Задачи художественного перевода
Предисловие к готовящейся книге
Поэзия на европейских языках
в переводах Андрея Пустогарова
Многие произведения, переводы которых опубликованы в этой книге, ранее уже переводились на русский. Может возникнуть резонный вопрос: зачем заново переводить то, что русский читатель уже читал? Какой в этом смысл?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо, на наш взгляд, решить: а для чего вообще делаются переводы.
- Как для чего? - может удивиться читатель. - Переводчики, по выражению Пушкина, это почтовые лошади просвещения. Вот переводчики и просвещают нас относительно того, что пишут на других языках.
- А если, - спрошу я, - на других языках не пишется ничего стоящего и интересного, переводчику и тогда надо переводить новых авторов, тратя свое и читательское время на изучение явной трухи или банальностей?
По-видимому, нет.
Как-то на встрече переводчиков в Белграде я дал определение занятию переводчика.
Переводчик - это охотник, который должен высмотреть дичь на сопредельной территории.
А далее добыть ее, доставить на свою территорию, и здесь уже разделать и вкусно приготовить.
Но какую же именно дичь имеет смысл доставлять к нам?
Начнем с того, что поэзия (как и искусство вообще) - один из способов познания этого мира. Наряду с наукой. Только в отличие от науки искусство имеет дело с нашими эмоциями. Поэтому, если то или иное произведение не затрагивает ваши эмоции, значит, к искусству оно, по крайней мере для вас, не имеет никакого отношения.
С этой способностью воздействовать на наши эмоции тесно связан, пожалуй, главный признак искусства. Как и в науке, в искусстве имеет смысл только новое.
Об этом прямо сказал Борис Пастернак: "Талант всегда нов".
Отсюда непреложно следует: что не ново - не талантливо. А, значит, к искусству не имеет отношения.
Опять сравним искусство с наукой. Каждое настоящее произведение искусства - это своего рода открытие, создание того, чего не было раньше.
Простой пример: известное хайку японца Мацуо Басё (1644 - 1694):
смерклось над морем
белеет едва
крик дикой утки.
Открытие здесь в том, что звук воспринимается как цвет. Впоследствии оно неоднократно было использовано другими авторами.
Представим, однако, что переводчик не разглядел эту новизну и перевел так:
смерклось
над морем кричит
белая дикая утка.
Многочисленные читатели восхищались бы глубиной восточной поэзии, но открытие не стало бы известно за пределами Японии, не было бы воспринято поэзией на других языках, что затормозило бы ее развитие.
Как известно, мы можем воспринять только то, что уже знаем. Так каким же образом новое проникнет из другого языка в наш? Очень часто оно и не проникает. Переводчик выбрасывает из авторского текста все оригинальное - не замечая его или считая, что "это не поэзия" - и заменяет общепоэтическими банальностями. При этом читатель удовлетворенно отмечает: ну вот, везде пишут как у нас.
Так как же разглядеть и перетащить к нам эту новизну?
Существует целая наука - эвристика, которую определяют так: наука о том, как делать открытия. В случае перевода эти открытия достаточно разглядеть.
Ничего более действенного, чем интуиция я тут предложить не могу.
Разве что следующее. Всем нам присущ инстинкт новизны. Человек, создающий новое, испытывает эмоциональный подъем. Испытывает его автор, что в целом сказывается на его произведении. Если переводчик, рассматривая один из вариантов перевода, испытывает эмоциональный подъем, весьма вероятно, что он осознал новое.
Этот, связанный с новизной, эмоциональный подъем надо передать читателю.
Чтобы читатель не говорил:- Да читал я этого Данте! Тоска смертная.
В этой книге присутствую переводы двух песен из начала дантова "Ада".
Сделаны они для того, чтобы показать: текст Данте на итальянском должен отскакивать от зубов так же, как отскакивает "Конек горбунок". Именно в этом эстетическое своеобразие дантовой "Комедии". (Именно об этом пишет О. Мандельштам в "Разговоре о Данте"). Ушло в переводах это своеобразие, и мы получили тяжеловесный текст, который слабо освоен русской поэзией.
Вот пример для нас посложнее. Существует перевод стихотворения Джона Китса "Море", сделанный Борисом Пастернаком. Так зачем же надо было переводить вслед за классиком?
(Замечу, что переводчику всегда полезно самому знать, зачем он переводит того или иного автора. Аргумент "он знаменит у себя на родине" вряд ли приведет к удаче).
