Анатолий Стенрос. «Заря взошла на Западе». II. Профессоры арифметики.
Газета «За родину» №17 (29.09.42)
Анатолий Стенрос
«Заря взошла на Западе»
II. Профессоры арифметики
Солнечный июнь прозрачным потоком вливался в открытое окно и тихо резвился в моей поднебесной комнате; перелистывал страницы раскрытой книги, качался на абажуре, шевелил волосы. В ярком голубом квадрате лениво тянулись невесомые полоски облаков. Июнь был тысяча девятьсот сорок первый. Ласковый, приветливый, он всем улыбался и, если бы умел говорить по русски, то вероятнее всего сказал бы:
- В советской власти я неповинен, за ваши дела не отвечаю, в Москве случайно, проездом, постараюсь никого не потревожить и задержусь здесь не дольше месяца!
Москвичи воспользовались случаем, обнажили татуированные груди и руки, одели на босу ногу «тапочки», - нечто среднее между спортивными и ночными туфлями. По воскресеньям обыватели устремлялись бурлящей потной быстриной в городские и пригородные заповедники природы, такие же выцветшие и замызганные, как и их многоногая клиентура. Июнь ко всем относился с одинаковой теплотой и никто не подозревал в этом доброжелательном посланце Времени никакого коварства. В том числе и я.
Сидя в своей комнате я колебался между желанием съездить в «Центральный парк культуры и отдыха имени Горького» и любопытством, что в сегодняшних газетах. Газеты с издавна ограничены тиражом, в СССР никогда не хватало бумаги. Даже магазинные покупки, в том числе и продукты, не заворачивались, а транспортировались домой, сплошь и рядом, в портфелях и карманах. К маринованным селедкам в качестве бесплатного приложения иногда выдавался обрывок какого-нибудь литературного произведения, но настолько маленький, что его едва хватало для большого и указательного пальцев. Подписка на газеты доступна лишь партийным ответственным работникам и орденоносцам.
Я не то и не другое, но без газет жить не могу, поэтому в конце каждого года мне приходилось мобилизовать все свои дурные качества, чтобы надуть советскую власть и выудить подписочные квитанции. Большевистские газеты своеобразны. Каждая запятая в них подчинена стандартной казенной пропаганде и проходит многосетчатый цензурный фильтр, безнадежно нивелирующий текст. Он надоедлив, как непосоленная, неприправленная картошка. Но газета является зеркалом, где безошибочно отражаются политическое уродство большевиков, их настроение, а часто и скрытые намерения.
Слабости и недостатки Кремлевских туземцев постоянны и неизменны. Изучив их, нетрудно ориентироваться в противоречивых ужимках и прыжках человекообразных вожаков СССР. Я научился расшифровывать грубошерстный советский язык и читать между строк как раз то, что им надлежало скрыть или исказить. Вот почему, несмотря на публицистическое и даже информационное убожество советской прессы, я ее внимательно изучал и в описываемый день отказался от прогулки. Сердито рыча, над моей крышей промчался самолет. Он на минуту раздавил уличный шум и напомнил о надвигающейся войне. Месяца два перед тем в Кремле состоялся торжественный прием выпускников Военной академии, выступил Сталин. Полустраничная газетная фотография удостоверяла это выступление, но содержание его хранилось в тайне. Через несколько дней мне удалось узнать, о чем говорил «гениальный вождь». Ему, оказывается, не нравилась немецкая политика, он пообещал новоиспеченным, стриженным академикам вмешаться в нее и с их академической помощью «развеять миф о непобедимости германского оружия». Я оказался достаточно понятливым и сообразил, что если Сталину хочется воевать с немцами, то они ему в этом не откажут. Наконец я уловил знакомый шорох опущенных в почтовый ящик газет. В тот день я прочел:
«Распространяемые реакционной прессой слухи о якобы наблюдающемся ухудшении советско-германских отношений, лишены всякого основания и являются очередной провокационной фантазией антисоветских элементов».
Несколько дальше:
«Война между Германией и Россией была бы исторической нелепостью, поэтому оба народа, воодушевленные общим стремлением к миру»... и так далее.
С дипломатическими кругами я не связан, кремлевских знакомых у меня нет. Имея «особое мнение», я любил тем не менее послушать «умных людей». Сегодняшнее сообщение меня совсем расстроило. Потянуло к «умным людям». Позвонив к одному из них, я сообщил о желании поговорите и через Двадцать минут вошел в эксцентрическую комнату с окном в потолке. Окно выходило на чердак одного из благоустроенных домов, заселенных советской аристократией. Натертый паркет (редкая изысканность в московском обиходе), стильная обстановка и дорогие безделушки свидетельствовали о налаженной жизни и спокойной уверенности в завтрашнем дне.
