, подчиненном параграфам, и я, смущенный, копаюсь в себе, я недоволен, часто противен самому себе, но все-таки привязан к ним, пусть и без любви. Я хотел бы написать стихи - прекрасные, буйные, найдя новые слова и ритмы, - но они не позволяют! - мне хочется протянуть руку одному из множества приключений, которые поглядывают на меня из-за плеча будущего; но они хватаются за меня своими серыми руками и не отпускают, и я проклят проживать с ними годы их жизни, сопереживать их мечтам и бедствиям и погибать вместе с ними.
В марте 1939 года Ремарк на борту "Queen Mary" отбывает в США, где только что вышла экранизация "Трех товарищей". У него много встреч с издателями в Нью Йорке по вопросам публикации его новой книги, но основная и конечная цель - Голливуд, к Марлен.
В конце июня 1939 года они отправляются В Европу вместе со всем дитриховским "кланом". Остановка на несколько дней в Париже, но прежнего волшебства из-за шумной компании не возникает. Он расстроен и раздражен: "Все к черту вместе с этой треклятой Пумой", но продолжет работать "Надо бы хорошенько пройтись по роману", "Как все-таки довести эту вещь до ума?".
В июле - снова, как и в прошлом году, поездка на Ривьеру. Тот же отель "Кап д'Антиб", совместный на этот раз номер. И вся та же свита Марлен из ее близких и приближенных, снова прибывают всей семьей Кеннеди, а после и Карстерс - начинается та же, доводящая Ремарка до безумия, ложь и игра в прятки. Он ревнует, впадает в депрессию, много пьет, …и много пишет. На этот раз это сценарий фильма об обреченной любви гонщика и пианистки, который он пишет видя Дитрих в главной роли. Ремарк надеется что этот фильм поможет восстановить по прежнему находящуюся в упадке кинематографическую карьеру Марлен. Фильм будет снят только в 1947 году с Барбарой Стенвик в главной роли, а сценариий послужит основой повести "Жизнь взаймы" написаной еще позже.
А война уже висит в воздухе, и неизбежность ее становится все яснее. Воспользовавшись помощью "Папы Джо" Кеннеди, который в это время занимает пост посла США в Англии, Марлен бронирует места на "Куин Мэри" - на 15 августа для себя, а на 30 августа Ремарку и и другим членам "клана", которым Кеннеди также помог с визой и необходимыми въездными документами.
По пути в Шербург, где готова к отходу с последними пассажирами "Queen Mary", Ремарк делает краткую остановку в Париже. 29 августа он записывает в дневнике: “Всюду мобилизованные с чемоданчиками. Повозки и телеги. Цветные солдаты. Вечером все это приобретает почти призрачный вид... Темные колонны в свете прожекторов. Понурые, беспокойно вздрагивающие лошади. У развилки под Фонтенбло громадный белый крест... Молчаливые леса. Над равнинами почти полная луна... Многое наводит на раздумья. Граница и первые кварталы города. Дома и улицы затемнены на случай ночных налетов. Елисейские поля. Арку не видно”.
Когда лайнер прийдет в Нью Йорк война будет идти уже третий день...
Часть I - Ремарк терпеть не мог кальвадос
Часть III - Твоя растерзанная Пума