Я считаю, что ту художественную задачу, которую решал в своем стихотворении Китс, Пастернак не решил. Того открытия, которое сделал Китс, на русском языке не произошло. Пастернак сознательно ставил себе другую художественную задачу, но тем не менее.
Какую же художественную задачу, на наш взгляд, ставил Китс? Стихотворение написано в 1817 году. А в 1821 году началось антиосманское греческое восстание, поддержанное Англией, Францией и Россией. В моде было все античное. На этой античности, во многом, основывалась создаваемая т.н. идентичность греков, нацеленная на образование независимого государства.
Именно восприятию античности и посвящено стихотворение Китса. Причем эта античность - голос самой природы. Воспринявший дух античности человек получает возможность освободиться от суеты современной ему цивилизации. Античность эта, по Китсу, мрачна, торжественна и небезопасна. У него фигурирует Геката - богиня мудрости, колдовства и смерти. Освобожденные от уз небесные ветра - по-видимому, те самые ветра Эола, которых выпустили спутники Одиссея, что вызвало сильную бурю.
Когда Пастернак в конце 1930-х переводил это стихотворение, античность уже явно навязла у него в зубах. Поэтому в противоположность строгим образам Китса, он рисует романтическую картину: у Китса море вечно шепчет, а затем обретает голос под действием заклятий Гекаты, у Пастернака же море сначала шепчет про вечность (вполне романтическое занятие), а затем вообще не известно о чем. Гекату Пастернак устраняет совсем. Рядом с гротами у Пастернака шхеры, отсылающие в Скандинавию. Выпущенные на свободу ветра также отсутствуют, вместо них идущий во весь (кавалерийский, по всему) карьер шквал. Вместо хора нимф у Пастернака сирены, которые, очевидно, сладострастно заманивают в бездну слушателя их песен, что, впрочем, оценивается скорее положительно.
Таким образом строгая и магическая античность заменяется у Пастернака, по существу, описанием романтического отдыха на природе.
Можно констатировать, что в русской поэзии мы не находим ничего адекватного взгляду Китса на античность, что можно связать именно с нерешенной задачей по переводу своеобразия этого его стихотворения на русский.
Рассмотрим еще один пример. Стихотворение Э.А.По "Ворон" многократно переводилось на русский. В чем его своеобразие?
Это сочетание иронического тона с трагическими воспоминаниями поэта
и созвучие рефрена стихотворения - "Nevermore!" - с карканьем ворона, что, согласитесь, во многом и придает стихотворению оригинальность, усиливая его эмоциональное воздействие.
Ни в одном из русских переводов не предложен вариант рефрена, напоминающий крик ворона. В своем переводе я заменил "Nevermore!" на "Наверняка!". (Для этого пришлось, условно говоря, в каждой строфе поменять плюс на минус: сменить положительное утверждение на отрицательное).
Много в этой книге переводов американских верлибров. Что такое верлибр? (Буквальные перевод - свободный стих).
Это ритмически организованный текст, только ритм в нем все время меняется, порой от строки к строке. Поэтому, если вы при чтении перевода засыпаете от белого стиха или чувствуете, что читаете явную прозу, это значит, что переводчик не справился с главной своей задачей - создать эстетически значимый текст. Кроме того американский верлибр, как правило, создавался как противоположность "гладкой" поэзии. Помимо рваного ритма поэты сознательно использовали грубую лексику, расширяя тем самым область поэтического. Сплошь и рядом переводчики стараются сузить эту область поэтического до "общепринятого", тем самым устраняя все своеобразие американского верлибра. И препятствуя появлению острого и звучного современного русского свободного стиха.
Раз уж мы заговорили об американском верлибре, вспомним известное стихотворение Карла Сэндберга "Fog" ("Туман"). Существует достаточное количество его русских переводов, в которых слегка разными словами описывается упавший на город туман, который напоминает автору кота. При этом все переводчики проигнорировали фразу оригинала, которая составляет квинтэссенцию этого короткого стихотворения: "It sits on haunches", что одновременно означает "сидит на задних лапах" (кот) и "сидит на сводах" (туман).
А вот еще пример, когда переводчики не справились с задачей.
Стихотворение Т.С.Элиота "Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока", первые строки:
"Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherized upon a table".
Ether - эфир: эфир неба и эфир, с помощью которого усыпляют больного на столе хирурга.
Никакого эфира с двойным значением в русских переводах.
Вместо
"Давай с тобой отправимся в поход.
На небе вечер распростерт,
как под эфиром пациент"
имеем, к примеру, "Ну что же, я пойду с тобой
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга" (перевод А.Сергеева).