(«Профессор арифметики». Рис. автора)
Хозяин комнаты, модный советский писатель, орденоносец, человек молодой, пронырливый и «со связями» был вхож за советские кулисы, пользовался там доверием и многое знал. Особой болтливостью не отличался, но любил, когда к нему обращались за советом или разъяснением. В этих случаях он передавал «по секрету» общеизвестные сплетни, а иногда выбалтывал и малоизвестные. Но самое ценное для меня было в нем то, что, высказывая свое личное мнение, он всегда отражал точку зрения правительственных и «высокопартийных» кругов. Она менялась, как московская погода - часто и резко. Проверяя свои барометрические ощущения, я неоднократно убеждался в хорошей осведомленности писателя о кремлевских настроениях.
Застал я его углубившимся в газету. Не теряя времени, спросил, как отнестись к сегодняшнему сообщению?
- Пахнет порохом! - ответил он, складывая газету.
Зная, что писатель откровенно цепляется за советскую платформу, я высказал осторожное сомнение в нашей подготовленности к тоталитарной войне. Писатель поднял высоко бесцветные брови и некоторое время разглядывал меня с насмешливым сожалением. Затем энергично хлопнул себя по коленям, закурил трубку, и, пройдясь несколько раз по комнате, произнес следующее:
- Победы над фашистами жаждут все честные граждане Советского Союза. Уверенность в ней одних, вера - других или просто надежда третьих основываются на патриотических чувствах. Но есть возможность предрешить исход будущей войны без всяких эмоций, простым арифметическим путем. Эта задача решена виднейшими специалистами военного дела, проверена академически, и, как дважды два четыре, не оставляет никакого сомнения в нашей победе. Минуя предвходящие обстоятельства, историю, политику и ряд различных факторов, которые должны нам помогать, можно в течение пяти минут с карандашей в руках доказать любому школьнику, что поражение красной армии так же невероятно, как неизбежен разгром германской, даже, если сделать основательную скидку в наших шансах на все советские недостатки. Самолетов, танков, пушек и людей у нас гораздо больше, чем у немцев, а там, где они могут удвоить потребное количество патронов и снарядов, мы его удесятерим. Наши резервы и богатства раздавят любого противника. Короче говоря, один на один мы бьем немцев, как хотим, даже не напрягаясь. При самых неблагоприятных обстоятельствах, при самом отчаянном сопротивлении фашистов красная армия проникнет во все уголки Германии, не позже чем через год после начала войны!
- А когда она начнется?
- Мне кажется, не раньше, чем соберем украинский урожай. Наверно и не позже...
Я узнал все, что хотел и пообещав «заходить», спустился на улицу. Узнал же я вот что: мы нападаем на Германию, красная армия будет разбита, большевикам крышка. Писатель собственного мнения не имеет, все, что я от него услышал, было сказано устами кремлевских стратегов. Упоенные и успокоенные сознанием численного превосходства, они фактически безоружны перед лицом своего страшного противника, сильного, главным образом, тем, что составляет ахиллесову пяту большевиков: умом, предусмотрительностью, национальной добросовестностью и безупречной слаженностью государственного механизма. В этих качествах Германия и СССР являются антиподами.
Войны я ждал со щемящим сердцем. Был твердо убежден, что она единственный шанс, в трагической истории страны избавиться от большевизма. С другой же стороны я не ожидал от войны никакой пощады ни себе, ни своей семье. Патриотических чувств лишился давно, с тех пор, как убедился в самоубийственной пассивности народа, пропустившего евреев к власти. И тем не менее мне было жаль страну, в которой я родился и прожил всю жизнь...
Стараясь обычно находиться на улицах как можно меньше, я в тот июньский день шел медленно и с грустным любопытством приглядывался к Москве и москвичам. Навстречу мне двигалась по мостовой стайка мальчишек. Один из них вертел над головой крысу, привязанную веревкой за хвост и норовил задеть ею прохожих. На перекрестке стоял тщедушный милиционер в перчатках «темнобелого» цвета. Он внимательно следил за поведением золотой молодежи и восхищенно ухмылялся. С озабоченными злыми минами, сталкиваясь и отпихиваясь друг от друга, торопились пешеходы. Сверху их поливал известкой маляр в газетном колпаке. Думали ли эти люди о войне? У них для этого не хватало времени. Подобно виденной только что крысе, каждый из них доживал свой беспокойный век в круговороте советских будней, не думая о завтрашнем дне, не отдавая отчета в сегодняшнем и забывая вчерашний; в слепой борьбе за личное существование, без размышлений, без чувств, без предчувствий...
Их судьбы находились в руках новоявленных Архимедов, избравших арифметику рычагом для переустройства мира. Шагая по размягченному асфальту и вглядываясь в знакомую и надоевшую до тошноты советскую обыденность, я безуспешно старался угадать Москву, овеянную порохом. По внешним признакам ничто войны не предвещало. Но началась ока скорее, чем предполагали профессоры арифметики. Она началась через два дня.
(Продолжение следует)