Мурашки
Три года назад, когда Златка была младенцем, в этот час ей частенько не спалось. Живот у нее там чтоль болел, или одолевали какие суровые младенческие думы, все в квартире, даже кошки, дрыхли, и на целом свете у нее была только я. Мы сидели в полумраке в кресле и смотрели, как за окном мечется снег, я неторопливо думала всякую дурь, совершенно умиротворенная от недосыпу и нежности, и тогда мое дитя мочило эту штуку. Девушка вдург подбиралась, встречалась взглядом с кем-то, кто, вроде как, возникал из темноты у меня за плечом, и улыбалась. Страшно, да?
Златка и теперь плохо спит в ноябре-декабре. С головой под одеялом, лежу со своим невозможно серьезным малышом в детской и пытаюсь уболтать ее на поспать: про сны, конфеты, платья - парадные и не очень, про снег, новый год, про фрикадельки из банки, зеленые фломастеры, серого волка и еще много всякого важного для маленькой девочки и ее мамы. "Я была большая, - говорит мне дитя, - и меня кусали собаки. За ручки, за ножки, за попу. Было больно. А потом не больно. Ты меня еще не знала. Ты меня потом купила". Я аж поперхнулась. Страшно? Страшно.
Златка и теперь плохо спит в ноябре-декабре. С головой под одеялом, лежу со своим невозможно серьезным малышом в детской и пытаюсь уболтать ее на поспать: про сны, конфеты, платья - парадные и не очень, про снег, новый год, про фрикадельки из банки, зеленые фломастеры, серого волка и еще много всякого важного для маленькой девочки и ее мамы. "Я была большая, - говорит мне дитя, - и меня кусали собаки. За ручки, за ножки, за попу. Было больно. А потом не больно. Ты меня еще не знала. Ты меня потом купила". Я аж поперхнулась. Страшно? Страшно.