Вообще, по своей изощренности англо-саксонская поэзия в прежние годы превосходила нашу. Однако переводчики, убирая всю эту изощренность, убаюкивают и наших поэтов, и наших читателей: - Спите спокойно, у них все как у нас!
Я думаю, некоторая интеллектуальная изощренность не помешала бы и нашей поэзии, и нашему обществу в целом.
Конечно, не всегда просто ответить на вопросы: - А в чем новизна этого стихотворения? Какое художественное открытие сделал его автор?
Подчас это может быть новая интонация, новая область действительности, освоенная поэзией. Когда перевод уже сделан, полезно взглянуть на него с точки зрения: - А нужен ли он здесь и сейчас? Действительно ли до него никто так не писал по-русски?
Повторим главное.
Если то или иное открытие, сделанное в иностранной поэзии, не перенесено переводчиками в русский язык, то это может перекрывать развитие нашей поэзии в том или ином направлении. Чтобы разблокировать это направление, рано или поздно, придется выявить и освоить это открытие. В этом, собственно, и состоит задача художественного перевода.
Приложение
John Keats
On the Sea
It keeps eternal whisperings around
Desolate shores, and with its mighty swell
Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell
Of Hecate leaves them their old shadowy sound.
Often 'tis in such gentle temper found,
That scarcely will the very smallest shell
Be moved for days from where it sometime fell.
When last the winds of Heaven were unbound.
Oh, ye! who have your eyeballs vexed and tired,
Feast them upon the wideness of the Sea;
Oh ye! whose ears are dinned with uproar rude,
Or fed too much with cloying melody -
Sit ye near some old Cavern's Mouth and brood,
Until ye start, as if the sea nymphs quired!
Море
Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь карьер.
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!
перевод Б. Пастернака
У моря
Звучит упорно древний ропот моря
у берегов пустынных - снова воды
затопят тысячу пещер до свода,
заклятиям Гекаты темной вторя.
А ракушки на дне, не зная горя,
лежат недвижно в ясную погоду -
пока ветра не вышли на свободу,
не начали буянить на просторе.
Уставшие от суеты угрюмой
глаза ты этой ширью приласкал.
От приторных мелодий и от шума
очисти уши - погруженный в думу,
сядь, жди, и вздрогни у пещер и скал,
как будто хор наяд вновь зазвучал!
перевод А.Пустогарова
Поэзия на европейских языках
в переводах Андрея Пустогарова
Многие произведения, переводы которых опубликованы в этой книге, ранее уже переводились на русский. Может возникнуть резонный вопрос: зачем заново переводить то, что русский читатель уже читал? Какой в этом смысл?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо, на наш взгляд, решить: а для чего вообще делаются переводы.
- Как для чего? - может удивиться читатель. - Переводчики, по выражению Пушкина, это почтовые лошади просвещения. Вот переводчики и просвещают нас относительно того, что пишут на других языках.
- А если, - спрошу я, - на других языках не пишется ничего стоящего и интересного, переводчику и тогда надо переводить новых авторов, тратя свое и читательское время на изучение явной трухи или банальностей?
По-видимому, нет.
Как-то на встрече переводчиков в Белграде я дал определение занятию переводчика.
Переводчик - это охотник, который должен высмотреть дичь на сопредельной территории.
А далее добыть ее, доставить на свою территорию, и здесь уже разделать и вкусно приготовить.
Но какую же именно дичь имеет смысл доставлять к нам?
Начнем с того, что поэзия (как и искусство вообще) - один из способов познания этого мира. Наряду с наукой. Только в отличие от науки искусство имеет дело с нашими эмоциями. Поэтому, если то или иное произведение не затрагивает ваши эмоции, значит, к искусству оно, по крайней мере для вас, не имеет никакого отношения.
С этой способностью воздействовать на наши эмоции тесно связан, пожалуй, главный признак искусства. Как и в науке, в искусстве имеет смысл только новое.
Об этом прямо сказал Борис Пастернак: "Талант всегда нов".
Отсюда непреложно следует: что не ново - не талантливо. А, значит, к искусству не имеет отношения.
Опять сравним искусство с наукой. Каждое настоящее произведение искусства - это своего рода открытие, создание того, чего не было раньше.
Простой пример: известное хайку японца Мацуо Басё (1644 - 1694):
смерклось над морем
белеет едва
крик дикой утки.
Открытие здесь в том, что звук воспринимается как цвет. Впоследствии оно неоднократно было использовано другими авторами.
Представим, однако, что переводчик не разглядел эту новизну и перевел так:
смерклось
над морем кричит
белая дикая утка.
Многочисленные читатели восхищались бы глубиной восточной поэзии, но открытие не стало бы известно за пределами Японии, не было бы воспринято поэзией на других языках, что затормозило бы ее развитие.
Как известно, мы можем воспринять только то, что уже знаем. Так каким же образом новое проникнет из другого языка в наш? Очень часто оно и не проникает. Переводчик выбрасывает из авторского текста все оригинальное - не замечая его или считая, что "это не поэзия" - и заменяет общепоэтическими банальностями. При этом читатель удовлетворенно отмечает: ну вот, везде пишут как у нас.
Так как же разглядеть и перетащить к нам эту новизну?
Существует целая наука - эвристика, которую определяют так: наука о том, как делать открытия. В случае перевода эти открытия достаточно разглядеть.
Ничего более действенного, чем интуиция я тут предложить не могу.
Разве что следующее. Всем нам присущ инстинкт новизны. Человек, создающий новое, испытывает эмоциональный подъем. Испытывает его автор, что в целом сказывается на его произведении. Если переводчик, рассматривая один из вариантов перевода, испытывает эмоциональный подъем, весьма вероятно, что он осознал новое.
Этот, связанный с новизной, эмоциональный подъем надо передать читателю.
Чтобы читатель не говорил:- Да читал я этого Данте! Тоска смертная.
В этой книге присутствую переводы двух песен из начала дантова "Ада".
Сделаны они для того, чтобы показать: текст Данте на итальянском должен отскакивать от зубов так же, как отскакивает "Конек горбунок". Именно в этом эстетическое своеобразие дантовой "Комедии". (Именно об этом пишет О. Мандельштам в "Разговоре о Данте"). Ушло в переводах это своеобразие, и мы получили тяжеловесный текст, который слабо освоен русской поэзией.
Вот пример для нас посложнее. Существует перевод стихотворения Джона Китса "Море", сделанный Борисом Пастернаком. Так зачем же надо было переводить вслед за классиком?
(Замечу, что переводчику всегда полезно самому знать, зачем он переводит того или иного автора. Аргумент "он знаменит у себя на родине" вряд ли приведет к удаче).
Я считаю, что ту художественную задачу, которую решал в своем стихотворении Китс, Пастернак не решил. Того открытия, которое сделал Китс, на русском языке не произошло. Пастернак сознательно ставил себе другую художественную задачу, но тем не менее.
Какую же художественную задачу, на наш взгляд, ставил Китс? Стихотворение написано в 1817 году. А в 1821 году началось антиосманское греческое восстание, поддержанное Англией, Францией и Россией. В моде было все античное. На этой античности, во многом, основывалась создаваемая т.н. идентичность греков, нацеленная на образование независимого государства.
Именно восприятию античности и посвящено стихотворение Китса. Причем эта античность - голос самой природы. Воспринявший дух античности человек получает возможность освободиться от суеты современной ему цивилизации. Античность эта, по Китсу, мрачна, торжественна и небезопасна. У него фигурирует Геката - богиня мудрости, колдовства и смерти. Освобожденные от уз небесные ветра - по-видимому, те самые ветра Эола, которых выпустили спутники Одиссея, что вызвало сильную бурю.
Когда Пастернак в конце 1930-х переводил это стихотворение, античность уже явно навязла у него в зубах. Поэтому в противоположность строгим образам Китса, он рисует романтическую картину: у Китса море вечно шепчет, а затем обретает голос под действием заклятий Гекаты, у Пастернака же море сначала шепчет про вечность (вполне романтическое занятие), а затем вообще не известно о чем. Гекату Пастернак устраняет совсем. Рядом с гротами у Пастернака шхеры, отсылающие в Скандинавию. Выпущенные на свободу ветра также отсутствуют, вместо них идущий во весь (кавалерийский, по всему) карьер шквал. Вместо хора нимф у Пастернака сирены, которые, очевидно, сладострастно заманивают в бездну слушателя их песен, что, впрочем, оценивается скорее положительно.
Таким образом строгая и магическая античность заменяется у Пастернака, по существу, описанием романтического отдыха на природе.
Можно констатировать, что в русской поэзии мы не находим ничего адекватного взгляду Китса на античность, что можно связать именно с нерешенной задачей по переводу своеобразия этого его стихотворения на русский.
Рассмотрим еще один пример. Стихотворение Э.А.По "Ворон" многократно переводилось на русский. В чем его своеобразие?
Это сочетание иронического тона с трагическими воспоминаниями поэта
и созвучие рефрена стихотворения - "Nevermore!" - с карканьем ворона, что, согласитесь, во многом и придает стихотворению оригинальность, усиливая его эмоциональное воздействие.
Ни в одном из русских переводов не предложен вариант рефрена, напоминающий крик ворона. В своем переводе я заменил "Nevermore!" на "Наверняка!". (Для этого пришлось, условно говоря, в каждой строфе поменять плюс на минус: сменить положительное утверждение на отрицательное).
Много в этой книге переводов американских верлибров. Что такое верлибр? (Буквальные перевод - свободный стих).
Это ритмически организованный текст, только ритм в нем все время меняется, порой от строки к строке. Поэтому, если вы при чтении перевода засыпаете от белого стиха или чувствуете, что читаете явную прозу, это значит, что переводчик не справился с главной своей задачей - создать эстетически значимый текст. Кроме того американский верлибр, как правило, создавался как противоположность "гладкой" поэзии. Помимо рваного ритма поэты сознательно использовали грубую лексику, расширяя тем самым область поэтического. Сплошь и рядом переводчики стараются сузить эту область поэтического до "общепринятого", тем самым устраняя все своеобразие американского верлибра. И препятствуя появлению острого и звучного современного русского свободного стиха.
Раз уж мы заговорили об американском верлибре, вспомним известное стихотворение Карла Сэндберга "Fog" ("Туман"). Существует достаточное количество его русских переводов, в которых слегка разными словами описывается упавший на город туман, который напоминает автору кота. При этом все переводчики проигнорировали фразу оригинала, которая составляет квинтэссенцию этого короткого стихотворения: "It sits on haunches", что одновременно означает "сидит на задних лапах" (кот) и "сидит на сводах" (туман).
А вот еще пример, когда переводчики не справились с задачей.
Стихотворение Т.С.Элиота "Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока", первые строки:
"Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherized upon a table".
Ether - эфир: эфир неба и эфир, с помощью которого усыпляют больного на столе хирурга.
Никакого эфира с двойным значением в русских переводах.
Вместо
"Давай с тобой отправимся в поход.
На небе вечер распростерт,
как под эфиром пациент"
имеем, к примеру, "Ну что же, я пойду с тобой
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга" (перевод А.Сергеева).
Вообще, по своей изощренности англо-саксонская поэзия в прежние годы превосходила нашу. Однако переводчики, убирая всю эту изощренность, убаюкивают и наших поэтов, и наших читателей: - Спите спокойно, у них все как у нас!
Я думаю, некоторая интеллектуальная изощренность не помешала бы и нашей поэзии, и нашему обществу в целом.
Конечно, не всегда просто ответить на вопросы: - А в чем новизна этого стихотворения? Какое художественное открытие сделал его автор?
Подчас это может быть новая интонация, новая область действительности, освоенная поэзией. Когда перевод уже сделан, полезно взглянуть на него с точки зрения: - А нужен ли он здесь и сейчас? Действительно ли до него никто так не писал по-русски?
Повторим главное.
Если то или иное открытие, сделанное в иностранной поэзии, не перенесено переводчиками в русский язык, то это может перекрывать развитие нашей поэзии в том или ином направлении. Чтобы разблокировать это направление, рано или поздно, придется выявить и освоить это открытие. В этом, собственно, и состоит задача художественного перевода.
Приложение
John Keats
On the Sea
It keeps eternal whisperings around
Desolate shores, and with its mighty swell
Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell
Of Hecate leaves them their old shadowy sound.
Often 'tis in such gentle temper found,
That scarcely will the very smallest shell
Be moved for days from where it sometime fell.
When last the winds of Heaven were unbound.
Oh, ye! who have your eyeballs vexed and tired,
Feast them upon the wideness of the Sea;
Oh ye! whose ears are dinned with uproar rude,
Or fed too much with cloying melody -
Sit ye near some old Cavern's Mouth and brood,
Until ye start, as if the sea nymphs quired!
Море
Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь карьер.
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!
перевод Б. Пастернака
У моря
Звучит упорно древний ропот моря
у берегов пустынных - снова воды
затопят тысячу пещер до свода,
заклятиям Гекаты темной вторя.
А ракушки на дне, не зная горя,
лежат недвижно в ясную погоду -
пока ветра не вышли на свободу,
не начали буянить на просторе.
Уставшие от суеты угрюмой
глаза ты этой ширью приласкал.
От приторных мелодий и от шума
очисти уши - погруженный в думу,
сядь, жди, и вздрогни у пещер и скал,
как будто хор наяд вновь зазвучал!
перевод А.Пустогарова